— Ничего, не простужусь, — корову трудно было вовлечь в какие-либо интриги, — мне вовсе и не холодно. И что уж тут толковать — красавец-конь наш Копытко! Слышите: сейчас ему на шею привешивают колокольчик.
Снаружи слышалось тихое позвякивание.
— Лично я этого не выношу, — тряхнул головой ослик, — меня эти погремушки только раздражают. Прежде и на меня тоже вешали колокольчик, прилипнет, бывало, к тебе, как репей, и никак от него не отвяжешься. Стоит только чуть шелохнуться, как он тут же тарахтит во всю мочь…
— А Вахур нравится, — взглядом возразила Мишке корова: в этот момент со двора донесся веселый собачий лай.
— Гав-гав-гав! — заливалась Вахур. — До чего же ты у нас красивый, Копытко, весь блестишь, словно Большое Светило, не напрасно отец у тебя был знаменитый… этот, ну, как его…
— Скакун! — глаза коня заблестели от похвалы.
— Верно, скакун!.. Ну, ладно, возвращайтесь поскорее, а я стану поджидать вас.
Польщенный Копытко заиграл крупом.
— Ты даже не представляешь, Вахур, до чего приятно мне это слышать! Обрати внимание, как мы будем выезжать со двора.
— Тошно слушать, как они лижутся друг с другом! — Мишка раздраженно махнул хвостом, но тут все взгляды обратились к двери, потому что на пороге появился Берти — в новом пальто.
Берти принес завернутый в бумагу корм для Келе. Оделив аиста, он высыпал перед грачом горсть кукурузы, корове дал сена, а Мишку решил побаловать овсом.
— Какой гостинец тебе привезти, Мишка? — Берти погладил грустно понурившегося ослика. — Приглядывай за порядком, ты тут самый умный…
Мишка вмиг позабыл все свои обиды, но из приличия не стал тотчас тянуться за овсом, чтобы не показаться прожорливым.
— Видали? — горделиво тряхнул он головой, едва Берти успел выйти из хлева. — Видали? И колокольчик не помогает, понапрасну Копытко набивается к Берти в любимцы, Берти только одного меня и признает!
Во дворе опять зазвенел колокольчик, восторженно залаяла собака, сани скользнули по снегу, и Копытко с высоко вздернутой головой, выписав неимоверно красивую дугу, выкатил со двора. Смородина и Берти, приосанившись, откинулись на сиденье; с тихой радостью и умиротворением взирали они вдаль, на стелющуюся меж двух рядов тополей дорогу, несущую новый день. На колени они для тепла набросили попону, у Смородины из драных сапог проглядывали чистые портянки, намотанные по торжественному случаю покупки обновы; шапка у Берти точно отболела какой хворью, от которой у нее вылезла половина меха. Но упряжь сверкает, на Копытке шерсть лоснится, конь гарцует, словно за ним следит множество глаз. Снежные поля искрятся под лучами солнца, воздух потеплел, и у людей на душе стало теплее, а еще больше подогревает их настроение предвкушения новых радостей, и кажется, будто звон колокольчика соскользнул на снег и теперь проказливо бежит рядом с санями, и смеется-заливается…
— Хорош денек! — говорит Берти.
— Хорош! — кивает Смородина.
Этим все сказано, и дальше друзья молчат всю дорогу.
Смородина стоял на базаре у ларька сапожника и, удовлетворенно улыбаясь, попыхивал трубкой. На ногах у него красовались новые сапоги.
— Иди-ка сюда, Берти! Взгляни, как меня опять облапошили…
Ответом на эти слова был веселый взрыв смеха.
Однако Берти не поддался общему веселью. Укрыв попоной Копытка, он церемонно, за руку поздоровался с сапожных дел мастером и его женой. Сейчас Берти было не до шуток, он сознавал всю ответственность момента. Янош Смородина выставил ногу вперед, а Берти, с важным видом подперев ладонью подбородок, сперва бросил взгляд на обнову сверху. Затем оглядел сапоги со всех сторон, а после наклонился и пощупал кожу.
— На мозоли не давят? — поднял он глаза на Смородину.
— Нет, будто их и вовсе не бывало.
— Так я и думал. Что ж, работа ладная, — и Берти с глубочайшим почтением перевел взгляд на сапожника. — Недаром говорится, дело мастера боится.
Глаза сапожника заблестели от похвалы, жена его заулыбалась, но теперь повеселел и сам Берти.
— Жена, поднеси гостю.
Отвернув пробку у фляжки, Берти сперва принюхался.
— Что твоя тубероза! — одобрительно заметил он. — Ну, ладно, за ваше здоровье! — и Берти отхлебнул большой глоток неимоверно крепкой домашней палинки. — И чтоб сапогам вашим сносу не было, дядя Янош.
Затем хлебнул и Янош Смородина, и сам мастер. Старые, отслужившие свой век сапоги забросили под брезент в сани и после шумных прощаний Смородина и Берти отправились к скорняку.
Здесь Берти повел себя так, словно ему ничего не стоило скупить весь товар в палатке и с места не сходя расплатиться наличными.
— Нам шапку, какую получше! — сказал он хозяину.
— Самую что ни на есть лучшую! — подхватил Смородина, который за время покупки сапог не раз успел приложиться к фляжке с палинкой и сейчас взирал на Берти с такой нежностью, словно на кровное свое детище. Но, собственно говоря, тут и не было натяжки: он действительно любил Берти как родного.
Смородина не торгуясь выложил на стол сполна всю цену, какую хозяин запросил за товар. Но зато и шапка оказалась мягкой как бархат, теплой будто печка и островерхой, что церковная башня. Берти залихватски сдвинул ее на затылок, а старую, облезлую свою шапчонку бросил в сани к сношенным сапогам Смородины.
— Коли хотите, дядя Янош, можем и в обратный путь трогаться.
— Как скажешь, сынок…
Сани летели стрелой. Копытко, будто почуяв настроение седоков, одну за другой обгонял повозки, разъезжающиеся с базара по домам. В такие моменты Берти и Смородина с серьезным видом устремляли взгляд вперед, словно никого вокруг и не замечали, но, обогнав повозку, улыбались, довольные. Под конец уж и обгонять некого стало.
— Не закурить ли нам, Берти… — Смородина извлек из кармана две сигары.
Денек выдался чудесный — под стать их настроению. Смородина, любуясь новыми сапогами, поставил ноги на перекладину саней, на голове у Берти отливала шелковистым ворсом новая меховая шапка, и тополя наклонились вперед, словно и они хотели разглядеть обновки. Сани точно и не по снегу скользили, а плыли, будто лодка, и казалось, что за снежными полями, где-то у горизонта поджидали людей дни, полные радостей.
— Ну, Берти, коли уж мы с тобой раз в кои-то веки загулять решили, заводи песню, да такую, чтоб за душу брала…
Первой насторожила уши Вахур, а там и Агнеш прислушалась и выглянула в окно, стараясь разглядеть, что там, на обсаженной тополями дороге. Обед она стряпать кончила, и можно было бы и отправляться домой, а только ну как оставят ее отобедать, — подумалось ей, — и компания приятная, и свои харчи целы останутся. И Агнеш решила обождать. Время от времени она приоткрывала дверь, прислушиваясь, не звенит ли колокольчик саней. Но звон колокольца она услышала лишь потом, а сперва донеслось разухабистое пение.
«Ночка лунная светла,
Фиалка в поле расцвела,
А за нею лютик тянется…» — самозабвенно выводил Берти.