Подросток поглядывал на мои наручники с выражением изумления и испуга. Запястья у меня были покрыты волдырями. Подросток сочувствующе пощелкивал языком. Старик смотрел на нас, стоя в проходе. Он спросил, как меня зовут и что со мной случилось. Я озадаченно глянула на него. Само собой, я не могла сказать ему правду, и ни одно приемлемое объяснение не приходило мне в голову. Я решила сделать вид, что не понимаю по-арабски.
— Сними эти штучки с ее рук, Карим, — велел старик. Карим вышел, порылся в кабине грузовичка и вернулся с двумя отвертками. Используя то одну, то другую, он пытался открыть замки, бормоча, что именно он думает по поводу зверей, бросивших в пустыне девушку в наручниках. Я всем сердцем соглашалась с ним, хотя и не могла сказать это вслух по причине своего якобы непонимания арабского. Тем временем с замками у Карима что-то не ладилось. Отказавшись от отверток, он прибегнул к своему кинжалу. Тот соскользнул с замка, царапая по металлу. Я подумала, что порезать мне руки — это лишь вопрос времени. Но у него были ловкие и умелые пальцы, и он меня не поранил. Он снова сходил к грузовичку и принес проволоку, которую изогнул под разными углами. Старик следил за его действиями, одновременно наблюдая за футбольным матчем, который складывался не очень-то здорово. Мы (то есть саудовцы) продували египтянам.
В конце концов подростку удалось отомкнуть проволокой первый замок. После этого и второй замок поддался без особого сопротивления. Карим вынес наручники из шатра, бросил наземь и изо всей силы поддал ногой. Наручники пролетели чуть ли не половину длины футбольного поля и повисли на хилом и чахлом кактусе. Подросток передернул плечами и вскинул руки. Только так он мог выразить мне свое расположение.
Старик сказал, что им лучше развернуться и отвезти меня назад в деревню. Карим сказал, что они все равно никогда не доберутся до города с таким двигателем, который постоянно перегревается. Они собрали шатер. Меня устроили в кузове грузовичка вместе с шатром и коврами, сложенными так, чтобы от них была хоть какая-то тень. Подросток сел за руль. Грузовичок покатил, подпрыгивая, безо всякой дороги. Ехать было жарко и утомительно, но несравнимо легче, чем идти. Несколько раз мы останавливались из-за перегревающегося мотора. Оставшаяся вода была поровну поделена между мною и грузовиком. Бедуины в ней, кажется, не нуждались.
Почти три часа спустя мы наконец достигли места назначения. Едва ли его можно было назвать деревней. Всего навсего шатры и несколько саманных построек с навесами для домашнего скота. Были тут и другие видавшие виды грузовики и проржавевшие джипы. Вокруг поля с люцерной росли финиковые пальмы. Поле орошалось с помощью сети узких каналов. Картину дополняли несколько грязных верблюдов, отара овец да козы, пасшиеся поблизости на клочке земли, поросшей реденькой травкой.
Мои спасители передали меня кучке женщин, которые восклицаниями выражали удивление по поводу моих светлых волос, голубых глаз и общего плачевного состояния. Женщины отвели меня в одну из саманных построек, где я помылась и поела на ленч фиников, сыра из козьего молока, выпила чаю с мятой и верблюжьего молока, имевшего горьковатый привкус и очень жирного.
