— Иди-ка и ты сюда, приятель, — и Берти ласково подтолкнул аиста к его верным друзьям, а затем распахнул перед ними дверь в хлев.
Аист от удивления на миг замешкался у порога, но затем проследовал за своими приятелями.
В хлеву их встретили полумрак и приятное тепло. Мишка тотчас занял свое прежнее место возле стойла коровы, где был просторный незанятый угол, аист испуганно и робко пристроился к ослику, Вахур же улеглась на край подстилки; затем Берти сходил в сарай и принес толстую жердину, на которой обычно стоял аист.
— Вот здесь будет твое место.
Аист тотчас взобрался на жердину, и робость его как рукой сняло. Звуки человеческого голоса действовали так успокаивающе. Да и жердина была знакомая, а рядом, бок о бок стоял Мишка.
— Ну, грейтесь, — сказал на прощание Берти и подтолкнул ногой откидную дверцу, подвешенную на куске кожи. Она захлопывалась сама, так что собака могла свободно входить и выходить из хлева, не выпуская наружу тепла.
Дверца открывалась легко. Берти еще раз оглянулся назад и, убедившись, что все в порядке, вышел.
В хлеву сразу наступила мрачная тишина. Каждый из обитателей хлева ждал, чтобы другой заговорил первым или хотя бы пошевельнулся, но никто не издал ни звука, не двинулся. На чердаке, под сеном, шныряли мыши, сухо шелестела солома, да временами в оконце тихонько потрескивало стекло под росписью морозных узоров.
Постепенно, по мере того как глаза новых постояльцев привыкали к темноте, полумрак стал рассеиваться. Мишка только собрался было улечься, как Копытко раздраженно вскочил на ноги.
— Фу, какая тут вонища!
Мишка с серьезным видом кивнул, словно вполне признавая правоту коня.
— Верно замечено, Копытко. Поэтому нам и не хотелось забиваться в хлев, на дворе такой свежий воздух… Но Берти угодно было захотеть именно так. Ничего не поделаешь, придется уж нам потерпеть.
— Прежде здесь так не воняло.
— Может, ты ненароком наступил ногой в какую-нибудь гадость? Не расстраивайся, Копытко, это с каждым может случиться…
— Не с тобой разговаривают! — стукнул копытом конь. — Келе тут не место, пусть убирается к своим сородичам.
Келе не счел нужным отвечать. Его не особенно задевали придирки Копытка, поскольку аист понимал, что относятся они главным образом к Мишке. А кроме того, он чувствовал
себя уверенно, потому что его сюда привел сам Берти, Берти, которому все тут подвластны.
Стоя на жердине, аист чистил перья и с наслаждением ощущал, как тепло проникает сквозь перья к его телу, обволакивает его. Неужели это тепло — тоже дело рук человека? По всей вероятности, — да, иначе зачем бы Берти привел их именно сюда?
Му, с того самого момента, как троица друзей появилась в хлеву, не сводила с аиста своих кротких коровьих глаз. Усердно жуя жвачку, она молча разглядывала диковинного пришельца и, лишь управившись с последней порцией, дала волю своему любопытству. Взмахнув хвостом, она тихонько промычала:
— Я знаю тебя и твоих сородичей, Келе, но в зимнее время никогда еще вас не видела. До сих пор мы встречались с вами на полях и обширных лугах, где живут Крао, журавли, а трава мягкая, как телячья шерстка. Вы охотились по соседству с нами, и мы никогда не трогали друг друга. Здесь ты в тепле и безопасности, Келе, и пусть между нами будет мир, как прежде…
— Приятно слушать умные речи! — одобрительно повел ушами Мишка.
Копытко дернулся так, что чуть не лопнула удерживавшая его привязь.
— Не в том дело! Никто из моих предков никогда не находился во вражде с аистами; правда, мы их даже и не замечали, но ведь каждому жеребенку известно, что Келе здесь не место.
Мишка опять утвердительно кивнул, чуть ли не с благоговейным трепетом, будто Копытко высказал его собственные мысли; однако в глазах ослика, обращенных к коню, сквозило неимоверное лукавство.
