Тени ложились густые и длинные, а там и совсем исчезли; ласточки — веселое племя Чи — пили воду у мельничной запруды; подводы, негромко тарахтя, возвратились в село.
Подкрался вечер — неприметно и плавно, будто темноту принесло не чередование минут с четко очерченными границами, а ровный конвейер времени, катящийся на незримых колесиках, выныривая из темноты и другим концом своим погружаясь во мрак.
Рассветная заря удивилась, застав аистов на их прежнем месте.
Водная гладь у запруды клубилась паром.
Старые аисты защелкали клювами, словно советуясь друг с другом, как быть дальше, а птенцы прислушивались к этой перекличке, гулко отдающейся в утренней тишине.
Вот птичье гнездо пришло в движение, аисты выглянули, осмотрелись по сторонам. Все вокруг: и старый тополь, и дом у околицы, и колодец с журавлем — двигалось, подхваченное конвейером времени, и аисты взмыли в воздух.
Остальные аисты уже разбрелись по лугу. Постороннему могло показаться, что они пребывают в бездействии, ничего не ожидая, ни о чем не заботясь, однако каждая из птиц ощущала манящий зов дальних странствий. Вожак стаи отступил шажок-другой, затем распростер крылья, и неподвижность стаи нарушилась, казалось, сам воздух зашелестел; внизу, на земле, постепенно удаляясь, стали исчезать луг, ручей, запруда, а когда простор сделался необозримо широким, птицы повернули к югу.
О гнезде, привычном, обжитом месте, никто из стаи уже не вспоминал.
Вперед, вперед! Их ждут бескрайние водные разливы, незнакомые реки, чужие болота, ждет время, доброе и прекрасное, сулящее тепло и обильный корм, и это время им надлежит провести в другом месте.
Вперед!.. В кажущемся беспорядке стаи есть свой порядок, птицы чувствуют друг друга, чувствуют свою сплоченность, в каждом взмахе собственного крыла ощущают движение крыльев всей стаи. Случись с кем-то из них беда, они сразу заметят это, и когда старый аист с раненым крылом отделяется от них, вслед за проблеском сочувствия вся стая испытывает облегчение: теперь только здоровые крылья понесут их дальше — дальше, на юг.
Стоит ослепительно яркий, дивный августовский день. Одинокий аист с больным крылом как бы в раздумье кружит над незнакомым краем, спускаясь все ниже и ниже, а собратья его уже скрылись за дымкой дали.
Чуждый, неведомый край находился внизу и постепенно приближался с каждым кругом, что аист старательно выписывал, медленно снижаясь и пытаясь сориентироваться на месте. Ручей у околицы казался знакомым, да ведь каждый ручей для аиста — добрый знакомый, и бурая камышовая крыша крайнего дома, стоявшего на отшибе, пришлась ему по душе, потому что камыш — тоже привычен и знаком, будь то зеленые летние заросли или камышины, пожелтевшие от дыхания зимы. Двор был большим, сад — и еще того больше; ручей тек в низинке, совсем недалеко от сада.
Аист снижался, выписываемые им круги делались все уже.
В саду находился человек, на дворе — собака, а у забора — ослик. Миром и спокойствием веяло от этой картины, и аист, сделав плавный разворот, опустился на крышу дома.
Когда широкая тень птицы проплыла над двором, петух закричал всполошенно, воробьи, тесня друг дружку, попрятались в ветвях живой изгороди, утки одним глазом покосились на небо, а из гусей каждый приподнял лапку, что, как известно, является у них признаком пренебрежения и скуки.
Аист бережно расправлял и складывал больное крыло, и ему и в голову не пришло потрещать клювом — ведь он был не у себя дома. Двор постепенно успокаивался.
— Ну, чем я не молодец, как я вовремя предупредил вас об опасности! — браво кукарекал петух. — Всегда слушайтесь меня, и никакие беды не будут вам страшны!
— Кря-кря, суетишься зря! — возмущенно закрякали утки. — Ослеп он, что ли, этот Курри! Сроду был дурак дураком, а теперь еще и зрение его подводит. Длинноногий
Келе не успел опуститься из-за облаков, как мы его приметили, а он, видите ли, предупредил нас об опасности. Не то, что уткам — курам на смех, кря-кря-кря! — И у насмешниц даже короткие хвостики заходили ходуном от хохота.
