— Послушай, Берти, что-то уток наших нигде не видать.
— И впрямь! — спохватился Берти. — Неужто их градом побило?
Он поспешно направился к калитке.
Нет, уток не побило градом. С утками вообще не так-то легко справиться даже стихиям. Изрядно потрепанные, но не сломленные духом, они, весело хлюпая, цедили воду. Правда, у одной из них заплыл глаз, другая не могла повернуть головы, у третьей на макушке вспухла шишка размером с добрый орех, однако это хорошему настроению не помеха…
— Кря-кря-кря, а вот и Берти!.. Ну и натерпелись мы страху, нас тут чуть не побило этими холодными горошинами, но теперь все в порядке…
Берти сосредоточенно пересчитывал уток по головам.
— Раз… два… три… семь, восемь… да обождите бултыхаться, черти окаянные, а то мне вовек вас не сосчитать. Одна, две, три… шесть… девять… ну, вот тебе на! Эту хохлатку я уже считал или нет? Да ведь и не было у нас утки-хохлатки… фу, черт, да это и не хохлатка вовсе, видать, градина ей по голове угодила. Так тебе и надо! Раз, два…
На следующее утро солнце пробудилось в завесе тумана, но оно не любит и не терпит, когда в эту, летнюю, пору года туман начинает клубиться по-осеннему. Конечно, иногда оно дозволяет облакам и туманам захватить власть над миром — против этого даже солнце бессильно, — но стоит им злоупотребить своей властью, как распахивается дверца этой жаркой природной печи и влажные полотнища тумана растворяются, исчезают в воздухе. Улетучивается роса, подсыхают лужи, исчезает вода, застоявшаяся в глубоких колеях, а небо лучезарно улыбается солнцу:
— Молодец, приятель, так-то оно лучше! И то сказать — на дворе лето, когда же мне и покрасоваться, как не теперь!
Полегшие стебли пшеницы под лучами солнца зашелестели, пытаясь выпрямиться:
— Ох, поясницу ломит!
Солнце не жалеет тепла, по полям пробегает ветерок, и вот посевы уже встряхнулись и колышатся под ветром. Впитанная ими излишняя влага испаряется, стебли пшеницы вновь обретают свою упругость, колосья поднимают головки, а глядя на них, начинают выпрямляться кукуруза и кормовые травы. Можно раскидать для просушки сено, а там и сторож со всех ног спешит с виноградника, впопыхах чуть не поперхнувшись мундштуком от трубки.
— Люди добрые! — обращается он к троим крестьянам, которые ему попадаются навстречу, но кричит при этом так громко, точно оповещает все село: — Виноградники стороной обошло!
Выходит, град гулял не по всей округе подряд, а с разбором. Вот счастье-то, что он миновал виноградники.
— Заходите, дядя Андраш, потолкуем! — Сторож, принесший добрую весть, сейчас желанный гость в каждом доме.
Женщины в общей радости участия не принимали. Правда, у них немного отлегло от души: на урожай все же есть кое-какие виды. Пшеница поднялась, да и рожь выправилась тоже… А все-таки, видно, справедливости вовек не дождешься; не зря, выходит, господь бог — сам мужского рода-племени, ишь, как подыграл мужикам — отвел град аккурат от виноградника. Вино, конечно, можно продать, ан, каждый так только рассуждает, а на деле норовит в доме для себя держать!
Луг опять зазеленел, как прежде, и среди пернатых охотников за насекомыми поднялось небывалое оживление. Ведь птенцы у всех подросли, а после грозы на лугу видимо-невидимо хромой саранчи, пришибленных кузнечиков, беспомощных червяков и бабочек с помятыми крылышками. Если для утки щелчок градиной — сущий пустяк, то, скажем, саранча от такого удара пикнуть не успеет, даже если бы и пожелала. А уж о хрупких и мягкотелых насекомых вроде сверчков и говорить не приходится. Сверчки, правда, живут в норках, но иной раз град застает врасплох, так что в норку спрятаться не успеешь; тогда опускает сверчок свою скрипку и принимает смерть тут же, на месте.
