— А если после нашего поражения они передумают? — так же вкрадчиво ответствовал Константин. — Они не считают ровней себе даже среднестатистического европейца. Полагаете, слово данное вам, будет чего-то стоить?
— Испания, Италия, Бенилюкс, Швеция… Данные им гарантии вполне прочны.
— До тех пор, пока мы сражаемся на континенте, а конфедераты выводят в море стаи своих субмарин. Пока у врагов нет возможности отвлекаться на второстепенные задачи.
Вэймин моргнул, опустил и поднял веки, будто броневые заслонки двинул, и жесткая психологическая дуэль закончилась.
— Мы обдумаем ваши слова, — доброжелательно вымолвил он, мгновенно набросив привычную личину вечно улыбающегося глуповатого азиата в нелепом костюме. — Впрочем, лично мне кажется, что тридцать процентов были бы более уместны.
— Деловым людям свойственно торговаться и думать о будущем, — проводил его Константин.
Император сел в свое любимое деревянное кресло, вытер испарину со лба. День только приблизился к полудню, а он чувствовал себя выжатым, словно китаец выпил из него всю жизненную силу. Хотелось одновременно и броситься в кровать, чтобы проспать не меньше суток, и удариться в загул, чтобы смыть нервное напряжение алкогольным дурманом и бесшабашным весельем.
Мерно тикающий организатор отсчитал очередной час и перелистнул карточки. Через десять минут назначено Илиону Крамневскому. Беседа обещала стать интересной. В принципе, можно было обойтись и без знакомства, но, учитывая важность миссии «Пионера», император хотел лично посмотреть на капитана субмарины. И, можно надеяться, эта встреча вернет ему хоть каплю бодрости.
Девять минут. Надо успеть сделать что-нибудь еще, не очень важное, не слишком обременительное. Константин взял очередной лист — прошение профессора Черновского о создании небольшого вспомогательного комитета при Научном Совете. Специализация — вопросы мобилизации и логистики… Некоторые фамилии были знакомы и, конечно же, Терентьев. К прошению прилагалась короткая записка Лимасова, в которой начальник Особого Департамента не возражал против перехода подчиненного Терентьева и лаконично выражал надежду на успех нового начинания.
Константин в задумчивости потер подбородок. Черновский просил немногого, кроме того, пусть пришелец лучше занимается расчерчиванием карт, нежели срывается в немотивированное паникерство. Ладно… пусть играют в мобилизацию.
Он написал «одобряю» и поставил размашистую роспись
Тихо задребезжал будильник в наручных часах, вибрация уколола запястье, сигнализируя о том, что уже пять часов вечера. Поволоцкий оторвался от книги и, закрыв глаза, помассировал веки подушечками пальцев. Глаза устали, мозг устал еще больше. Хирург с самого утра безвылазно просидел в библиотеке имени Иоанна Четвертого, Просветителя, перелистывая подшивки журнала «Ланцет» с двадцать девятого по тридцать пятый года. Упоминание Терентьевым «пенициллина» всколыхнуло старые воспоминания — когда-то, еще в студенческие времена, юному Александру попалась на глаза переводная заметка про penicillum notatum, со ссылкой на тот самый «Ланцет». Нынешнее тщательное штудирование в широком читальном зале, под шорох множества страниц, доносившихся с соседних столов, принесло плоды.
Три публикации в двадцать девятом году, ровно десять в тридцатом, две в тридцать первом, затем три года подряд по одной публикации. Многообещающая субстанция, из которой, однако, так и не смогли выделить действующего вещества. Теперь известно, что дистиллировать его все-таки можно, соответственно, создание достаточно дешевого, массового и эффективного средства против сепсиса и гангрен — вопрос времени и вложенных средств. И гаузевит рядом с этим — детская игрушка.
Казалось бы, прекрасная находка, достойный повод для радости, но именно ее Александр не чувствовал. Разгоняя кровь по уставшим глазам, поглаживая набрякшие веки, он представлял себе путь нового лекарства, от первых экспериментов до массового применения. И каждый раз фантазия спотыкалась на простом и очевидном для хирурга факте: никакой чудо-эликсир, будь это даже живая вода, способная воскрешать мертвецов, не поможет, без действенной системы лечения. Именно системы — комплексной, всеобъемлющей, принимающей и сопровождающей пациента от момента ранения до выхода из госпиталя.
Системы, которую еще только предстоит создать.
