Чай ему дали в жемчужно-серой гостиной, с абрикосовым датским пирожным, которое принесла бабушка с Кэдоган-сквера.
— Сегодня в парк не идем, идем в другое место, это будет сюрприз.
На него надели лучшие брюки и белую рубашку. Мама ушла.
— Только, чур, ни гу-гу, — сказала няня Фосет. Он не знал, что это будет, боялся спрашивать.
Они остановились возле гостиницы. Няня Фосет нагнулась к нему.
— Тебе будет весело, — сказала она и подержала его за руку, чтоб до него лучше дошло. — Только не капризничай. Делай, что тебе скажет мой знакомый, и помни, что тебе повезло!
Он поднял на нее глаза, готовый ко всему. Няня Фосет расхохоталась.
— Опять глаза на мокром месте! — сказала она. — Горе ты мое. Мы на праздник идем, понял?
Они поднялись по широким белым мраморным ступеням гостиницы, вошли через крутящуюся дверь, и внутри было полутемно, мягко светились лампы, и ковры на полу были розовые. Няня Фосет крепко держала его за руку. Только через несколько минут появился ее знакомый. Выглядел он еще чудней, чем раньше, с зализанными волосами, в жилетке, будто он только что работал на лесах или его только что разбудили. Вильям подумал, что он, может, живет в гостинице, а может, и нет. Он состроил рожу, все лицо собрал к носу, а потом оно снова распустилось, опало, как кучка золы. Он ласково поглядел на няню Фосет.
— Ну, — сказал он. — Все готово, в порядке.
— Не хватало, чтоб не в порядке было, — сказала няня Фосет.
Он от смеха взвыл по-ослиному и показал все свои длинные зубы.
— Мы-то небось черным ходом не пошли, — сказала няня Фосет.
Нянин знакомый вытянул руку, ущипнул Вильяма за щеку и стал приплясывать на цыпочках.
Потом он сказал:
— Время поджимает, пора действовать, пристроить этого и так далее. Ну… — и он подмигнул.
— Иди, — няня Фосет подтолкнула Вильяма в спину. — И веди себя хорошо, я буду тут, а потом тебя заберу, понял?
Нянин знакомый помахал рукой, показал на пустой холл, где стояли кресла, зеленые с золотом.
— Можно уютно посидеть, — сказал он, — чайку попить. Как? Ну, пошли наверх. Я скоро спущусь.
Он взял Вильяма за руку.
Он-то думал, что наверху все двери ведут только в номера, но когда они свернули направо, там оказались бежевые колонны и огромные фикусы, зеркала в золотых рамах, и они прошли в другой холл.
— Ну, сейчас развлечемся? — спросил знакомый.
Вильям насупился.
— Да ты и разговаривать не умеешь? Язычок проглотил?
Он ужасно на него покосился, и резиновое лицо сжалось, покраснело, а потом его вспорола усмешка и все опять переменилось. Вильям подумал: интересно, когда он спит, лицо у него меняется или нет?
— А куда мы идем?
Они остановились. Знакомый легонько похлопал его по спине.
— В гости. На праздник. Ясно?
— А-а. К вам в гости?
— Нет.
Впереди, выпустив шум голосов, распахнулась дверь.
— От тебя ничего не требуется, только глупостей не болтай, веди себя хорошо, играйся.
Больше он ничего ему не объяснил.
На рождество он ходил на четыре праздника, только не в гостиницу, и каждый раз он мучился и молился, чтоб больше не было праздников. И вот из-за спины няниного знакомого он заглянул в зал, и там толпились чужие дети, в лентах, тюле и бархате, в белых рубашках, клетчатых галстучках, и ему свело живот от страха. Мало ли зачем его сюда привели.
— О, вот это хорошо, просто чудесно! — сказала женщина в лиловом, наклоняясь над ним. — Просто прекрасно! Мы тебя ждали. — И она повернулась к другой, рядом. — Ребенок нашего затейника! — сказала она, и обе засмеялись, а потом стали смотреть, кому бы его поручить. — Его зовут Вильям, — сказала она.
Он-то думал, что на праздниках всегда встречаешь одних и тех же людей: кузину Софи, двойняшек Крессетов и толстого Майкла, а тут он никого не знал и стеснялся и не мог с ними играть.
— Нам велели тебя не обижать, — сказал один мальчик.
Вильям стоял, думал про то, как няня Фосет и знакомый где-то в самом низу застланной ковром лестницы пьют в пустом холле чай.
Потом праздник оказался как праздник, все было как всегда, те же ужасы, жутко невкусный чай и бисквиты в вощеных коробочках, большие девчонки постарше, которые вечно пялят на человека глаза. Были игры, в которых он проигрывал, были танцы, для которых он не захватил лакированных туфелек. Женщина в лиловом хохотала, хлопала в ладоши, меняла пластинки, а время от времени она брала его за руку и подводила к остальным:
— Не забывайте этого малыша, не обижайте Вильяма, слышите?
А потом вдруг официант задернул занавески и все очутились рядом на ковре и повизгивали от нетерпенья. Заиграла музыка. Господи, сделай так, чтоб это был не волшебник, только не волшебник и не Панч и Джуди, и Вильям крепко-крепко сжал кулаки и чуть не до крови всадил в ладошки ногти. Но это был не волшебник, а что-то, чего он никогда не видел и еще хуже.
Часть зала впереди осветили, как сцену, и там поставили высокий стул. И вот из тьмы с грохотом вышел кто-то. От плеч книзу он был человек, закутанный в полотно, и полотно колыхалось, как на лошадях, которых показывают в театре. Только он стоял всего на двух ногах, и ноги были в три раза, в десять раз длиннее человеческих и не гнулись. А на плечах сидела огромная голова, не человечья голова, а слоновья, и кивала, и моталась, и кланялась под музыку, и махала отвратительным хоботом.
Вильям жмурился, он хотел, чтоб это поскорее кончилось, чтоб снова раздвинули занавески и в окна хлынул обыкновенный зимний свет. Но музыка продолжалась, а когда кончилась, Человек-слон заговорил и запел низким, искореженным, гулким голосом, и голос гудел в громадной голове. Вильям открыл глаза, он не хотел, но он не мог себя пересилить, не мог оторвать глаз от светлого квадрата и качающегося слона. Тот плясал, неуклюже ставил огромные ноги, хлопал в ладоши и кивал головой. Потом вытащил откуда-то яркое чучело попугая, посадил на плечо, и попугай стал тоже шутить жутким, скрипучим голосом. Потом опять заиграла музыка.
— Ну, ребята, давайте все вместе спляшем. Как? Хотите?