Я с трудом выхватил сачок из воды. Внутри его среди водорослей ворочалось что-то живое.
- Щука, щука! - не своим голосом завопил я, выскакивая на берег.
- Молодец, молодчина! - кричал Михалыч, спеша мне навстречу. - Неси от воды, а то уйдёт.
Мы отбежали от берега подальше к кустам, и там я вытряхнул прямо на траву порядочную щучку, пожалуй, не меньше фунта весом.
Вся ещё мокрая, блестящая на солнце своей зеленовато-жёлтой бисерной чешуёй, она запрыгала среди уцелевших от покоса ромашек, приминая их тонкие стебельки и белые глазастые головки.
После такой удачи нам захотелось поскорее домой. Я надел уже высохшие штаны. И мы поспешили к в обратный путь, чтобы похвастаться своим неожиданным уловом.
Мама обрадовалась нашей удаче не меньше нас самих. Она обещала сегодня же поджарить щуку на сковородке, с картошкой, со сметаной.
- Молодцы, молодцы! - хвалила нас она и вдруг изумлённо взглянула на мои ноги. - Позвольте, а почему же у вас штаны наизнанку?
Тут я взглянул на себя и сразу всё понял. Как штаны на солнце сушились, вывернутые наизнанку, так я их впопыхах и надел.
Но мама не рассердилась, что я без её позволения раздевался и лазил в воду. Она только засмеялась, говоря:
- Хорошо, что вообще надеть не забыл.
Да и можно ли было портить мне какими-то штанами такой замечательный день, день моего настоящего торжества!
С тех пор как я побывал один раз с Петром Ивановичем на ловле перепелов, я стал частенько к нему заглядывать. Мне у него всё нравилось: и тенистый садик, и его крохотный домик, и он сам, всегда такой приветливый, ласковый. Даже швейная машинка, за которой он сидел большую часть дня, и та мне нравилась, но особенно потому, что, как только он принимался на ней строчить, все птицы в клетках начинали петь одна громче, задорнее другой. Ровный, ритмичный стук машинки и разноголосое пение птиц сливались в оглушающую, но на мой слух необыкновенно приятную музыку.
Когда я приходил к Петру Ивановичу, он обычно старался поскорее закончить своё шитьё, затем откладывал его в сторону и, потянувшись, вставал со своей рабочей табуретки.
- Пришёл, сынок? - ласково говорил он. - Надумал старика проведать, хорошо, что надумал, умница.
Он ещё разок, вероятно уже в двадцатый раз, проверял, у всех ли птиц есть еда и питьё, кого следует, выпускал полетать по комнатке, а тех, кто уже слишком долго загулялся, наоборот, приглашал домой, в клетку.
- Иди, иди, гуляка. Не налетался ещё за целый день, - ласково говорил он какому-нибудь дрозду или щеглу, легонько помахивая палкой, на конце которой была привязана тряпочка.
Завидя это «страшное» пугало, птица обычно делала по комнате два-три круга и потом сама залетала в свою клетку.
- Ну, вот и умник! - одобрял старичок. - Вот и молодец, что послушался. А я тебе уже водицы свежей налил, поесть приготовил. Закуси, отдохни, дружочек.
Когда все клетки бывали проверены и всё приведено в порядок, Пётр Иванович ставил самовар, и мы шли в его садик пить чай со свежими ягодами смородиной, малиной, крыжовником. Мы их тут же срывали с кустов.
В чаепитии обычно принимал участие и наш неизменный друг - скворушка. Ножка у него давно зажила, и он чувствовал себя превосходно.
Скворец почти ни на шаг не отставал от своего хозяина: куда Пётр Иванович - туда и его крылатый друг. Либо летит за ним, либо сядет на плечо и едет. А сам ещё за ухо клювом ухватит, держится.
- Озорник, да и только, - скажет про него Пётр Иванович.
Помню, один раз сидели мы в саду, пили чай. Скворец тут же по столу разгуливал, ягоды с тарелки поклёвывал.
Пётр Иванович налил себе в блюдце чай, остудил, поднёс блюдце к губам; только хотел отхлебнуть, вдруг скворец: «Фр-р-р-р-р» - со стола и прямо ца краешек блюдца, будто на жёрдочку.
Блюдце - из рук, об стол и вдребезги. Чай по столу разлился, течёт. А скворцу хоть бы что. Сел на стол и хитро так на хозяина посматривает.
Пётр. Иванович рассердился.
- Ах ты озорник! - кричит. А скворец на него: «Азрник, азрник!» Тут, конечно, всякая злость у старика сразу прошла, сахарцу скворцу предлагает, радуется:
- Ишь ты, новое словечко выучил, да как чисто, как хорошо говорит!
Скворец сахаром полакомился, потом взлетел со стола на ближайшую яблоню и оттуда опять: «Азрник, азрник!» Видно, самому это слово понравилось. Раз пять подряд его повторил, всё чаще, чаще да вдруг затрещал, затрещал и запел, будто весной.
И так это хорошо получилось. Сидит среди зелёных ветвей, вечернее солнце его освещает, все перышки ему золотит, а он поёт, заливается.
Послушал его Пётр Иванович, вздохнул и говорит:
- Вот к чему он так растрещался, значит, скоро и лету конец.
- Почему конец? - не понял я.
- Потому что скворец всегда в конце лета в беспокойство приходит, чувствует, недолго ему в родном краю оставаться, настаёт пора в чужие края лететь. Вот он и волнуется, не знает уж, чем ему свою любовь к родным местам доказать. А чем птица эту любовь доказать может? Только песней.
Долго ещё распевал скворец, сидя на дереве, а мы сидели и слушали. Потом он наконец умолк. Начал охорашиваться, чистить перышки. И в саду стало очень тихо; только, не нарушая этой вечерней тишины, монотонно трещит в траве кузнечик.
- А стрижей уже не слыхать, первыми на юг подались, - неожиданно сказал Пётр Иванович.
И я вдруг понял - вот почему так тихо. Не слышно пронзительных визгов стрижей. Уже улетели.
Мне стало грустно. Жаль уходящего лета. Вспомнилось: ведь этой осенью уже в школу пойду.
«А-зр-ник, а-зр-ник!» - неожиданно громко закричал скворец.
- Верно, что озорник, - ответил ему Пётр Иванович.
Всё лето мы пользовались зеленью из собственного огорода, который ещё весной возделали своими руками. Перед обедом и перед ужином мы с Михалычем отправлялись туда, чтобы сорвать лучку или укропцу. Правда, зловредная тётка Дарья делала вид, что не замечает наших овощей, и ежедневно лук, укроп и всё прочее покупала на рынке.
- Зачем она это делает? - с возмущением спрашивал Михалыч маму. Покупает то, что у самих есть, только лишние деньги даром тратит.
- Наконец-то и ты о деньгах вспомнил, - улыбалась мама и спокойно добавляла: - Вся зелень на день стоит пятачок. А если Дарья начнёт её с вашего огорода для готовки брать, так в неделю там ничего не останется.