Тем временем женщины поставили для меня на дворе маленький шатер, и остаток дня я провела там, лежа на ковре. Занавеска над входом была приподнята, и я наблюдала жизнь деревни, по крайней мере, ту ее часть, которая была в поле моего зрения. Босоногий араб рыл на поле с люцерной новую канаву. Несколько женщин сидели в кузове грузовика и нарезали лук и помидоры. Два человека поймали ягненка и вскрыли ему горло. Они подвесили его к кузову грузовика, чтобы вытекла вся кровь. Раньше бы меня стало мутить при забое животного, теперь же я наблюдала за этим, как и за всем прочим, с каким-то отстраненным удивлением. У меня было странное чувство нереальности происходящего, я никак не могла избавиться от ощущения, что и стоянка бедуинов, и все остальное — это лишь сон, и что я по-прежнему лежу под камнем в пустыне и брежу от жажды и солнечного удара. Хотя вообще-то вид стоянки мало соответствовал буйной фантазии на арабскую тему. Не думаю, что в моих галлюцинациях мог бы, например, возникнуть рулон бумажного полотенца, подвешенный на стенке шатра. Коврик, на котором я лежала, был потертым и машинной вязки. Я отогнула один из его углов и прочла, что сделан он в Румынии.
Я наблюдала, как два араба, забившие ягненка, сделав надрезы на задних его ногах, одним профессиональным движением стянули шкуру через голову. Они выбросили шкуру подальше, чтобы отвлечь мух от туши. Я наблюдала, как они потрошат и разрубают ягненка, нарезая на куски для готовки. Я подумала, что мне надо помочь женщинам в приготовлении овощей, но я была слишком слаба, чтобы подняться. Жара угнетала. Хотя я уже год прожила в Саудовской Аравии, я так к ней и не привыкла, избалованная кондиционерами в Рияде.
Я наблюдала, как ягненка поджаривают над костром. Мужчины ели первыми, а женщины — то, что осталось. Еды хватало для всех, хотя оставшееся выглядело не очень-то аппетитным, поскольку все прямо руками разрывали куски, на которые садились мухи. Вообще-то я не очень привередлива, но к этой еде я не прикоснулась. Возможно, что я была еще слишком слаба.
Ночь я провела в том же самом шатре, а утром почувствовала себя достаточно крепкой, чтобы выйти наружу. Большую часть времени рядом со мной была девочка по имени Айша — она болтала без умолку, хотя я не единым жестом не выдала, что понимаю ее. Может, она меня раскусила, а может, ей было все равно. Она показала мне артезианский колодец и бензиновый насос, качавший воду. Она рассказала мне, что вся деревня представляет собой одну-единственную семью по имени аль-Хальди, что глава семьи — ее дедушка Абдулла, тот самый, что вместе с Каримом и подобрал меня в пустыне. Карим был ее кузеном, сказала Айша, и на следующий год они должны пожениться, сразу после праздника жертвоприношения. Я постаралась не выразить удивления. На вид этим детям было не больше четырнадцати лет. Айша также сказала мне, что их клан проводит в этом оазисе весь сухой сезон, а в самом начале весны они перегоняют свои стада для пастьбы на северную часть плато.
Насколько северную? — подумала я. Может, они доходят до самого Израиля? Если это так и если они позволят мне остаться с ними, тогда я смогу вернуться домой… На какой-то момент я отдалась этой мечте. Она была не такой уж безумной, как могло показаться. Бедуины пересекают пустыни по древним путям своих предков, пренебрегая государственными границами, и правительствам нет до этого дела. К несчастью для меня, аль-Хальди были не настоящими кочевниками. Они разбивали стоянку по крайней мере на полгода, и, судя по плачевному состоянию их грузовиков, далеко они никогда не забирались. И кроме того, они бы не позволили мне остаться. Бедуины известны своим гостеприимством, но даже оно имеет свои пределы. Точнее, пределы вполне определенные — три дня. Традиционный закон пустыни обязывает бедуина предлагать еду и кров любому путнику, который придет к шатрам. Но по истечении третьего дня ему дают запас еды и питья и отправляют восвояси. Идти мне было некуда, и у меня не было никаких навыков выживания в пустыне. Но, конечно, они это понимали. Скорее всего, они при первой оказии довезут меня до ближайшего городишки и передадут властям. Однако результат будет тот же самый. Я была в западне, и надо мной по-прежнему висел смертный приговор.
Второй день пришел и ушел. На третий день лагерь пребывал в возбуждении. К моему облегчению, вся эта суматоха не имела ко мне никакого отношения. Оказалось, что в пустыню на соколиную охоту приехал король и остановился поблизости. Абдулла, глава дома аль-Хальди, собирался ехать к нему, чтобы выразить свое почтение и прочесть стихи, которые он сочинил в честь короля, — так принято в подобных случаях.
Старик уехал в сопровождении двух старших сыновей на лучшем джипе, который, однако, мало чем отличался от худшего. Но рано я радовалась, что осталась в тени. Они вернулись быстрее, чем ожидалось, и не одни. Я слышала, как они кричали женщинам, чтобы те скрылись с глаз, что означало появление в деревне незнакомца. Я и без того была скрыта — поскольку с несколькими девушками очищала в шатре горох. Это не помогло. Абдулла сунул голову в шатер и позвал: «Айя, Марина!»
Своего имени я ему не говорила.
Думаю, я не выдала себя. Не вздрогнула, и дыхание мое не пресеклось. Я безразлично взглянула на него, продолжая очищать горох, как будто не поняв, что обращаются ко мне. Старик вошел в шатер и встал передо мной.
— Выходи, — сказал он.
Я недоуменно глянула на него.
— Мы знаем, что ты понимаешь наш язык, — холодно сказал он. — Так что выходи. Или хочешь, чтобы тебя вытащили?
Я встала и молча последовала за ним. Неужели я было поверила, что могу спастись? Я почувствовала, что у меня сводит желудок. Я уже столько умирала. Дайте мне силы еще раз умереть.
Возле джипа стоял новый сверкающий «Рэйндж ровер», выглядевший совсем неуместно в этой убогой деревушке. Вокруг собрались все мужчины аль-Хальди. Они расступились перед нами. В центре круга нас поджидал шейх Салман. Сам он выглядел вполне уместно. Его взгляд я встретила с высоко поднятой головой. Несколько мгновений мы стояли лицом к лицу. Это были очень долгие мгновения. Боковым зрением я видела медленно приближающиеся черные фигуры женщин. Теперь, в присутствии постороннего человека, они были, конечно, в своих длинных платьях и покрывалах. Было бы еще лучше, если бы они вообще сгинули с глаз, но кто их осудит. Разве можно было упустить такое зрелище.
Всего моего опыта, нажитого в Саудовской Аравии или где бы то ни было, не хватило для осознания того, что затем произошло. Шейх Салман в белоснежном одеянии опустился передо мной на колени прямо в пыль. Деревенские жители дружно охнули.
— Чудо! Живое доказательство милости Аллаха! — провозгласил шейх, воздев руки к небесам. — Айя, Марина! Ты перешла в ислам, и ты спасена!
Разве? — подумала я. Перешла? Когда же это, к примеру? Одно было ясно — старый фанатик не был участником шуточки Али, что бы она ни означала. Казалось, он ждет, что я что-то скажу, но что именно? Мне показалось, что я попала в какую-то пьесу абсурда, не зная ни своей роли, ни даже приблизительного содержания.
— Альхамдулила, — сказала я. Благословен Господь. Для такого случая это была самая надежная вещь.
Шепот удивления прошел по толпе. «Она говорит», — тихо произнес кто-то, как будто это само по себе было невероятным чудом.
Наконец шейх поднялся с колен и оглядел собравшихся. Все замолчали. Старик заговорил глубоким звучным голосом, каким привык обращаться к толпе. Используя особые слова и образы, он как опытный рассказчик поведал историю преступления, наказания и спасения неверной еврейской жены своего внука. Он не стал пояснять, в чем состояло преступление. Еврейства и неверности и без того было более чем достаточно. Но он сказал, что семейный совет вынес мне смертный приговор. И что он пришел ко мне накануне казни и просил принять ислам, но что я с презрением это отвергла. Слушатели заволновались. Я чувствовала их гнев. Но шейх держал аудиторию в руках. Теперь он подошел к моему прыжку с вертолета: «А затем в последний момент она сделала паузу и произнесла такбир — нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — пророк его. Стоит извлечь эти слова из сокровенных глубин сердца и разума — и этого достаточно, чтобы стать мусульманином. Она сказала и прыгнула вниз. Я свидетельствую, потому что был там. Я видел это собственными глазами. Она прыгнула с невообразимых высот, и узрите — она жива! Узрите славу ислама! Узрите чудо, сотворенное Аллахом! Восславим его!»
