— Может, в промежутке я и написал что-то, — говорит он, — но не уверен.
Кое-что из «возможно написанного в промежутке» привлекло маловероятную поклонницу — юную, богатую техасскую красавицу лет двадцати.
— Когда она впервые мне написала, я думал, это розыгрыш, — ворчит Буковски, отхлебывая эль. — Но она твердила, что любит мои стихи, а через них и меня, и можно ли ей, пожалуйста, приехать и со мной познакомиться. Наверное, я ответил «да» в пьяный миг, потому что и опомниться не успел, как она уже была тут.
На миг он мрачнеет, его длинное изъязвленное лицо с седеющим нимбом волос становится задумчивым.
— Она была прекрасна, — бормочет он. — Только это я и помню. Некоторое время увивалась вокруг, но так ничего у нас и не получилось. Она не могла напиться, а я не мог протрезветь, «и вместе им не сойтись» Наконец она вернулась в свой Техас, и больше я ее не видел и не слышал о ней.
Первую серьезную литературную работу Буковски написал в двадцать два, за пару лет до большого запоя. И припоминает, что где-то по дороге записался в класс творческого письма лос-анджелесского городского колледжа.
— От препода во мне все сразу опустилось, — говорит он. — Парень был полное МУДЛО. Чай с печенюшками и студенты у ног на мягком коврике. Если это поэзия, то я бабуин с полосатой жопой!
Высоким фальцетом Буковски изображает, как преподаватель защищал некое произведение под названием «Поэма Красного Паука», написанное студентом, которого он называет Классовым Членом Уильямом. Это уморительная пародия, и я покатываюсь со смеху, на что Бук замечает:
— Вы знаете, где смеяться, — хорошо!.. Как бы то ни было, — продолжает он, — это меня и доконало. Мое первое и последнее занятие по писательству. Поэтому я себе сказал: ладно, если им нужна игра, буду играть в Буковски. Его я знаю лучше всех.
Он ностальгирует по тем потерянным дням?
— Черта с два! — рявкает он, и битое лицо его раскалывается скупой улыбкой. — Мне нравится настоящее. Не знаю, когда мне бывало хуже или лучше одновременно. — Он громко рыгает. — Зеленая смерть, — ворчит он, помахивая банкой.
Поэтическая репутация Буковски создавалась не вдруг — то было медленное строительство методом проб и ошибок. Как это бывало со многими поэтами, сначала его опубликовали в Маленьких Журналах. Первое стихотворение, вышедшее в печати, «Привет», появилось в «Матрикс» в 1946-м. Еще два напечатали там же позднее в том же году, а четвертое — в 1951-м. Затем наступил «долгий запой», и никаких стихов Буковски не печатал до 1956-го, когда одно произведение появилось в издании «Нейкид иэр», а еще два — в «Кихоте». Первая подборка стихотворений — восемь штук — вышла в 1957-м в «Арлекине». После этого он начал печататься все регулярнее в других Маленьких Журналах; в 1958–1959 годах новые стихи Буковски появлялись в дюжине или больше «малышей», среди которых были «Хёрс», «Белойт поэтри джорнал» и «Эпос».
Первый сборник Буковски — брошюрка «Хёрс пресс» «Цветок, кулак и зверский вой» — вышел в 1960-м. В 1962-м последовали еще два: «Рисковые стишки для проигравшихся» («7 поэтс пресс») и «Гонки с загнанными» («Мидвест поэтри чапбукс»),
В 1963 году два первых верных поклонника Буковски — Джон и Луиза Уэбб — вручную напечатали в своем издательстве «Луджон пресс» «Оно ловит мое сердце голыми руками». Вторая книга этого издательства — «Распятие в омертвелой руке» — появилась в 1965-м (при содействии Лайла Стюарта). Два «луджоновских» сборника, отпечатанные на разноцветной бумаге с неровным краем, в соответствующие годы завоевали премии за самые красивые издания и теперь очень ценятся коллекционерами.
В 1965-м и 1968-м последовали еще две брошюры: «Холодные собаки на дворе» («Литерари таймс») и «Стихи, написанные перед тем, как выпрыгнуть из окна восьмого этажа» («Литмус»). Буковски тем временем познакомился с Джоном Мартином, который собирался вскорости запускать новое издательское предприятие — «Блэк спэрроу пресс». Мартин стал «официальным» издателем Буковски и выпустил последовавшие поэтические книги: «На улице Ужаса и в проезде Страданий», «Дни скачут прочь, как дикие кони по горам», «Пересмешник, пожелай мне удачи» (1972) и «И в воде горит, и в огне тонет» (1974).