Но для этого придется очень, очень тяжело поработать. Многое сделать, со многими встретиться. В первую очередь — с Сергеем Сергеевичем Юдиным, директором института желудочной хирургии.
Путь от библиотеки до института, с портфелем-папкой под мышкой, занял немного больше времени, нежели предполагалось, и пока водитель такси петлял по московским улочкам, Поволоцкий представлял будущий разговор с Юдиным. Получалось не очень хорошо — примерно так же ефрейтор может планировать равную беседу с маршалом. Александр без лишней скромности считал себя хорошим медиком, грамотным профессионалом. Пять лет учебы, Петроградская Военно-медицинская академия имени Пирогова, обширная практика и навыки, оттачиваемые годами в сырых джунглях Индокитая, на прокаленных солнцем пустошах Южной Африки и еще во множестве иных мест. Но Сергей Юдин… Это был не просто блестящий медик, Юдин давно стал столпом врачебной науки и человеком-легендой.
И, надо сказать, очень вредной и язвительной легендой.
Расплатившись с таксистом, Поволоцкий ступил на гранитную лестницу, ведущую к окаймленным бронзовыми полосами дверям Института. За спиной присвистнул паровой котел отъезжавшего такси, подтаявший снег превратил широкие темные ступени в мини-каток.
Неизменный вахтер долго проверял документы Поволоцкого, особенно удостоверение Мобилизационного Комитета при Научном Совете. На месте вахтера медик тоже испытывал бы подозрение — название звучало как-то несолидно и даже легкомысленно. Старик в форменной зеленой тужурке с золотыми пуговицами позвонил в Совет, выясняя, не коварный ли вражеский шпиён пытается прокрасться в оплот желудочной хирургии страны? Тщательное следствие не выявило в Поволоцком шпиона, и медик ступил под своды института.
Внутри было сумрачно и пустынно. В медицинских учреждениях старой постройки такое часто бывает — специфическая архитектура и убранство создают атмосферу собора, и люди кажутся незначительными и крохотными на фоне огромных потолков, колонн с широченными основаниями и широченных дубовых лестниц, почти черных от времени. Обычно такие учреждения кипят жизнью даже по ночам, но сейчас длинные коридоры пустовали. В институтской клинике развернули госпиталь, и почти все способные к самым простым медицинским операциям, уходу за ранеными или просто к хозяйственным работам пропадали там. Кроме того, многие из персонала и учеников уже отбыли на фронт. На пути Александру встретились не более десятка человек, в основном замученные студенты, нагруженные разнообразным медицинским скарбом — перевязочными материалами, деталями сложных ортопедических устройств и прочим.
Хотя Поволоцкий никогда здесь не бывал, кабинет Юдина он нашел почти без заминок. Александр рассчитал верно — рабочий график Сергея Сергеевича оказался настолько плотен, что застать его в иной день являлось почти невозможной задачей, но вечер воскресенья был для профессора Юдина временем самообразования и подведения еженедельных итогов. Секретарша директора изучила документы и предписания еще более внимательно, нежели вахтер, и, наконец, с мученическим видом пропустила имперского служащего к священным дверям.
— Добрый вечер, — сказал Поволоцкий, неуверенно переминаясь на пороге.
— Добрый вечер, — приветствовал его немолодой человек в очках и халате, сидящий за широченным столом прямо напротив двери, спиной к окну. Приветствовал нейтральным тоном, граничащим с безразличием и некоторым раздражением. — Проходите, садитесь и ответствуйте.
Медицинская среда очень специфична, врачи имеют дело с жизнью и смертью в их крайних проявлениях, это воспитывает цинизм и резкую категоричность в суждениях. Поэтому врачи редко стесняются в определениях в адрес друг друга. За глаза Юдина повсеместно звали «Обезьяньим царем» или «Богоравным». Это прозвище намертво пристало к нему после студенческой поэмы, написанной к шестидесятилетию Сергея Сергеевича, в числе прочего произведение включало строки:
Далее Царь обезьян отрезал лишнее от кишок, языка, ушей и позвоночника, но прославленный операциями резекции желудка адресат сразу понял, о ком речь. Юдин никогда не лез за словом в карман и немедленно ответил стихотворением, в котором к царю обезьян пришел студент с просьбой помочь в учении, но даже богоравный оказался бессилен в беде с мозгом — нельзя иссечь то, чего не существует в природе.