— Восславим его, — ответила в унисон толпа.
Эй, подождите минуточку, хотелось крикнуть мне. Я ничего не знала про такбир. Я просто пыталась избавиться от ночного кошмара, вот и все. Ничего другого я в виду не имела. Не знала даже, каким образом становятся мусульманами. Но мне хватило ума ничего этого не сказать. Противоречить в такой момент шейху Салману — это никуда не годилось, тем более что меч ислама был по-прежнему занесен над моей головой. И кроме того, в буквальном смысле демонстрация веры действительно спасла мне жизнь, если и не в вертолете, то здесь, где меня нашли.
Между тем шейх Салман объявил, что забирает меня с собой на королевскую охоту. Он собирался представить меня королю. Женщины аль-Хальди принесли мне абу и чадру. Я надела их с благодарностью и облегчением. Одежда вернула мне достоинство и статус. Женщины столпились вокруг меня. Каждая старалась прикоснуться ко мне, чтобы причаститься к чуду. Я улыбалась и благодарила их за гостеприимство.
Обменявшись еще более изысканными любезностями, мы наконец отправились в «Рейндж ровере» к лагерю короля. Шейх благожелательно разговаривал со мной. Он рассказал, что нередко сопровождает своего короля на соколиную охоту.
— Бедуины здесь частые гости, — сказал он. — Они являются, чтобы поведать разные небылицы. Но когда Абдулла аль-Хальди сообщил, что он с внуком нашел иностранку, в одиночестве бредущую по пустыне, то я подумал, возможно ли это? Я должен был сам убедиться, и все-таки пока я тебя не увидел, я в это не верил!
Он был полон воодушевления, меж тем как я начинала все больше и больше нервничать. Вряд ли они на это купятся, дедуля, мрачно размышляла я. Одно дело — выдать нечто подобное кучке невежественных бедуинов, и совсем другое — убедить короля и его окружение. Они просто будут смеяться до одури, заслышав об эдаком чуде, печалилась я. А насмеявшись, они меня убьют. Или еще раньше.
Король сидел под большим белым балдахином и смаковал кофе. Это его лицо глядело на меня во время допросов. Я снова все вспомнила и содрогнулась. Король был одет точно так же, как все остальные, только его укаль был не черным, а золотым. Старик-бедуин, сильно смахивающий на аль-Хальди, стоя перед королем, выкрикивал стихи, которые в основном состояли из «Великий Король то» да «Великий Король сё». Группа мужчин сидела, подобрав ноги, на бархатных стульях с высокими спинками — мужчины мирно беседовали и не обращали внимания на поэта.
Король тоже был не шибко внимателен. Казалось, что он в полудреме, хотя при нашем приближении он слегка взбодрился. Шейх Салман шествовал впереди, и я держалась за ним на подобающем расстоянии в пять шагов — единственная черная фигура среди одетых в белое мужчин. Я подумала, какой смысл представлять королю женщину в покрывале. Все равно он меня не увидит. С таким же успехом вместо меня здесь могла оказаться одна из деревенских девушек, что лущила горох, да и вообще кто угодно.
