Много дней подряд меня приводили в этот осточертевший мне мрачный кабинет, и я слушал бредни горбуна. К тому же, часто я тут заставал новых толкователей «теории», и все начинали допрос с самого начала.
Понятно, это меня чертовски раздражало.
Каждый день приносил все новые загадки. Отсутствие горбуна для меня тоже было загадкой, и я думал, что же с ним случилось? Куда он исчез?
Собственно, на кой черт он мне сдался? Мне нужен тот майор, как зубная боль! Какая разница, кто сидит в кресле, он или другой, — еще более мрачные, противные, тупые. В каждое слово, обращенное к тебе, вкладывали издевку, ненависть. Они все на один лад, десятилетиями вскормленные на ненависти к людям. В каждом видят врага, шпиона, националиста. Они мало отличаются друг от друга — одинаковые циники, задают одинаковые вопросы, сверлят вас хищным взглядом одинаково, повадки у них одинаковые, невелика разница между ними.
И все же я вскоре заметил, что один из них исчез, испарился. Что ж, подумал я, туда ему и дорога. Этих жуков тут хватает. Нет сутулого майора, придет иной на его место. Кому он нужен? Кто его когда-нибудь вспомнит?
Но вот прошло какое-то время и тот появился. Жив курилка! Он сидел, как и раньше, на своем месте. С его головы не упал ни один волос.
Оказывается, он отсутствовал столь длительное время неспроста. Был занят важными «государственными делами» по разоблачению опасного преступника… Меня.
В тот далекий четверг, когда меня посреди бела дня схватили в самом центре города, неподалеку от моего дома, втиснули в черную «Победу» и повезли в тюрьму, где скрупулезно обыскали с головы до ног, среди моих бумаг нашли командировочное удостоверение Союза писателей на длительную поездку в Карпаты. Я там некоторое время жил в рабочем поселке, на нефтепромысле, в горах. Я собирался написать книгу об этом удивительном крае, о нефтяниках и собирал материалы, присматривался к жизни рабочих.
Странный арестант! — возмущались следователи. — Он надеется, что вырвется из этих стен. Все начисто отвергает, отказывается подписывать протоколы допроса, ничего плохого не говорит ни о себе, ни о своих сообщниках, которые сидят в соседних камерах и в тюрьмах других городов. Организаторы антисоветского центра, служившего международному империализму, — некоторые уже признались, дали о себе показания, а этот хочет быть умнее всех. Продолжает настаивать, что никакого «центра» не существовало, что это все выдумки «органов». Нашел с кем спорить…
Кому он собирается доказывать, что все «дело» ничего не стоит, все построено на песке, — это, мол, сфабриковано от начала до конца, грязная история?..
Но кто этого не знает — органы никогда не ошибаются. Они располагают точными материалами, что писатели — это враги народа, а те, которые пишут на национальных языках, — яростные буржуазные националисты. Стало быть, их место в тюрьмах и лагерях.
Чем больше он будет артачиться, тем хуже для него!
Вел бы он себя здесь прилично, выписали бы ему по «особому совещанию» или «тройке» десяток лет — и дело с концом.
Но коль он завелся, то ему несдобровать. Непременно схлопочет здесь максимальный срок — двадцать пять, пять и десять. Чтобы не был таким умным и с «органами» не шутил.
И вот оказывается, что арестованный долгое время жил в Карпатах, бродил по нефтепромыслам. Но это, должно быть, — чистая ложь. Знаем, как эти писатели маскируются. Наверняка занимался вредительством, диверсионной деятельностью, подрывал экономику страны, то ли еще хуже — вел среди населения антисоветскую пропаганду, мало что такие типы могут натворить в Карпатах, в глуши, в горах! Ведь там действовали бандеровцы — противники советской власти, украинские националисты. Не исключено, что подследственный ездил в Карпаты, дабы связаться с ними, установить связь между еврейскими и украинскими националистами.
