— Народный артист Михоэлс Соломон Михайлович, — негромко подсказал я.
— Вот, вот! — уставился он на меня сверлящим взглядом. — Михоэлс. Может, скажете, что не знаете этих?
— Как же не знаю, это мои учителя, коллеги. Отлично знаю и с некоторыми дружил. Преклоняюсь перед ними…
— Вот, вот! — обрадовался он. — Что и требуется доказать. Я сразу понял, что с вами найду общий язык. А как в отношении антифашистского комитета?
— Ну как, обычный комитет. Во время войны таких комитетов было много. Они проводили огромную работу по борьбе с фашизмом… Он был создан по решению Политбюро и лично Сталиным…
— Это что, вы мне читаете статейку из газеты? — резко вмешался майор. — Вы мне расскажите, как они проводили шпионскую работу в пользу мирового империализма…
— Это неправда. Выдумки…
— Они сами в этом признались…
— Не может быть. Значит, их принудили, заставили, — вставил я. — Наверно, довели людей до изнеможения, не давали месяцами спать, вот и подпишут вам все, что хотите…
— Вы клевещете! — вскипел он. — Может быть, скажете, что с теми писаками, комитетом вы не были связаны?
— Как же, когда приезжал в Москву, встречался со всеми, выступал вместе с моими друзьями на литературных вечерах, встречах с читателями, печатал там свои произведения… Писатели, которых вы перечислили, — это крупнейшие мастера слова. Гордость многонациональной советской литературы. Произведения их известны во всем мире.
Он ухмыльнулся, покачал головой и остановил меня:
— Вы о них говорите, словно их надо представить к наградам, премировать их…
— Их всех — Михоэлса, Маркиша, Гофштейна, Квитко, Фефера — всех наградили еще до войны… Орденами Ленина, Трудового Красного Знамени… Сам Сталин им вручил награды… Разве для вас это новость? Весь мир это знает…
— О вожде и учителе вы поосторожнее… — прервал он меня. — От вас требуется, чтобы рассказали об их шпионской деятельности. И о том, как они втянули вас и таких, как вы, в свои враждебные сети…
— Никаких сетей не было… Это прекрасные патриоты, писатели…
— Замолчать! — как ужаленный вскочил он с места и стал колотить кулаком по столу. — Хотите выручить своих дружков по контрреволюционной деятельности? Язык вырвем! — Сложив по-наполеоновски руки на груди, он, разъяренный, шагал по кабинету, не сводя с меня ненавистный взгляд. — Они во всем признались, подписали все, а вы их тут расхваливаете. — Он умолк на несколько мгновений и продолжал уже более спокойно: — Мне вас жалко… Вы еще молоды, имеете заслуги перед Родиной. И сами ищете себе петлю на шею… Помогли бы этих мерзавцев разоблачить — и будете спасены… Вот тут в папке лежат документы… Они во всем признались, подписали все, а вы выгораживаете эту мерзость…
— Не знаю, что они подписали, в чем признаются, — заговорил я. — За это время, что я тут, за решеткой, узнал, как подписываются. Можно довести человека до безумия, и он напишет вам все, что угодно. Значит, довели до такого состояния…
— Да замолчать, приказываю! — поднял он над моей головой кулачищи. — Не позволю чернить наши органы! В порошок сотру! За клевету поплатитесь головой!
Его искаженное злобой лицо покрылось темно-багровыми пятнами, ноздри расширились.
Он то и дело ронял на меня ненавистные взгляды, стараясь успокоиться.
— Вы еще молоды. Неужели жизнь вам надоела? Зачем же хотите погубить свою жизнь? Мне ничего не составляет растерзать вас, загнать в подвал, в карцер, вызвать «ребят», и они с вами потолкуют как мужчины с мужчиной, но хочу верить, что одумаетесь, перестанете упорствовать… Поможете нам — и мы вам поможем…
— Мне такая «помощь» не нужна, — ответил я. — Знаю, что из этих стен еще никто не выходил на волю. И меня это ждет, но не могу клеветать на своих товарищей… Это честные люди…
— Но эти отпетые враги вас втянули в свои сети…
— Никто и никуда меня не втягивал. Никакого «центра» не было в помине. Это придумано…
— Откуда это вам известно?
— Я много лет знаю этих писателей… Это великие люди, никаких преступлений они не совершили. Во время гражданской войны они боролись за власть советов, как же они могли изменить своим идеалам? Логики нет… Нет, тут что-то не так… Не верю, что они были предателями. Никогда не поверю!..
