Оба собеседника какое-то время задумчиво молчали.
— А способны ли они думать? — спросил Тибор. — Я имею в виду баранов.
— Понятия не имею. Зато знаю, о чем думал я. Хотел бежать за ружьем. Чтоб убить собаку. Я должен был ее убить.
— Будь я на месте барана, — сказал Тибор, — и мне довелось бы наблюдать, как собака пробегает мимо меня и накидывается на овец, а я мог бы только наблюдать…
Он растерянно замолчал.
— Ты бы подумал: "Лучше бы мне умереть, чем вот так стоять!.."
— Вот именно.
— Стало быть, смерть действительно иногда благо, как мы учим Служителей Гнева. А не зло, как учат христиане. Помнишь, как в послании Павла: "Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?" [3] Надеюсь, ты улавливаешь мою мысль? Тибор медленно произнес:
— Вы хотите сказать: не можешь выполнить свою работу — лучше умри… И какую работу должно исполнить мне?
"На фреске, — подумал отец Хэнди, — тебе предстоит изобразить Его лик".
— Его, — сказал он. — Как он выглядит.
Тибор на какое-то время остолбенел. Потом спросил:
— Вы хотите сказать — изобразить Его в точности так, как Он выглядит?
— Нет, — ответил отец Хэнди, — дать свое видение.
— У вас что — есть фотография? Или видеоматериал?
— Мне дали фотографию, чтобы показать тебе. Тибор ошарашенно уставился на него.
— Вы это серьезно? У них есть фотография Господа Гнева?
У меня есть трехмерное фото — то, что до войны называли голографией. Это не фильм, но для дела, думаю, достаточно.
— Дайте взглянуть.
В голосе Тибора мешалось удивление, страх и оскорбленное чувство художника, которому слишком грубо указывают, что и как делать.
Отец Хэнди сходил в свой кабинет и вернулся с папкой, из которой он достал трехмерную фотографию Господа Гнева и протянул ее Тибору. Тот ухватил ее механическими пальцами.
— Се наш Господь, — торжественно изрек отец Хэнди.
— Да, вижу, вижу, — закивал Тибор. — Какой изгиб черных бровей. Какие завитки смоляных волос… А глаза! Вижу в них боль… Но он же улыбается!
Внезапно его экстензор вернул фотографию священнику.
— Нет, я с этого рисовать не стану.
— А почему?
Но отец Хэнди отлично понимал резонность тиборовского "нет": фотография ни в коей мере не схватывала божественной сущности; это был снимок человека — просто человека. Да и странно было бы, если бы кусок целлулоида, покрытый нитратом серебра, мог уловить таинство божественной сущности.
— Эта фотография была сделана, — сказал отец Хэнди, — во время пира на открытом воздухе на Гавайях. Он вкушал местное блюдо из осьминога и курицы с листьями таро. Наслаждался жизнью. Видишь это жадное выражение разыгравшегося аппетита — как неестественно искажены черты Его лица сим чисто плотским чувством! Он отдыхал воскресным полуднем перед произнесением речи на факультете тамошнего университета — не помню названия. Это было в счастливую пору шестидесятых годов.
— Вы сами виноваты в том, что я не могу выполнить работу, — пробурчал Тибор.
— У плохого мастера всегда инструмент виноват.
— Вы не мой инструмент, — ответил калека. Опустив манипуляторы на сиденье тележки, он добавил: — Вот мои инструменты. Я их не виню. Я ими пользуюсь — как могу. А вы… вы мой наниматель. Вы ставите передо мной огромную задачу, но даете один паршивенький цветной снимок. Да разве я могу?..
— Странствие. Попечители Церкви постановили так: если фотографии недостаточно — а это так, и все мы отлично это понимаем, — тогда ты должен отправиться в странствие и путешествовать, пока не найдешь Господа Гнева. Они прислали письменное распоряжение на этот счет.
Тибор изумленно замигал. Таращась на отца Хэнди, он запротестовал:
— Но моя метабатарея! А ну как она выйдет из строя в дороге!
— В этом случае вини свой инструмент, — произнес отец Хэнди. Величаво-спокойная интонация этой фразы далась ему не без труда.
Или подала голос от плиты:
Уволь его. Пошли к черту.
— Я никого не увольняю, — обратился к ней с укором отец Хэнди. — И посылать к черту — это очень по-христиански. Пора бы тебе запомнить: у нас нет понятия ада и чертей!
Вслед за этим он повернулся к Тибору и произнес величайшие стихотворные строки всех времен и народов, коих общий смысл оба мужчины улавливали, но коих скрытая суть ускользала от них, как рыба у того рыбаря, что взял на ловитву сеть со слишком крупной ячеей.
Отец Хэнди произнес эти слова во весь голос, яко соединяющие их с Тибором за тем, что те, христиане, величали вечерей любви. Но в этих строках был явлен смысл более высокий: в них была Любовь, Человек и Красота — новая Троица.
После того как священник это произнес, Тибор солидно кивнул и снова занялся сложным процессом поднесения чашки к своим губам. Когда хитрый механизм установил чашку в нужном положении, калека-художник стал медленно отхлебывать кофе. В комнате воцарилась тишина. Даже Или, представительница болтливой части человечества, хранила молчание.
Снаружи громко сопела и недовольно пофыркивала, переминаясь с ноги на ногу, пегая коровенка, возящая тиборовскую тележку. "Наверное, ищет чего поесть, — подумал отец Хэнди, — и ничего не находит. Ей пища нужна только для тела, нам нужна пища и для души. Иначе помрем. Нам никак нельзя без этой фрески. Придется Тибору совершить странствие длиной в тысячу миль — а ежели его голштинка падет в дороге или батарея перестанет работать, тогда и мы погибнем вместе с ним — "в смерти не пребудет один"".
Он мог только гадать, ведомо ли это самому Тибору. Ах, если бы знание этого помогло Тибору! Но скорее всего не поможет.
Поэтому отец Хэнди промолчал. В этом мире ничто не помогает.