Буковски не только поэт, но и одаренный автор рассказа. Рассказы его уморительны, благоговейны и прекрасны — не обязательно в таком порядке. Среди его прозаических книг — «Все жопы мира и моя» и «Признания человека, до того спятившего, что живет со зверьем», опубликованные в формате брошюр издательством Дагласа Блазека «Оупен скалл пресс» в середине 1960-х; «Заметки старого козла» («Эссекс хаус», 1969) — сборник колонок, которые он писал для лос-анджелесской подпольной газеты «Оупен сити»; и «Почтамт» («Блэк спэрроу пресс», 1971) — роман, написанный на основе его опыта работы на почтамте Лос-Анджелеса (то была одна из немногих его работ с восьми до пяти). Посвежее — сборники «Эрекции, эякуляции, эксгибиции и вообще истории обыкновенного безумия», который вышел в издательстве Лоренса Ферлингетти «Сити лайтс букс» в 1972-м, и «Юг без Севера» («Блэк спэрроу пресс», 1973), выросший из колонки, которую Буковски сейчас пишет для подпольной газеты «Лос-Анджелес фри пресс».
Общее количество его книг достигло двадцати двух, а подпольных почитателей у него легион. Но официальные «почести» Литературный Истеблишмент выдавал ему со скрежетом зубовным или не выдавал вообще. Буковски был удостоен полноформатной библиографии («Библиография Чарльза Буковски», составитель Сэнфорд Дорбин) и получил (в 1972 году, к удивлению многих) грант Национального фонда искусств. Но поэзия его до сих пор не включена ни в одну значимую поэтическую антологию.
У Буковски один ребенок — дочь по имени Марина. На ее матери он не женат, и девочка живет с нею.
— Девочке девять, — говорит он, и голос его смягчается. — У нас с ней абсолютное понимание. Она внутри очень четкая и спокойная, но чувство юмора у нее искрометное. Да, с нею все в порядке, с этим дитём, и я рад, что она есть.
Как он относится к сегодняшней поэзии?
— Я бы сказал, с отвращением, но «меня от нее тошнит» будет лучше, — говорит он. — Той поэзии, что витает вокруг, сознательно обучают. Студенты мне присылают книги или журналы, в которых очень мало силы. — Он задумчиво умолкает. — Молодежь сегодня открыта, мягка, все понимает, — продолжает он. — Но в ней нет огня или безумия. Приятные люди не способны хорошо творить. Это не только к молодым, кстати, относится. Поэту, как никому, нужно коваться в пламени тягот. От перебора с мамочкиным молоком этого не будет. Если такая поэзия и бывает хороша, мне она не встречалась. Теория насчет тягот и лишений, может, и старая, но до старости она дожила, потому что верна.
Выпито уже много пива, и Буковски излагает свои теории поэзии и поэтического процесса. Очевидно, он сознает, что сам повлиял на множество молодых поэтов и те стихи, что они пишут.
— Мой вклад состоял в том, чтобы распустить и упростить поэзию, — говорит он. — Сделать ее человечнее. Другим я облегчил задачу. Я их научил, что писать стихи можно так же, как пишешь письмо, что стихотворение даже может развлекать и священное в нем не обязательно… Понимаете, — говорит он, поводя рукой, похожей на окорок, — я вообще стал писать стихи не потому, что у меня засвербело. Я начал писать не потому, что был сильно хорош, а потому, что в то время другие были очень плохи. Они устроили поэтическую аферу — загоняли в угол стишки, которые действовали как клизма и были примерно столь же интересны. Я же начал выщипывать поэзию из этой изложницы — по крайней мере свою. Терпеть не могу проклятый формализм. Он по-прежнему с нами, чересчур долго это длится. Я просто укладываю слова… Видите машинку? Это старая «Ройял стандард». По большой машинке можно колотить — и колотить крепко. Ненависти не передать на пустячной портативной. Я буквально разыгрываю акт творения. Играю мощные симфонии и курю мощные сигары, когда пишу. Теперь я отправляю в «Блэк спэрроу пресс» копии всего, что пишу, — хорошее оно или нет. У Джона Мартина целый ящик моей писанины, так и не опубликованной. Наверное, вытащит, когда я умру, но теперь это его младенчик.
Уильям Чилдресс
с Буковски, 1974
— А как вам бывает, когда вы готовы написать стихотворение? — спрашиваю я.
Буковски запускает пустой банкой из-под эля в мусорную корзину на кухне, с лязгом промахивается и поворачивается ко мне.
— Туго, — отвечает он. — Вообще-то, мне скверно — ну вроде как в драку сейчас ввяжусь, как-то так. Потом хожу, попинываю чертов стул, машинку и стол. Наконец сажусь — машинка тянет меня как магнит, против моей воли. Никакого плана у меня нет. Есть просто я, машинка и стул. И первый черновик я всегда выбрасываю, говорю: «Никуда не годится!» Потом уже игра затягивает меня люто, я как безумный пишу четыре, пять, даже восемь часов. На следующий день — часа два-три. После этого я выпотрошен и изможден и к машинке прикасаться не буду по меньшей мере неделю, а потом весь цикл начинается заново.