— Какой вы бестолковый, — спокойнее сказал следователь. — Десять раз повторяю вам, что они все признали… Подписали, а вы одно и то же: «Не верю, не верю»… Не верите, ну и разделите к чертовой матери их судьбу и черт с вами! Мне вас жаль. У вас семья, будущее. Зачем вам связывать свою судьбу с этими отъявленными контриками. Они махровые враги… Еще раз советую подумать, что вас ждет. С вас не будем так строго спрашивать. Вы как-никак прошли войну, отмечены наградами…
Я чувствую, как у меня по спине бегают мурашки. Голова раскалывается на части: неужели мои друзья подписали такие чудовищные обвинения? «Признались?»… В чем они признались? Какая нелепость! Какой «центр»? «Агенты мирового империализма»? Кто такой бред сфабриковал? Кто слепил такую дикую провокацию? Что ж это — новое «дело Бейлиса»? Новое «дело Дрейфуса»? Такое ведь уже было и кончилось позором для черносотенцев, для палачей. Я вспомнил. Это было в 1937 году. В Киеве прошли массовые аресты ни в чем не повинных людей. Сотням, тысячам инкриминировали «обвинения», что они якобы являются вредителями: пытались взорвать или уже взорвали на Днепре мост имени Евгении Бош…
Сотни людей были расстреляны по этому «обвинению», а мост стоял невредимый до начала Отечественной войны…
И тогда «подписывали». И тогда «признавались»…
Перед моим мысленным взором теперь встал Давид Гофштейн, милейший и добрейший человек, потрясающий поэт-лирик, который начал свою литературную деятельность еще задолго до революции, непревзойденный мастер слова. Издал свыше тридцати томов — стихов, поэм, баллад на родном языке и в переводе на разные языки. Друг Максима Рыльского, Павла Тычины, Миколы Бажана. Лучший переводчик произведений Тараса Шевченко, Ивана Франко, Леси Украинки, многих классиков мировой поэзии. Это целый кладезь мудрости, живая энциклопедия… Гофштейн вырастил целую плеяду блестящих молодых поэтов. Мы жили с ним рядом, в одном доме. Каждый день встречались. Беседовали. Издавали вместе журнал. Дружили. Выступали на литературных вечерах. Любимец народа… Его бросили в тюрьму… Объявили врагом народа, шпионом. Создателем «антисоветского центра»… Да что за чушь?! Какой кретин мог такое придумать? Курам на смех. Идиотизм! Кто же поверит, что этот большой поэт-патриот — предатель? Нет, нет, это страшная провокация, какое-то безумие! Кто-то решил состряпать «дело» против лучших сынов еврейского народа, чтобы оклеветать этот народ!
Вспоминаю Ицика Фефера — подлинно народного поэта, мудреца, юмориста, человека широкой души и большого благородства, трибуна. Сколько раз мы с ним разъезжали по городам и местечкам Украины, выступали перед нашими читателями. Какую любовь он снискал себе в народе! Юношей он с оружием в руках, простым красноармейцем сражался за власть советов, был подпольщиком, попал в лапы деникинцев и брошен в Лукьяновскую тюрьму, сидел в одной камере с украинским поэтом Василем Чумаком. Осужден был к смертной казни. Восставшие арсенальцы в Киеве спасли поэта от верной смерти. Служил родине верой и правдой, создал много прекрасных книг, виднейший общественный деятель. И вдруг он объявлен врагом народа, шпионом… Да в какие ворота такое лезет?! Вздор!
Лев Квитко… Классик детской литературы, любимец миллионов детишек, автор сотен детских книжек, произведений для совсем маленьких и взрослых. Наряду с Чуковским, Маршаком, Барто — является украшением детской литературы. Мой знаменитый земляк. Родился в убогой семье, сиротой перебивался с хлеба на квас, не учился в школе, но стал образованнейшим человеком, большим поэтом. Да какой же он «враг народа»! А Перец Маркиш… Боже, какой талантище! Автор многочисленных эпических поэм, изумительный лирик, прозаик, драматург, пьесы которого не сходят со сцен многих театров мира, друг великого артиста Соломона Михоэлса.
Неужели мир сошел с ума? Как могли бросить за решетку таких изумительных поэтов? Это же окраса нашей литературы, окраса народа, его богатство!
В эту минуту я вспомнил большого прозаика-романиста Давида Бергельсона. После великого Шолом-Алейхема мы называем имя этого самобытного мастера слова, тонкого психолога. Писатель с мировым именем, романы которого переведены на многие языки. А его дилогию «У Днепра» критика называла романом века. Один из старейших еврейских писателей Дер Нистер… Автор множества самобытных, новаторских произведений, классик нашей литературы. Совсем недавно появился его большой роман «Семья Машбер», который занял почетное место в ряду лучших прозаических произведений последних лет… И эти исполины «продались мировому империализму»? Да кому такое могло прийти в голову? Кто такой бред мог придумать? Что ж, кто-то решил затеять новый «процесс Бейлиса», «процесс Дрейфуса?» Дела, которые потрясли весь цивилизованный мир своей лживостью? Тогда в защиту невинных жертв подняли голоса протеста выдающиеся деятели культуры — Лев Толстой и Эмиль Золя, Владимир Короленко и Максим Горький. Они и сотни таких, как они, выступили против кровожадных черносотенцев, антисемитов, всей черной реакции и отстояли правду, справедливость, доказали невиновность оболганных честных людей. А теперь? Кто поднимет голос за моих друзей? Люди живут в страхе. Народу закрыли рот. А нас, учеников и друзей этих писателей-мучеников, бросили за решетку.
Нет, как бы надо мной тут ни издевались, не терзали, я все выдержу и не скажу плохого слова о своих друзьях. Никогда не подпишу, что они враги, участники какого-то центра, заговорщики. Это же сущий бред, нелепость, провокация. Даже если кого-то из них сломили пытками, лишением сна, довели до такого состояния, что они подписали на себя наговор, все равно буду настаивать на своем: это честнейшие, благороднейшие люди, они ни в чем не повинны…
Я настолько погрузился в свои мысли, что не заметил, как следователь вздремнул. Вскочив со стула, он уставился на меня ненавистным взглядом и крикнул:
— Ну что, надумал? Будешь наконец-то признаваться?
— Я уже сказал все. Лгать не буду. Совесть я еще не потерял!
— Какая сволочь! — заскрежетал он зубами. — Так мы тебя в порошок сотрем!
Выйдя из-за стола, он стал шагать по кабинету, ругаясь последними словами, вернулся на свое место, долго размышлял, что делать, и нажал на кнопку.
— Погоди, пожалеешь!
В кабинет вскочил надзиратель: