Лейтенант делал вид, будто все, что в папке лежит, он видит впервые и что с таким опасным преступником ему придется повозиться.
Пауза длилась довольно долго. Он периодически бросал на меня беглый взгляд, следя за тем, как я реагирую на его жесты.
Наконец-то отодвинул папку, поднялся с места, опять прошелся по кабинету, громко зевнул и, повернув голову в мою сторону, издевательски заметил:
— Что-то неважно выглядишь. Может, тебе не совсем удобно в одиночной камере, у меня есть возможность изменить твое положение, может, улучшить кормежку, дать свидание с женой, сыном? — Глядя на меня в упор, он следил, как я реагирую на его слова, добавил с едкой усмешкой:
— Все в моих руках… Правда, все будет зависеть от твоего поведения…
С трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего, я ответил:
— Спасибо за вашу заботу и внимание, но я доволен своим положением. Ничего улучшать не прошу… Только вот что попрошу вас. Я, кажется, старше вас и званием повыше… В таких случаях к человеку обращаются на «вы». И не тыкают…
От неожиданного ответа лицо его перекосилось, побагровело. Он немного растерялся, но тут же воспрянул духом, уставился на меня насмешливым взглядом и громко рассмеялся:
— Ох, я совсем забыл — интеллигенция… Вежливости просит… Что ж, это можно… Значит, на «вы»?
Он энергично стал листать мое «дело», приговаривая:
— Так… так… Очень интересно… — Он долго читал, мотая головой, и наконец, поедая меня глазами, сказал: — Какую биографию себе придумал, прямо-таки ангел Божий! Хоть в герои запиши. Награжден боевыми орденами и медалями… С первого дня войны добровольно ушел на фронт. Дошел до Берлина… Был после войны участником Парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 года. Писатель. Редактор журнала. Почет и слава…
Он закурил. Откинувшись на спинку кресла, долго смотрел на меня, выпуская из носа клубки дыма, следя за тем, как сизые колечка растворяются медленно над столом. Он вдруг вскипел:
— Лучше бы написал, ох, извиняюсь, написали бы, как обманывали партию и правительство, как маскировались, вредили, занимались антисоветской, националистической деятельностью. Как миленький выложишь, пардон, выложите здесь все… Выведем на чистую воду. Также выложите все, как тебе, пардон, вам удалось быть на воле, когда по тебе, извиняюсь, по вас давно тюрьма плачет?.. — Он перевел дыхание, ткнул окурок папиросы в пепельницу и, вынимая чистый лист бумаги из ящика стола, готовясь писать, продолжал: — Значит, короче говоря, чтобы не тянуть канитель, признайтесь, когда стали заниматься контрреволюционной деятельностью, встали на преступный путь… Какие задания вам задавали дружки из еврейского так называемого антифашистского комитета. Только правду расскажите… Поняли?
— Понял, — вставил я.
— Подробно для протокола, — оборвал он меня, — что поняли?
— Все это дикая провокация… Ложь. Выдумки. Клевета…
— Значит, органы занимаются, клеветой? — возмутился он. — Только за это можете получить у нас двадцать пять лет!..
— Я не знаю вашу фамилию, как вас величать, товарищ следователь, — стараясь говорить спокойнее, начал я. Вдруг он вскочил с места, словно его что-то ужалило, и он стукнул кулаком по столу, да так, что дело подскочило.
— Какого черта я тебе «товарищ»? Волк твой товарищ!..
Точно такие же слова я недавно слышал от надзирателя. Тот таким же свирепым взглядом смотрел на меня. Должно быть, все эти молодчики прошли здесь одинаковый курс «общения» с узниками. Я понял, не надо на это обращать внимания, дразнить собак, и я спокойно сказал:
— Мне кажется, что вы не имеете права грубо со мной разговаривать. Я не преступник… Мои «преступления», кажется, еще не доказаны… Я еще пока подследственный… Есть какие-то законы…
— Погляди на него, какой философ! — рассмеялся следователь, подошел быстро к решетчатому окну, отодвинул занавеску и поманил меня пальцем.
Я увидел небольшую часть площади Богдана Хмельницкого, освещенную ярким светом. У троллейбусной остановки толпились люди в ожидании машины. Сердце у меня дрогнуло. Мне казалось, целую вечность я не видел столько людей, эту площадь. Как я завидовал тем людям — они на свободе!
— Видишь эти толпы зевак на площади? Все они — наши подследственные… Ждут своей очереди. Они у нас на крючке. Камеры еще не освободились для них. Что касается тебя, пардон, вас, то зарубите себе на носу: твоя песенка спета… — Он запнулся и добавил: — Правда, все будет зависеть от вас, от вашего поведения… Если сразу чистосердечно раскаешься, поможешь органам, нам, значит, разоблачить вашу банду националистов, агентов империализма — один разговор будет… Станете упорствовать — пеняйте на себя…
— Мне не в чем раскаиваться… Никаких преступлений я не совершал… О какой банде говорите, я не понимаю… Все это ложь! — усаживаясь на своем месте, ответил я.
— Своим упорством вы ставите себя в тяжелое положение… А клеветническими заявлениями вы уже заработали у нас лет пятнадцать и все лезете в омут… Вы сказали, что все это провокация? Значит, по-вашему, наши органы провоцируют? Товарищ Сталин верит нам, как самому себе, значит, клевещешь не только на наши органы, а на великого вождя и учителя, на Сталина?! Этак можешь схлопотать вышку… Понял? И глазом не моргнешь, как тебе будет каюк… Твоя судьба в твоих, в ваших руках. Или пан, или пропал! С нами пойдешь или против нас… Можешь выбирать… Ты должен нам помочь разоблачить твою националистическую братию, своих сообщников и тогда будешь спасен…
Он сделал паузу, придвинул к себе чистый лист бумаги и стал быстро писать.
Он долго что-то писал, наконец остановился, облегченно вздохнул, закурил и снова уставился на меня сверлящим взглядом:
— Запомните, ваши признания нам нужны чисто формально. Мы о ваших проделках, о вашей враждебной деятельности все знаем. Финтить, выкручиваться не советую. Этим, что подпишете протокол, подпишете себе пропуск на волю или страшный приговор. Откровенно скажу, мне вас жалко. Вы еще молоды, можете искупить свою вину. Как-никак писатель. Может, еще сможете что-нибудь написать. Кстати, надеюсь, вы помните слова Максима Горького? Как он там сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Очень мудро сказано! Попал в самую точку. Не я это сказал, даже не наши начальники, а Максим Горький!.. Приговор, значит, Горький вынес врагам, которые не сдаются…
Следователь говорил неторопливо, растягивая слова, видать, должен меня тут держать до утра, не давать спать, передохнуть, прийти в себя.
Я смертельно устал, глаза закрывались. Я уже, кажется, перестал соображать, что он несет. Все было как в тумане.
Заметив, что его слова на меня не действуют, что я остался к ним равнодушен, он снова взял ручку и продолжал писать, не глядя на меня. Он сильно напрягал узкий лоб, стараясь все больше выжать из него.
Писал он с большим напряжением, курил одну папиросу за другой, явно нервничал, злился. Исписал один лист, тут же брался за второй, третий. Густая испарина избороздила его полные щеки. И вот он завершил свой ратный труд, усмехнулся, отодвинул в сторонку листы, вытер рукавом кителя потное лицо, небрежно откинулся на спинку кресла и облегченно вздохнул, уставился на меня долгим пронизывающим взглядом:
— Ну вот, на сегодня хватит, — проговорил он. — Вижу, что вы устали… Спать хотите… Вот подойдите к столу и подпишите. Вот здесь… Под каждой страницей ставьте ваш автограф… Кажется, так говорит ваша братия?.. — скривил он губы в улыбке.
Измученный, поднялся я с табуретки, удивленно пробежал глазами написанные каракули. Там было написано такое, что меня ввергло в ужас. Да никогда такое не говорил! Что за чушь?
— Это что? — отодвигая страницы в сторону, промолвил я.
— Как что?.. Не видите, вот же сверху написано: «Протокол допроса».
— Позвольте, но я никогда такого вам не говорил… Это все ложь. Ваши выдумки… Бумага, знаю, все стерпит, но такое!
Я быстро отправился на место.
Он вскочил как ошпаренный, готовый броситься на меня, растерзать, задушить. Лицо его налилось кровью. Я ждал самого страшного, но все же, взяв себя в руки, сказал:
— Не смотрите на меня такими глазами… Не подпишу… Ложь…
— Опять клевещете на органы?.. Органы не лгут! — с возмущением оборвал он меня. — Я хотел для вашей же пользы… Хотел облегчить вашу участь. Что ж, не хотите по-хорошему? Пожалеете…
Он резко открыл ящик стола, что-то искал, перебрасывал нервно бумаги, побрякушки. «Пугает…» — мелькнуло у меня в голове. Я понял, что должен крепиться, не пугаться его, не показывать вида, что испугался, и, отвернув взгляд в сторону, молчал.
Следователь нажал на кнопку, торчащую в конце стола, и уставился злющими глазами в дверь.