— Конечно, — поддакнул он, — Копытко высказал то, что и без него всем нам известно. Его слова — не новость, но святая истина. Келе действительно здесь не место. Ну, так пусть он уходит отсюда, отправляется на широкий белый простор, там можно поохотиться на лягушек, которых сейчас пруд пруди, полакомиться ужами, которые тоже только Келе и дожидаются, да долго не прождут, жары не выдержат…
— Речь совсем о другом! — нервничал конь.
— Нет, Копытко, именно об этом!.. А после наш Келе затвердеет от мороза, как огородная подпорка, и пожаловаться перед концом будет некому, потому как в такую пору дураков нет выходить на мороз. И так никто и не узнает, что это Копытко выгнал его, Копытко, у которого отец был такой знаменитый… ну, этот, как его…
— Скакун…
— Вот-вот, это я и имел в виду. А мой тебе совет, Копытко: если ты и твой род до сих пор не обращали внимания на Келе, то не замечай его и впредь. Верно я говорю, Му?
— Я люблю, чтобы все жили в мире, — заворочалась корова. — И потом ты, наверное, не знаешь, Келе: у меня скоро будет сынок.
После сообщения Му наступила небольшая пауза; затем настал черед Келе сказать свое слово.
— Какой-то человек поранил мне крыло, а Берти вылечил меня. И сюда меня привел тоже Берти; он принес мою жердь, чтобы мне было на чем стоять. И я уйду отсюда, только если Берти этого захочет.
Это был прямой разговор, на это нечего было возразить. И все замолчали. Густые тени стлались по полу, и в размягчающем тепле хлева приятно было сознавать, что тут не страшна самая лютая стужа.
Луна еще не взошла, но в полях было светло от снега. На берегу ручья застыли промерзлые ивы, в камышах будто вымерла всякая жизнь, испуганно притихли опустелые, заброшенные сады, на чердаках не осталось ни одного теплого уголка, а стога соломы лишь в самой своей глубине хранили память о лете; дороги стали неразличимы, потому что по ним никто не ходил, изгороди затвердели, как каменные, и даже церковная колокольня словно съежилась от холода. А под крышей колокольни, пытаясь согреться, беспокойно переступал по балке филин Ух, но как плотно он ни прижимал к телу перья, холод все равно пробирал его до костей. Два дня филин ничего не ел. Холод одолевал его снаружи, голод терзал изнутри. Ух не жаловался, ему некому было пожаловаться, да и неудобно: ведь до сих пор он сам давал всем советы. Но сейчас филин чувствовал, что так и до беды недалеко, и, отбросив гордыню, он принялся думать, что бы ему предпринять.
На память филину пришел сарай. Правда, в последний раз они не слишком-то дружелюбно расстались с Мишкой и Келе, но Ух помогал Келе советами, когда у того болело крыло, да и вообще в трудные минуты мелкие обиды не в счет. Беда сближает даже врагов, а уж про филина и обитателей сарая никак не скажешь, будто они были врагами.
Ух вылетел через окно колокольни, и тут-то мороз дал знать себя по-настоящему. При каждом взмахе крыльев холод резал острейшим ножом, и воздух был твердый и застылый, точно лед. Филин продумал, как ему себя вести, чтобы не уронить своего достоинства, но, залетев в сарай, тотчас понял, что его беспокойство излишне: в сарае было пусто. Пусто и почти так же холодно, как на колокольне. Филин присел на балку и стал внимательно вглядываться в темноту. Куда же они могли подеваться? Из хлева донесся стук конских копыт, и это подсказало филину новую мысль. Он залетел на чердак хлева, а оттуда через щель в дверце люка, через который сбрасывали вниз сено, тихонько пробрался на потолочную балку. Едва филин уселся, как его обдало струящимся кверху потоком тепла. Ух был голоден, но сейчас не думал об этом. Правда, не ел он уже двое суток, но не спал и того больше: холод не давал ему уснуть. Тепло подействовало на филина усыпляюще. Он зевнул, распустил перья; постарался думать о жирных мышах, чтобы увидеть их, если не наяву, то хотя бы во сне, и уснул.