Буковски пишет примерно по рассказу в неделю — это кроме тех стихов, что у него выходят. Все благодаря колонке в «Лос-Анджелес фри пресс».
— Я зову их рассказами, — говорит он, — потому что, ей-богу, это рассказы и есть. Поэтому, можно сказать, моя литературная производительность равняется пятидесяти-шестидесяти рассказам в год и пяти-шести стихотворениям в неделю, если я не зависаю на девках и бухле.
И все хороши?
— Не сказал бы, что сплошь первоклассные, — отвечает он, — но многие — да. У меня единственное писательское правило: Для Того Чтобы Писать Хорошо, Ты Должен Писать Говно. И пожалуйста, процитируйте меня.
Интервью окончено, и я снова снаружи. Смог в сумерках красит улицы в серо-лиловый. И повсюду люди возвращаются домой с работы от восьми до пяти, которая приводит Буковски в ужас, и к домам подъезжают «универсалы», из них выходят мужчины с блестящими пластиковыми дипломатами.
«Paying for Horses: An Interview with Charles Bukowski», Robert Wennersten, London Magazine, December 1974 — January 1975, pp. 35–54.
Чарльз Буковски родился в Андернахе, Германия. Когда ему исполнилось два года, родители перевезли его в Соединенные Штаты, и он вырос в Лос-Анджелесе, где, после долгого бродяжничества по стране, и живет до сих пор.
В основном самоучка, Буковски начал писать, когда ему было чуть за двадцать. На него не обратили внимания, и он бросил. Десять лет спустя начал снова и с тех пор опубликовал около двадцати поэтических книг, сотни рассказов и один роман — «Почтамт». Пишет Буковски о том существовании, которое некогда предпочел сам, а потому знает из первых рук: о низших классах, что изо всех сил бултыхаются, дабы не утонуть в том дерьме, которое вываливает на них жизнь. Если его персонажи где-то и работают, то работа у них скучная, лишь бы не умереть с голоду. А после работы они слишком много пьют и живут как придется. Их попытки чего-то добиться — с женщинами, на скачках или просто изо Дня в день — иногда жалки, иногда мерзки, но часто уморительны.
В день нашего интервью Буковски проживал — временно — в типичном лос-анджелесском многоквартирном доме, приземистом и квадратном, с вымощенным двором в центре. Писатель стоял на верхней площадке лестницы, что вела к его квартире на втором этаже. Широкий, но отнюдь не высокий, одет в цветастую рубашку и джинсы, туго обтягивающие пивное брюшко. Длинные темные волосы зачесаны назад. У него жесткая борода и усы с проседью.
— Вы не принесли бутылку, — медленно произнес он, хмыкнул и зашел внутрь. — Моя девчонка боялась, что принесете квинту и напоите меня, а я вечером не смогу делами заниматься, когда мы с ней встретимся.
В гостиной он сел на кровать, которая также служила кушеткой. Закурил сигарету, положил ее в пепельницу и сунул сцепленные руки между колен. Потом жестикулировал редко — только изредка брал сигарету из пепельницы или прикуривал следующую. Его ответы на первые вопросы были скупы — одна-две фразы; однако он часто упрекал себя в том, что слишком разболтался. Я заверил его, что это не так, и он постепенно разговорился.
Когда интервью завершилось, Буковски встал и подошел к столу. Взял какую-то брошюру, раскрыл ее и сказал:
— Поглядите-ка. Что-то происходит. — Брошюра оказалась каталогом торговца автографами, и там значился десяток писем Буковски к продаже. Какой-то миг он смотрел на список, потом отшвырнул каталог обратно на стол и пробормотал: — У меня получится, мужик. Все получится.
Какими были ваши родители и ваше детство?
Ох господи. Ну что, родители мои — немецкого происхождения. Мать родилась там, а предки отца тоже были немцами, хотя сам он из Пасадины.
Отцу нравилось пороть меня ремнем для правки бритвы. Мать его поддерживала. Грустная история. В общем, хорошая дисциплина, но очень мало любви с обеих сторон. Однако неплохая тренировка перед вступлением в мир — хорошо они меня подготовили. Сегодня, глядя на других детей, я бы сказал, что родители научили меня одному: особо не плакать, когда что-то идет не так. Иными словами, закалили меня перед тем, через что мне довелось пройти, — приспособили к бродяжничеству, дороге, к дурным работам и неприятностям. Поскольку первые годы жизни соломку мне никто не подстилал, остальное уже не шокировало.