— Хорошая работа. С цветами… — выдавил он из себя и дальше уже ничего не мог придумать. Да и не стал: навалилось опять свое, ну что ему?
— Да хорошая ли, плохая, а целый день на воздухе, — ответила женщина.
Дался им этот воздух!
— Отчего же вы домой не идете? — спросил он, думая: «Чего ты пристал к ней?»
Но она ответила охотно:
— Я уж давно пошла бы. Да тут такое дело: дочка у меня. У нее сегодня гости. Зачем же мне там мелькать? Пусть повеселятся.
Она уловила легкий его испуг и поняла:
— Я тут немного побуду, пока соседка домой вернется. А потом у нее пересижу.
«Ее бы Генке моему», — не без ехидства подумал Дробитько. Хотя если по справедливости, так Генка и не помышлял его куда-то сплавлять, хотя собирал у себя целую банду. А может, и помышлял, да не посмел высказать. «Наверное даже помышлял!» — растравлял он себя.
«Да я же видел ее дочку, вертелась около нее», — вяло подумал Иван Петрович. Девушка была красивая, с распущенными волосами, как Ундина, из тех ундин, которых очень много нынче на улицах. Он бы не запомнил ее, если бы не броский медальон с изображением Нефертити у нее на груди. С девушкиной мамой Нефертити уж вовсе не вязалась.
Женщина чем-то стала ему неприятна. Может быть, податливой своей добротой. И, сделав усилие над собой, он поднялся, не зная, что же дальше. Однако одна-единственная фраза из ненужного разговора застряла у него в голове и трепыхалась и трепыхалась, словно требуя чего-то: «Целый день на воздухе…» Когда нечто подобное проблеял врачишка, это привело его в бешенство, а тут… Тут слова никак к нему не относились, а он сам их подхватил и приспособил для себя.
Открывалась некоторая возможность действия. И он задействовал.
День шел к концу, но еще не кончился: длинный летний день.
Адрес Зеленого треста он узнал в киоске Мосгорсправки. Испуганная его решительным тоном, девица тут же подала ему лепесток тонкой бумаги с лиловой расплывчатой строчкой. Эфемерность этого вещественного знака обретенных им надежд показалась ему дурным предзнаменованием. Ощущение тотчас развеялось. А если бы и нет, то развеялось бы наверняка вскоре: так близко оказалось и так весело выглядело новехонькое здание Зеленого треста, всем своим видом демонстрировавшее собственные возможности.
По модным бугорчатым стенам сам собой бойко взлезал плющ, к окнам снизу льнули плети дикого винограда, а сверху, из ящиков, навстречу им тянулись еще какие-то вьющиеся растения. Все здесь радостно цвело, завивалось, закручивалось кольцами. Так что появившаяся на миг в окне белокурая женская головка в кудряшках показалась частью ансамбля.
Дверь за Дробитько притворилась с вкрадчивым шелестом: на резине. Он увидел свое отражение в зеркале, нескладную, как ему показалось, в штатском фигуру. И гвардейские усы теперь ни к чему. И длиннющие ноги спринтера — тоже. На загорелом лице синие — «когда-то!» — мысленно произнес он — глаза казались какими-то водянистыми… Он пригладил и без того гладкие волосы и при этом — только плохое лезло в голову! — увидел лицо сына Генки в обрамлении совершенно дамских кудрей, почти до плеч. Иван Петрович отогнал от себя видение и взбежал на третий этаж без передыха.
По всему было видно, что здесь не спали — не дремали. Сотрудники метались, как футболисты на футбольном поле, по широкому коридору, крытому зеленым ковром.
Приемная была залита солнечными лучами, которым странным образом не препятствовали растения, густо затянувшие окна. Но этого еще мало: тут же висели клетки с птицами, которые пищали на все голоса, а может, это они так пели, но в высшей степени не к месту и не ко времени. В комнате стоял такой шум, что не слышно было собственного голоса. На секретарском месте сидел улыбчивый детина с бицепсами напоказ, поскольку на нем была рубашка с короткими рукавами.
— Могу я пройти к управляющему? — прокричал Дробитько, словно на плацу. И заранее ожидал отказа: здесь сидело и стояло не менее десятка людей, бурно переговаривавшихся.
— Безусловно, — ответил ласковый секретарь, — сейчас от Юрия Николаевича выйдут, а вы войдете.