Ра, серая ворона, выходит на промысел уже вместе со своими птенцами. Воронята в этом году вывелись рано и быстро подросли; теперь они цепочкой обходят луг под бдительным надзором родителей. Серые вороны отличаются весьма крутым нравом, они агрессивны, драчливы и жестоки, однако до тех пор, пока не поставят птенцов на ноги, пока не выпустят их в самостоятельную жизнь, они — нежные и самоотверженные родители и образцовые воспитатели.
Да, за ворон нечего бояться, они умеют за себя постоять и знают, где их может подстерегать опасность. От их зоркого глаза не ускользнет ни малейшее движение в луговой траве, ни единое подозрительное пятнышко или незначительное изменение цвета в окружающей среде. Хотя, пожалуй, цвет для них — не тот же самый, каким видит его человек. Возможно, зеленый воронам кажется синим, а желтый они принимают за красный — откуда нам знать это! Ра не имеют обыкновения разговаривать с человеком, да и заговори они, мы не поймем их; так что никогда не узнать нам, что, как и в каком цвете видит ворона. Одно ясно: видит она очень хорошо. И не просто видит, но оценивает, взвешивает увиденное и поступает именно так, как надо. Если человек сгребает сено на лугу, ворона его вроде бы и не замечает; преспокойно ловит она букашек и в трех шагах от свинопаса, взбирается на спину домашней скотине, обирает с нее паразитов, а в тихом крестьянском дворе ее нередко можно видеть мирно сидящей на срубе колодца. Она с любопытством разглядывает с верхушки придорожного дерева тяжело груженную подводу, а в поисках личинок хруща охотно подряжается в даровые поденщики к вскапывающему огород крестьянину.
Однако если — и таких оговорок существует бесчисленное множество, — если человек в одиночку подкрадывается к вороне, делая при этом вид, будто собирается пройти мимо, Ра очень точно чувствует расстояние, ближе которого человека подпускать нельзя. Стоит ей увидеть на опушке леса неподвижно замершую человеческую фигуру, и ворона безошибочно вычисляет кривую, по которой надо обогнуть охотника. Зато если крестьянский паренек в шутку замахнется на нее кнутом, ворона остановится и укоризненно посмотрит на него: неужто, дескать, ее за дуру принимают! Если ворона роется в мусорной куче и в это время поблизости с шумом распахнется окошко, ворона разве что небрежно покосится в его сторону; однако если то же окно приоткрывается потихоньку и оттуда высовывается черное дуло ружья, она в миг улетает. Можно сказать, что вороны давным-давно, задолго до человека изобрели беспроволочный телеграф: им всегда известно, что творится в соседней округе, и любое проявление жизни — для них четкая, черным по белому написанная телеграмма, содержание которой эти умные птицы всегда должным образом учитывают.
По крикам ласточки ворона знает, что случилось: появился на горизонте чоглок, ястреб-тетеревятник или ястреб-перепелятник, надо беречься сокола или спасаться от кошки. О каждой птице она знает, куда и почему та летит, может отличить, просто ли спешит птаха или спасается бегством. Вороне известно, что означает кружащая над селом голубиная стая, она могла бы сказать, вылетел ли сейчас балобан на охоту или просто промелькнул в воздухе, заканчивая свой дальний перелет; она понимает, почему в камышах вдруг наступила тишина, и знает, когда нельзя подниматься ввысь. Если крупные соколы вылетели на охоту, Ра останутся на земле, хоть посулите им самое вкусное лакомство: они знают, что на земле соколы не станут гоняться за добычей — они убивают свою жертву на лету. Но зато, если этот капризный разбойник уже насытился добычей, Ра группой в пять птиц могут безбоязненно напасть на него; Ра знают, что соколам не по душе громкое карканье и наглое воронье попрошайничество, и они предпочтут расстаться с остатками добычи, лишь бы их оставили в покое.