Юдин был некрасив и отчасти действительно похож на обезьяну — нескладный, сутулый, с сильно скошенным назад лбом, но это первое впечатление немедленно улетучивалось при взгляде на его глаза и руки. Зерцала души великого хирурга светились умом и каким-то потусторонним знанием, спокойной, несуетливой уверенностью. Многие пытались передать это ощущение кистью художника и фотографической пленкой, но магия взора мудреца ускользала от посредников. А руки… Все без исключения живописцы обязательно рисовали руки Юдина — с неестественно длинными, «музыкальными» пальцами, казалось, живущими самостоятельной жизнью. Хирург мог шевелить отдельными фалангами, и на ощупь вязал узлы любой сложности. Эти руки и пальцы вытащили с того света тысячи людей, и не было такой медицинской манипуляции, которая оказалась бы им неподвластна. И сейчас тонкий витой шнурок вился в руках Юдина как живой, словно сам собой, увязываясь в хитроумное ажурное сплетение.
Поволоцкий прекрасно понимал, что будет встречен без энтузиазма и готовился к этому заранее — старый «желудочник» работал, сколько позволяло здоровье и, как говорили медики, «плюс еще полчаса», глупо было бы ожидать искреннего радушия от человека в таком состоянии.
— Меня зовут Александр Поволоцкий, — представился он, присаживаясь на широкий табурет, такой же крепкий, старинный и черный как почти вся мебель в этом почтенном здании. Портфель он поставил рядом и чуть прижал ногой, чтобы не упал. Как обычно, все приходилось делать под контролем зрения, профессор следил за его движениями, чуть прищурив взгляд.
— Контузия? — неожиданно спросил Юдин, отложив шнурок и глядя исподлобья.
— Да, — в некоторой растерянности ответил Александр.
— Понятно… Продолжайте, пожалуйста.
— Батальонный хирург…
— Вот! — внезапно рявкнул Юдин, прервав его на середине фразы. — Вот, чорт побери! — он произносил слово «черт» на старинный манер, через «о».
Сергей Сергеевич с невероятной для его возраста легкостью выскочил из-за стола, взметнув полы медицинского халата, в который был одет.
— Чорт побери! — повторил он с прежним жаром. — Вот вы-то мне и нужны, господин батальонный медик!
Судя по всему, Поволоцкий стал своего рода спусковым крючком, который стронул с места давно копившийся состав профессорских мыслей и удивления. Похожий на огромную цаплю, в белом халате, из-под которого проглядывал серый жилет, Юдин вышагивал по кабинету, потрясая сложенными в щепоть пальцами, и вещал:
— Уже не первую неделю мечтаю увидеть хоть кого-нибудь из медицины передового края! Увидеть и полюбопытствовать — что, собственно, у вас там происходит?! — профессор резко развернулся и склонился к смирно сидящему Поволоцкому, словно намереваясь клюнуть его своим большим носом. — Это немыслимо! Это в полном смысле слова немыслимо! На базе моего института развернут полноценный госпиталь, но что я могу сделать, если ко мне привозят!..
Юдин взмахнул руками, не в силах подобрать соответствующего слова.
— На передовой вообще перестали работать с пациентами? Мне привозят раненых обработанных так, что дворник лучше сделает. Господи, это неописуемо! Они завшивлены, врачи находят время пять раз сменить повязку, но не могут наложить нормальную шину вместо двух хворостин! Они забивают в рану тампоны аршинами, потом принимают флегмону за гангрену и полосуют ногу лампасными разрезами! Перелом головки бедра диагностируют как «острый аппендицит», и с таким диагнозом эвакуируют в тыл! Все батальонные и полковые хирурги дружно разучились работать? Что происходит?
Поволоцкий в некотором замешательстве поскреб бороду пятерней. Он уже привык к тому, что вышестоящие инстанции погребены завалами текущей работы и слабо представляют себе обстановку на фронте. Но то, что даже маститые зубры не понимают общей ситуации, стало для него своего рода откровением.
— Нет, господин профессор, — Александр едва протиснулся со своими словами в бурю, настоящий ураган поднятый Юдиным. — Все гораздо проще.
Поволоцкий добросовестно пересказал то, о чем уже подробно говорил на квартире Терентьева. К финалу короткой и бесхитростной повести о семидесятипроцентном некомплекте хирургов Юдин хватался за голову, и отнюдь не фигурально.
— Господи, помилуй, — потрясенно пробормотал он. — Я знал, что у нас большие потери в медсоставе, понимал, что развертываются новые соединения, а мобилизационные планы не корректировались с тридцатых годов, но чтобы настолько…