Он поймал взгляд Дробитько и объяснил:
— Товарищи на совещание пришли, а вы до них пройдете.
Повернувшись кругом, Дробитько оказался сбоку двери, ведущей в кабинет, и тут уже не мог не прочесть надпись на доске: «Управляющий трестом Ю. Н. Чурин». Надпись не то чтобы бросилась ему в глаза: она вонзилась в самое нутро Ивана Петровича.
Дробитько сморгнул и снова посмотрел. Доска была как доска: непоколебима. И так же непоколебимо значилось на ней: «Ю. Н. Чурин». Все так. Юрий Николаевич. Он.
Дробитько сделал несколько неуверенных шагов к двери и, уже перешагнув порог, услышал голос секретаря:
— Куда вы, товарищ? Сейчас…
Иван Петрович захлопнул дверь и поспешил к лестнице, словно за ним гнались. И действительно за ним гнались. Воспоминания. Они настигли его уже на улице, он шел будто сквозь них, точно расталкивая их, не поддаваясь их легкому, но неодолимому натиску.
И только когда отошел уже порядочно от зеленого дома, в нем возник как протест, как антитеза вопрос: «Ну и что?»
«Ну и что?» — все настоятельнее повторялось в его мозгу, стучало в нем, требовало ответа, который он не решался дать, который совсем не просто было дать. Не такой это был простой вопрос. Да, вовсе не простой.
Он будто уговаривал кого-то. Как бы раздвоился, и теперь диалог шел внутри него: уже двое там спорили, подлавливая и сбивая друг друга. И один из них, широкоплечий, с глазами пивного цвета и тяжеловатым подбородком, насмешничая, твердил: «Ага, испугался, ты всегда так: храбрый-храбрый, а вдруг пугаешься». А другой — это был он сам — отбивался короткими репликами и в таком смысле, что, мол, тут еще надо разобраться. «Разобраться!» — слово было найдено, и наглую реплику: «За столько лет неужто еще не разобрался?» — он отмел, просто сбросил куда попало, отчего ему сразу стало легче, будто свалил тяжкий груз с души.
Чтобы действительно разобраться, он опять уселся на скамейку бульвара, в который инстинктивно свернул, словно то было какое-то спасительное место, где можно обосноваться и обдумать, как жить дальше. Бульвар казался незнакомым.
Иван Петрович прислонился к спинке скамьи и хотел было закурить, позабыв, что бросил месяц назад.
Черт с ним! Все так и так шло под откос. Там, за дверью с доской, сидел, оказывается, Чурин, Юрка Чурин. «Ну и что?» — отозвался в нем знакомый голос.
«Ну и что?» — еще не стихло в нем, а уже пришел ответ откуда-то из самого глубока: «А то, что раз Юрка, значит, и Валя».
И на этом диалог закончился и нагловатый голос со своим «Ну и что?» замолк.
«А ведь он и тогда каких-то птиц заводил», — вспомнилось ему ни к селу ни к городу.
Солнце садилось с такой помпой, с таким роскошеством красок и переливов, будто, действительно, какой-то Озирис на огненной колеснице удалялся за горизонт; будто это было необыкновенное, редкое действо, а не происходящее ежедневно у всех на глазах. Просто закат на московском бульваре.
А между тем все было непросто. Совсем непросто.
Старый человек в сером костюме своим неторопливым шагом, опираясь на палку, отдалился, однако, уже значительно от бульвара. Он посидел там всего несколько минут рядом с угрюмым субъектом, даже не ответившим на его поклон и мимолетно напомнившим ему кого-то, он не стал вспоминать — кого.
И не потому, что был голоден, а просто чтобы передохнуть, зашел в мрачноватый, со старомодным входом— даже колонны имелись — ресторан.
Внутри заведение оказалось непритязательным. На окнах висели занавески в цветочках, как в мещанской спальне.
Молодой усатик, приняв заказ, сказал: «Ясненько!», чем несказанно удивил посетителя. Но еда была вкусная, и он отлично отдохнул в пустынном зале, нисколько не сетуя на медлительность официанта.
Когда он покинул ресторан, все кругом изменилось: наступал вечер.
Улица текла как незнакомая река. Неизвестно, куда и откуда. Плавный ее поворот поманил за собой: что-то еще должно было открыться. Он уже долго двигался между чуждых берегов, тщась найти хоть малое зернышко, из которого проросла бы зеленая ветка воспоминания.