Вот такой бы сюжетик вплести в «дело». Оригинально получится! Начальство оценит такой поворот дела, представит к награде, отметит, а возможно, и по службе повысит… — Так размышлял примерно сутуловатый, мрачный майор-следователь и, с благословения своих хозяев, укатил в Карпаты, по моим следам…
Майор прибыл в город нефтяников и, естественно, первый визит вежливости нанес секретарю горкома партии Бороздину. Стал расспрашивать, какую антисоветскую агитацию я проводил на промыслах среди населения, когда тут пребывал? Не было ли в то время вредительских актов и прочее. Нужно, мол, разоблачить врага народа, которого недавно репрессировали, и требуется против него компромат…
Секретарь оказался честным и смелым человеком. Бывший шахтер из Донбасса, он смотрел на мрачного гостя с удивлением, выявил свое полное недоумение по поводу моего ареста и сказал, что это, видно, какое-то недоразумение, никакой антисоветской агитации писатель не проводил, напротив, провел целый ряд литературных выступлений на промыслах, в школах, обрел большое уважение слушателей, напечатал в газете ряд литературных очерков, собирал материал для будущей книги, читатели дружелюбно принимали гостя из столицы. А то, что такого человека репрессировали, — это, видать, какое-то недоразумение, нелепость…
Следователь ждал другого ответа и был разочарован. Он не ждал таких слов от самого секретаря горкома. Тот обо мне говорил так, будто идет разговор не об узнике, а о человеке, которого собираются представить к высокой награде…
Такой отзыв о моем пребывании в Карпатах, обо мне лично никак не устраивал пришельца, а уехать отсюда ни с чем, несолоно хлебавши, он не мог. Будет большая нахлобучка от начальства, а возможно, и похуже. И следователь стал стращать секретаря, что, мол, он потерял бдительность, не смог разглядеть врага, который жил рядом с ним.
Однако Бороздин оказался не из робкого десятка и, рассердившись, отпустил в адрес горбача несколько крепких шахтерских слов.
Следователь проглотил пилюлю. Он задал еще один вопрос: «Почему писатель поселился не в городе, где есть гостиница со всеми удобствами, а на отдаленном промысле, в глухом рабочем поселке, куда изредка с гор спускались бандеровцы. Ведь его же могли убить?»
На это Бороздин ответил, что страх перед бандеровцами очень преувеличен. Писатель поселился на время среди своих будущих героев, о которых собирался написать книгу, и ничего предосудительного тут нет. Кроме того, писатель не из робкого десятка, он прошел всю войну, фронт…
Между секретарем и следователем состоялся нелицеприятный разговор, и гость ушел из кабинета секретаря разгневанным, презлющим. Он, должно быть, решил сообщить «куда надо», что секретарь является пособником врагов народа — не желает помочь «органам» разоблачать всякую контру…
Майор отправился в рабочий поселок потолковать с людьми, которые меня знали. Уж там соберет сведения о моей вражеской деятельности. Но был еще больше разочарован, когда они его подняли на смех и обо мне ничего плохого не могли сказать, а хорошее ему не нужно было…
Вернувшись несколько лет спустя из лагеря, я узнал, что в тот самый день, когда приезжал следователь, Бороздин позвонил ко мне домой и сказал жене, что ей нечего беспокоиться за мужа, скоро, вероятно, он вернется домой. То, что ему инкриминируют, не выдерживает никакой критики. Его арест — дикое недоразумение. В этом он, Бороздин, убедился, поговорив со следователем, который приезжал к нему… Не может быть, добавил он, чтобы такое долго длилось…
Наивный человек! Он не знал, что «органы» никого, самого Бога не боятся. Им ничего не составляло бросить за решетку любого человека, состряпать на него «дело» и растоптать. Он не знал, видно, их девиз: «Дайте нам только человека, а статью мы для него подберем!»
Через несколько лет я встретился с Бороздиным и пожал руку, поклонился ему за его доброе сердце.