Гуси со скучающим видом продолжали стоять у кормушки, в их маленьких глазках-льдинках отражалось глубочайшее презрение ко всему на свете, кроме зерен кукурузы.
Тут и Чури — воробьи, укрытые густой, как проволочная сетка, изгородью, — расхрабрились и вылезли из своего убежища, а увидев одинокого аиста, и вовсе обрели голос. Воробьи всегда отличаются тем, что чирикают все одновременно, но не подумайте, будто делают они так потому, что с полуслова понимают друг друга, — нет, нет, просто каждый предпочитает говорить, вообще не слушая соседа. Но один из них, старый, важный воробей расчирикался так громко, что перекричал всех своих собратьев.
— К нам прилетел долговязый Келе, наверное, прослышал о нас. Надо бы с ним потолковать по душам…
При этих его словах вся стая смолкла.
— Ой, страшно: у него такой большущий клюв! — пискнул какой-то юный, неоперившийся воробьишка и потерся носиком о ветку: неокрепший носик все время чесался. Но старый воробей и глазом не повел.
— Я вижу, всем вам хочется, чтобы я взял на себя это дело. Ну, что ж, пожалуйста. — И воробей, вспорхнув на крышу, уселся на почтительном расстоянии от аиста: клюв у аиста большой — что правда, то правда.
Старый Чури нахохлился для пущей важности, но речь повел скромно.
— Мы видели, как ты прилетел, Келе, и рады, что ты решил отдохнуть здесь. У вас, аистов, ведь, кажется, начался перелет.
Аист кивнул и почесал клюв своей красной лапкой; воробей испуганно отскочил, но потом, спохватившись, сделал вид, будто и это движение тоже входило в приветственную церемонию.
— Нам, воробьям, в теплые края улетать незачем, мы — народ выносливый, но к перелетным птицам относимся с пониманием, каждому свое: кому — зерна кормушка, кому — на болоте лягушка, а иному…
Аист в упор глянул на старого болтунишку, как бы спрашивая: «Чего тебе надо?»
— Да ничего особенного, — стушевался Чури. — Просто я хотел тебе сказать, что дом этот — тихий, спокойный, и ты можешь отдыхать, сколько пожелаешь. Мы, воробьи, — народ сильный, нас тут все почитают…
— Хватит, — оборвал его аист и сделал шаг по направлению к Чури, который с перепугу поскорей убрался под надежную защиту живой изгороди.
— Что, что он тебе сказал? — оживленным чириканьем встретила его стая.
— Он летит в теплые края… спросил, можно ли ему отдохнуть здесь, а я ответил, что, мол, разрешаем, мы — народ сильный…
— Сильный-сильный, сильный-пресильный! — оглушительно зачирикала стая, а потом вдруг одним махом вспорхнула с веток, потому что ослику, стоявшему у изгороди, вздумалось отщипнуть веточку, и он возьми да и качни весь куст. То ли ему наскучило воробьиное чириканье, то ли и впрямь захотелось пощипать зелени, — про то нам с вами никогда не узнать, а только ушами ослик давно уже начал прядать, что у всей ослиной породы испокон веков выражало крайнее неудовольствие. Ну так вот, тряхнул ослик кусты живой изгороди и, похрустывая зеленой веточкой, побрел к саду, где лежала большая пятнисто-белая собака. Встал ослик перед собакой, и глядят они друг на друга, поглядывают.
— Видала? — спрашивает ослик глазами.
— Видала, — отвечает собака, тоже глазами.
— Беда, что ли, с ним какая приключилась?
Собака внимательно пригляделась к аисту.
— По нему вроде незаметно.
Ослику наконец удалось проглотить прожеванные листья.
— Нет, что-то с ним неладное. Аисты в эту пору не летают поодиночке, если, конечно, кого не прогонят из стаи или сам не отобьется. Фу, — ослик брезгливо дернул носом, — до чего горький лист попался!
— Тогда зачем же ты его съел?
— Лист, он хоть и горький, а полезный для желудка. А теперь, пожалуй, надо легкие проветрить немножко.