Конечно, и вороне иной раз случается давать промашку! — ас кем из нас этого не случается! — но и тогда она остается верной себе: пускает в ход клюв и когти, борется до последнего издыхания.
Туман давно рассеялся, земля прогрелась, укороченные стебли трав стали потихоньку тянуться вверх; сено, разбросанное по лугу, уже просохло, можно его везти домой, и подводы взваливают себе на спину большие горы его, оставляя на густом покрове луга глубокие проплешины.
Вороны уже приблизились к ручью, когда старые вожаки вдруг замерли на месте. Это означает, что дальше нет хода: камышовые заросли — мир незнакомый, а стало быть, опасный. В камышах проложены извилистые тропки, по которым иногда ходит человек… Из камышей неожиданно может нагрянуть беда, значит — дальше ни шагу! Правда, на берегу спокойно стоят аисты, а уж они заметили бы опасность; однако аист — птица крупная, и то, что не опасно для аиста, может обернуться бедою для Ра.
— Мы привели с собою птенцов, — взглядом обратилась к аистам ворона-мать, которая вообще-то не очень считалась с аистами, но сейчас ей не терпелось похвалиться. — Смотрите, какие они рослые и сильные, а летают не хуже нас!
Аисты не шелохнулись. А воронье семейство повернуло назад и принялось прочесывать луг в обратном порядке.
На сломленной бурей, опрокинутой вверх тормашками кроне ольхи поникли увядшие листья, вода из-под нее уже стекла в ручей, крупные, блестящие мухи, привлеченные тяжелым запахом тлена, вились вокруг радостно жужжа и откладывали свои личинки в разлагающиеся тельца аистят. К обильной трапезе подоспел и жук-могильщик, тут же сновал безмолвный муравьиный люд по проторенной им дорожке, ведущей с одного прутика разрушенного гнезда на другой, а оттуда — к аистятам, то есть к провианту. Зу трудилась в одиночку, жук-могильщик тоже. Муравьи, чтобы разминуться на узкой дорожке, деликатно отступали в сторонку, но при этом старались усиками коснуться друг друга, как бы спрашивая:
— Нет ли каких изменений в высочайшем повелении?
— Нет.
А вечером из самой глубины муравьиных кладовых по живой цепочке будет передано:
— Припасов достаточно!
И, повинуясь этому распоряжению, не двинется на заготовки ни один из этих крохотных живых роботов, все они останутся дома, замкнувшись в своем особом мирке, совершенном и печальном.
Аисты даже не поворачиваются в сторону ольхи. В последний раз они видели свое гнездо, когда птенцы еще шевелились; аисты отчаянно бросились было спасать их, но тут гнездо рухнуло, и птенцов не стало… Ночь аисты провели на сухом суку ивы; в сторону прежнего гнезда они не смотрят: нельзя думать о том, чего больше нет; то, чего нет, не причиняет боли, чего нет — того нет. Разве что голова закружится иной раз, если взглянуть в таинственную бездну пустоты и потери, но зато в эту бездну падают дни — день за днем — и постепенно заполняют собой казавшуюся бездонной пропасть.
До сих пор преградой между Келе и молодыми аистами были гнездо, птенцы, независимая и полнокровная жизнь семьи, в которой ему не было места; но теперь этого препятствия не стало, и на рассвете, выведя на луг крикливую утиную стаю, Келе попросту присоединился к паре аистов, потому что должен был это сделать. До сих пор пути их расходились, но сейчас совпали, так как у них была общая цель: перелет. Молодая пара, конечно, не распалась, но сейчас это выражалось лишь в том, что в будущей стае они образуют первое звено.
Ручей стал чуть почище, но еще не опал и несся резво, с шаловливым журчанием, а в глубокой воде не поохотишься.
— Пошли отсюда, — шагнул Келе, а остальные двое последовали за ним, будто говоря: — Понапрасну мы тут околачивались! Ведь эти негодные Ра все подобрали.
