— Вот ты где, оказывается?
— Да, я теперь здесь.
Филин долго и внимательно разглядывал аиста.
— Похоже, твои дела пошли на поправку…
— Человек вытащил у меня из крыла детенышей Зу и удалил главное зло.
— Да, — кивнул филин, — человек каждому может помочь, если захочет, и только себе самому помочь бессилен.
— Что-то не верится…
— Уж поверь мне, Келе, чего я только не насмотрелся…
Я видел, как люди метались и кричали, задыхались и корчились в предсмертной муке. А потом наступал конец.
— Человек дал мне поесть.
— Ничего не понимаю! — Филин взволнованно переступил с лапки на лапку. — Ты не путаешь? Человек дал именно тебе, а не этим крикливым Гага или Таш?..
— Человек дал мне еду, а Таш прогнал прочь.
— Сроду не слыхивал, чтобы человек питался аистиным мясом.
— Я тоже.
— Мне многое известно, Келе. Поверь: если человек принимается кого-то кормить, значит, он считает его своим. Сначала видишь, что Гага раскормлен до неузнаваемости, сидит в своей клетушке и еле дышит; а потом он вдруг куда-то исчезает, и только лапки от него обгрызает Вахур. А вот когда похолодает, ты и сам услышишь, как завопит Чав; ведь человек его раскармливает только для того, чтобы убить, едва он станет гладким, упитанным да мягким.
Аист содрогнулся.
— И ты это видел собственными глазами?
— Видел, Келе! Обычно человек проделывает это в такую пору, когда на небе Малое Светило. Я, конечно, прилетаю и смотрю все от начала до конца; в темноте люди меня не замечают. Чава вытаскивают из его закутка, и Чав визжит, потому что это ему не нравится. Потом его валят с ног, и тут уж Чав чует, что дело плохо. Он принимается визжать еще громче, умолять, чтобы его не трогали, и тогда ему в глотку вонзают что-то острое и длинное, и Чав умолкает навеки… Вот так-то, Келе.
— Тогда я больше и есть не стану, а как только человек придет ко мне, я выклюю ему глаза.
— Тут я тебе не советчик. Но, по-моему, подожди пока, Длинноногий, тебе надо окрепнуть. Жара в тебе я больше не чувствую, и ты явно выздоравливаешь. Кстати, ты не заметил, водятся тут Цин?
— Не знаю! — аист рассерженно помотал головой. — Не видел и не слышал!
— Ну, выздоравливай! — филин вспорхнул с балки. — Теперь я знаю, где тебя искать, так что при случае к тебе наведаюсь.
Аист, оказывается, уже окреп настолько, чтобы почувствовать гнев и зависть.
Спятил он, что ли, этот филин. Похоже, он вздумал поохотиться здесь, в сарае. Но ведь любому желторотому птенцу понятно, что эта охотничья территория принадлежит только ему, аисту.
Аист задумался. Охваченный каким-то смутным чувством, он внимательно оглядел балку под крышей.
— Ты почувствовал, что я здесь? — склонил головку сычик. — Я все слышал, Келе…
— Представляешь: Ух решил поохотиться здесь, — сердито шевельнулся аист.
— Ух обленился и кроме того — только никому не говори об этом! — он не слишком чистоплотен. С тех пор как Ух перестал быть полевой птицей, он начал пренебрегать нашими законами; я сам видел, как он клевал падаль, хотя Цин расплодилось великое множество. Да и глаза стали его подводить. Я прилетел раньше, чем он, и все время сидел вон там, позади, а он меня даже не заметил. Разве это не позор для филина!..
— Я тебя тоже не заметил.
— Прости, Келе, но ты меня неверно понял. Мы, ночные птицы, рождаемся в темноте и умираем тоже в темноте. Нам достаточно света от Малого Светила, а вы привыкли к Большому Светилу. Так что тебе в темноте видеть и не обязательно.
— Это верно.
— Конечно, верно! Но вот из того, что филин Ух наплел тебе тут, далеко не все правда.
— Будто бы Чав и Гага…
— Про них — все правда, но почему тебя это волнует?
— А что, если и меня человек откармливает для того же?
Сычик, развеселившись, трижды ухнул; тут же примчалась взбудораженная Вахур, заглянула в дверь сарая, но в темноте ничего не увидела.
— Где Чувик? — захлебывалась лаем собака. — Где этот Чувик? Не тут ли он опять накликивал беду?
— Нет, — покачал головой аист, и Вахур убежала прочь.
— Благодарю, — вежливо поклонился сычик. — Ты уж прости меня, Келе, что я не сдержался. Не сердись, но это было до того смешно: человек, видите ли, раскармливает тебя для того, чтобы съесть. Ну, посуди сам: Чав весь расползается от жира, у него, с какой стороны ни погляди, аппетитные куски, так человеку в рот и просятся; у откормленных Гага ноги и грудка считаются лакомством для человека. Ну, а с тебя-то что взять, Длинноногий? Скажи, что с тебя взять?
Аист, поднявшись, с удовлетворением оглядел свои длинные, тощие ноги.
— Нечего, — обрадованно заморгал он глазами. — И вправду, с меня нечего взять.
— Вот видишь!
— Тогда почему же человек меня кормит?
— Если дело касается человека, никогда не задавай вопроса «почему». Этого нам не узнать никогда. Человек вылечил тебя, дает тебе пищу, — ну и довольствуйся этим. Правда, воздух скоро сделается колючим от холода, но ты уж как-нибудь это перенесешь, а к тому времени, как в наших гнездах опять появятся яйца, подрастет и твое крыло…