И вот я снова сижу перед сутулым следователем, который только что возвратился из командировки, куда он ездил по моим следам добывать «материал», как я занимался в Карпатах не только антисоветской агитацией, но и собирался совершать «вредительские акты на нефтепромыслах», да к тому еще смыкаться с «украинскими националистами» и «бандеровцами». Он надеялся придать меня к стенке новыми «фактами», а оказалось, что вернулся порожняком и, видно, получил от начальства большую нахлобучку.
С первых его фраз я понял, что майора постигла неудача, что поездка была бесплодной. Только время потеряно.
Я также понял, что он остался недоволен своими помощниками, которые также не сумели из меня выбить признаний, и «дело» не продвинулось вперед ни на один шаг. Групповые перекрестные допросы, которые мне устраивали, не могли сбить меня с толку, я не начал «признаваться», не стал давать необходимых показаний, каких от меня требовалось, остался таким же упрямцем, каким был, и отрицал все.
Следователь смотрел на меня своим сверлящим, злым оком, не зная, с какой стороны сделать новый заход — продолжать ли разговор, который был прерван несколько дней назад в связи с его отъездом в Карпаты, или же начать с самого начала.
Он нервничал, говорил повышенным тоном. Еще бы — такой пассаж получился у него!
Для меня было совершенно неожиданно, когда он заговорил о моей «деятельности» в Карпатах, на нефтепромыслах. Уж теперь он с меня сорвет маску… Он располагает новыми материалами. Теперь мне будет «крышка». Деться некуда — он сам был там и все до мелочи узнал. Свои преступления я больше скрывать не смогу. Для меня теперь остается одно спасение — я должен подробно рассказать, что в Карпаты ездил, чтобы проводить антисоветскую агитацию, вредить на промыслах, вести переговоры с украинскими националистами…
Тут я уже не сдержался и рассмеялся. Это уже не лезло ни в какие ворота.
Следователь окончательно взбесился, размахивал кулаками, орал во всю глотку, стучал кулаком по столу. У него имеются неопровержимые улики против меня и смешочками, шутками-прибаутками я не отделаюсь, мне не удастся замести следы, я сам себе копаю могилу…
Он немного притих и сменил тон. Конечно, мне, сказал он, не уйти от ответственности. Моя песенка еще не спета, я могу облегчить свою участь. Есть у меня такая возможность — обратиться с письмом в высший орган страны, к вождю и учителю, признать свою виновность, разоблачить моих «сообщников» и просить о помиловании… У вас есть определенные заслуги перед Родиной, и правительство может это учесть… Я имею возможность просить о помиловании…
— Что? Просить о помиловании? — возмутился я. — Я ни в чем не виновен! О каком помиловании может идти речь? Все, что вы мне присобачили, это сплошная ложь! Сфабриковано. Я честный человек и могу ходить с гордо поднятой головой, глядеть людям прямо в глаза…
— Спокойнее… Не надо так… Вы не на митинге. Не забывайте, где вы находитесь, — остановил он меня. — Мне вас жаль. Сами накликаете на себя беду. Для вашей же пользы… Вы нам должны рассказать о преступлениях ваших коллег, дружков… Можете о них говорить все. Я обещаю вам, что они никогда не узнают, что вы о них говорили. Их разоблачите. Они ведь настоящие враги…
— Никакие они не враги. Это честные советские писатели…
— Опять вы своих сообщников берете под защиту. Я могу вам показать, что они о вас говорят… А вы их жалеете…
— Не знаю, что они обо мне говорят. Это их дело. К тому же не знаю, под каким воздействием они обо мне говорят…
— Вы невозможный человек… Не жалеете себя, — ухмыльнулся горбун, — своя рубашка ближе к телу… Вы должны себя обелить, а не их. Много лет вы были редактором журнала. Знаете всех как облупленных и можете их вывести на чистую воду. Что вам стоит открыть карты, показать их вражеское лицо…
— Я вам говорил и могу повторить еще сто раз: у некоторых в произведениях могли быть те или иные недочеты, но это компетенция критики, литературоведов. Мои коллеги никаких преступлений не совершали. Это недоразумение, что они находятся за решеткой… Это явное нарушение закона…