Слуга принес для нас стулья, и мы присоединились к неблагодарным слушателям поэта. За балдахином на кожаных набалдашниках с кисточками и в колпачках на голове сидели глянцевитые соколы — вид у них был такой же скучающий, как и у всех прочих. Наконец старик развязался со своей длиннющей поэмой и был вежливо отблагодарен королем. Шейх Салман подал мне знак встать. Настала наша очередь развлекать общество. Я опасалась, что вопреки намерениям, нам это не удастся. Шейх представил меня и пустился в повествование. В отличие от поэта-бедуина он целиком и полностью овладел вниманием слушателей. Надо отдать должное старому фанатику — в этом он был куда как хорош. Слушали его (включая и меня), затаив дыхание, хотя я и сама стояла здесь во плоти. Рассказ стал длиннее и драматичнее по сравнению с первой версией, и какой это был рассказ! Свидетельское доказательство чуда веры, милосердия Господа, силы и славы ислама, о чем было поведано страстно и убежденно. Я сама готова была поверить в это. Нет нужды говорить, что когда он замолчал, никто не засмеялся. Слезы стояли на глазах у арабов, как и у меня самой. Да, недаром шейх Салман был знаменитым религиозным лидером. Я устыдилась своих прежних сомнений в нем.
Король что-то сказал мне, но я не поняла. Это был какой-то архаический оборот, и моего арабского на него не хватало.
— Король прощает тебя, — шепнул мне шейх Салман.
— Хвала Аллаху, — готовно сказала я, подумав, что ведь так оно и есть.
На этом и закончилась моя аудиенция у короля. Мне выделили собственный шатер и принесли освежающие напитки. В отличие от бедуинского шатра, здесь были роскошные ковры и не воняло козлиной шерстью. Но самое поразительное — воздух кондиционировался. Здесь провела я остаток дня, наслаждаясь роскошью прохлады. Несмотря на свой новообретенный статус, я не могла быть включена в королевское общество. Женщины не принимают участие в соколиной охоте, и мое присутствие выходило за положенные рамки. В связи с чем шейх Салман урезал свое собственное участие в охоте и мы поехали назад в Рияд.
Он привез меня домой. Дома было пусто. Женщины еще были в Таифе. Где Али, я не знала и не могла себя заставить спросить. Дом показался мне незнакомым, как будто он неуловимо изменился в мое отсутствие. Но, конечно, это я сама изменилась. Я восстала из мертвых… Я бесцельно бродила по комнатам, проводя кончиками пальцев по тяжелой позолоченной мебели, бархатным шторам. После всего случившегося у меня было ощущение, что я ненастоящая, прозрачная, будто призрак, посетивший дом своих убийц. Я обернулась и была чуть ли не удивлена тем, что на плюшевом ковре отпечатываются мои следы. Шейх Салман наблюдал за мной, стоя в дверях.
— Собери нужные тебе вещи, сказал он. — Я отвезу тебя в Таиф.
Таиф — это курортный городок в горах, расположенный на высоте пять тысяч футов над священной Меккой. Я представляла себе холмы, покрытые буйной зеленью, и прохладные ветры, но меня ждало разочарование. Городок был ветхий, грязный, пыльный и коричневый, как Рияд. Но дом аль-Шалаби оказался вполне привлекательным. Он был построен в традиционном стиле — четыре его крыла замыкали внутренний двор. Наружные стены были голыми и неприметными, зато со двора дом украшали галереи с колоннами, укромные террасы, балконы и дорогостоящие оранжереи.
Моя свекровь порывисто обняла меня. Она так крепко прижала меня к себе, что я чуть не задохнулась. Она всплакнула, бормоча что-то бессвязное насчет молитв и бессонных ночей. Я обняла ее в ответ, произнеся несколько благочестивых банальностей, подобающих моменту. Я бы тоже хотела заплакать, хотела бы простить и быть прощенной. Но душа моя оцепенела, и эту холодную пустоту нельзя было согреть слезами.
Она не виновата, сказала я себе. Она не отвечает за своих безжалостных сыновей-садистов… которых, слава Богу, нигде не наблюдалось. Но прекрасная Лала была здесь, и она встретила меня как сестру после долгой разлуки. Вечером она принимала гостей и очень надеялась, что усталость не помешает мне прийти — все просто умирают от желания увидеть меня.