Мороз стоял трескучий, такого в здешних краях и не упомнить было. Казалось, холод настолько прочно примерз к селу, что не мог стронуться ни туда, ни сюда. Воздух словно застыл — ни дуновения ветра, ни колыхания облаков. Днем все было залито холодным сиянием солнца, а по ночам с неба ледяным потоком струился лунный свет. Птицы сидели нахохлившись и предпочитали обходиться без пищи, лишь бы не двигаться, не летать, не растрачивать последние крохи тепла, еще хранящиеся в отощавших телах. Зайцы вылезли было погрызть кору у акаций, но скоро опять попрятались в теплые норы под снегом. Куропатки вырыли углубления в снегу и сбились в одну кучу — так обычно цыплята жмутся к наседке; олени попрятались в густой ельник, разгребли сугроб, залегли в нем, пережидая холод. Спины у них заиндевели, в глазах застыли страх и голод. Косули едва находили в себе силы двигаться, и где бы они ни проходили, позади них по снегу тянулся кровавый след: бедняги по брюхо проваливались в сугробы, и покрытый ледяной коркой снег ранил их нежные ноги. Лисицы в надежде на легкую поживу устремлялись по этим кровавым следам, но надежда их тотчас рассеивалась, стоило им только увидеть, что мороз еще не совладал с косулями; они живы и даже заботятся о своем пропитании: грызут тонкие веточки бирючины. Лишь сарыч единственный неутомимо кружил над заснеженными полями: время от времени он застывал в воздухе, потом обрушивался вниз. И опять взмывал в вышину, держа в когтях мышь, которая ухитрялась выжить даже под снегом — одной ей ведомо, на каком корму, — и иной раз осмеливалась выбраться на заснеженную поверхность. А вот кому хорошо жилось даже в эту лютую, голодную пору, так это ястребу, Нерру. Холод не пробирал ястреба, потому что он всегда был сыт. Ему достаточно было спуститься к любой изгороди, на которой нахохлившись дрожали продрогшие синицы, овсянки и воробьи, а там выбирай себе любую добычу среди испуганно вспорхнувших птах; ястреб так и поступал, словно это было в порядке вещей, а впрочем, так оно и было заведено испокон веков. Усевшись со своей жертвой на каком-нибудь толстом суку, Нерр принимался раздирать добычу, и цветные перышки, как опавшие лепестки цветов, опускались на снег, а не успевшее остыть птичье тельце перекочевывало в желудок к ястребу, передавая ему свое тепло.
Грачи теперь все до одного перебрались в село, потому что там все-таки находилась кое-какая пожива, правда, ее с каждым днем становилось все меньше. Скромно нахохлившись, рассаживались они по тем дворам, где как раз забивали свинью, соблазнительные запахи усиливали и без того терзавший их голод, и волнение их лишь росло, когда появлялась Теч, сорока, и у всех на глазах дерзко похищала куски мяса.
Каждый раз, когда Берти приносил корм аисту, филин не мог удержаться, чтобы не подсматривать из-за балки, и жадно сглатывал слюну, потому что голод терзал его нещадно. Он уже несколько дней прятался за балкой под потолком, но пока его еще никто в хлеву не заметил. По ночам он выскальзывал наружу и пытался охотиться на мышей, но результат был плачевным: всего-навсего одна полевка и одна летучая мышь за три дня. Летучие мыши — племя Чис — погрузились в зимнюю спячку, и спали они там же, на знакомой филину колокольне, но в таком трудно доступном месте, что Ух сумел извлечь оттуда только одну из них, да и то с превеликим трудом. А этот аист внизу знай себе ест и ест без забот, без печалей. Берти вышел из сарая, и Ух, от голода позабыв об осторожности, слегка высунулся из-за балки, но от аиста даже это мимолетное движение под потолком не укрылось. Он перестал есть и посмотрел вверх. Тут и остальные обитатели хлева уставились на балку, и посрамленному филину не оставалось ничего другого, кроме как выйти из своего укрытия,
— Я подумал, что вы все равно разрешите мне побыть тут, — подобострастно поклонился он. — Вы, наверное, не забыли, что я лечил Келе…
— Ну, еще бы… — повел ушами Мишка, — хорошо же ты его вылечил…
— …и я всем и каждому даю только добрые советы.
— Как же, как же! Помнится, в последний раз ты обещал вернуться и рассказать нам, когда кто из нас испустит дух.
— Мало ли чего не наговоришь сгоряча! Да и Келе тогда меня очень обидел: сказал, что я питаюсь падалью.