На лугу аисты разбрелись, но недалеко, так, чтобы все время видеть друг друга. Молодые аисты признали Келе своим вожаком, а старый аист взял на себя неизбежно связанную с этим ответственность. Однако все это лишь наши, людские, слова. Молодые аисты не знали, что такое старшинство, а Келе не мог бы объяснить, что значит ответственность. Все произошло так, как и должно было произойти. Если бы у Келе еще не зажило крыло, молодые аисты ни при каких обстоятельствах не примкнули бы к нему, да и Келе сам не приблизился бы к ним. Однако крылья у Келе действуют безотказно, опыт у него немалый, от него так и веет силой и мудростью, а значит, их место при нем. Инстинкт гнездования сметен бурей, но зато с приближением осени возник инстинкт объединения в стаю.
Келе не сводил пристального взгляда с камышовых зарослей, где внезапно наступила тишина. В воздухе невесомо, точно чайки, кружили луговые ястребы-тетеревятники, однако они не представляли большой опасности.
— Килли, — сверкнули глаза Келе, и молодые аисты придвинулись к нему ближе. В глазах у них читалась тревога.
— Ястребиха, — взглядом указал Келе. — Лучше нам держаться вместе.
Ястребиха действительно способна была нагнать страху. Коварная, быстрая и очень сильная, она была вдвое крупнее ястреба-самца, в пять раз сильнее его и в десять раз превосходила его кровожадностью. Об этой Килли ходила дурная слава по всей округе: именно она ухитрилась вытащить у почтальона канарейку прямо из клетки, а однажды залетела в хлев, чтобы поймать укрывшегося там голубя. У белок в лесу при виде ее от ужаса закатывались глаза. Ястребиха задушила Калана, самого старого из здешних зайцев, и ей ничего не стоило вытащить ежа из его колючей шубки. Ноги у нее толстые и мощные, лапа — с детскую пятерню, а когти — кинжально-острые крюки длиною в полтора сантиметра. Килли только что растерзала и съела горлинку на берегу ручья, а сейчас гонит вдоль камышей другую, рассчитывая отнести добычу птенцам.
Птенцам нужна пища, — и Килли с головокружительной быстротой преследует горлинку. Но та уже немолодая,
опытная, она не дает выгнать себя на открытое пространство над лугом. Килли оттесняет ее от камышей, но горлинка при каждом удобном случае бросается назад, к ивам, где игра в прятки идет не на жизнь, а на смерть. Ястребиха вот-вот готова выпустить когти, но горлинка в порыве отчаяния врезается в такое густое переплетение ветвей, что ястребихе приходится отступать. Горлинка устала, но и ястребиха тоже выдохлась. Горлинке придает силы смертельный страх, ястребихе — лютая злоба; но Килли успела перекусить, а в желудке у горлинки всего лишь несколько семян сорной травы. Держись, горлинка, держись! И птаха, словно угадывая, в чем ее спасение, залетает в самую чащу, где Килли приходится пускаться в обход; наконец горлинке удается проскользнуть в камыши. Килли настигает ее сверху, но горлинка забивается под высокую кочку и затаивается. Кочка напоминает большой гриб, со шляпки которого свисают вниз осока и другие травы. Килли понять не может, куда девался ее ужин. Пропал, да и только. Ястребиха дважды прочесывает все окрест — никакого результата. Поглядим еще разок. Килли летит низко над землей, от нее не укроется движение ни одного листка, — но все понапрасну. Подхваченная жаждой мести, ястребиха взмывает ввысь. Схватить, убить, — дрожит в ней каждый нерв, но вокруг пусто, только аисты стоят на лугу, по мнению Килли, слишком близко друг к другу; поэтому она — теперь уже замедлив темп — равнодушно пролетает над ними. Однако аисты отлично знают, какие чувства обуревают ее.
Замечают ее и Ра, однако слишком поздно; ястребихе удалось незаметно подкрасться к ним под прикрытием копен.