— Ну, знаешь! — проворчал портной. — Кто же, по-твоему, это сделал?
— Я понимаю, конечно, что это мог сделать только я… — нахмурившись, отвечал О’Грабили, — и все-таки я совершенно… НЕ ПОНИМАЮ!!! — Он дикими глазами посмотрел на приятеля. — Ладно, самое главное — ткань я достал, и шторы ты теперь сошьешь, а я быстренько отнесу их в замок Рогатого Барона, и тогда, если не возражаешь…
— Тебе хорошо говорить! — скорбно заметил портной. — Ты ведь не работаешь с материалом, который не желает вести себя тихо. — Он ткнул пальцем в потертую ткань, и та пронзительно взвизгнула. — А у меня от этих воплей все поджилки трясутся.
— Вот, возьми, — сказал О’Грабили, извлекая из кармана пару больших меховых затычек для ушей. — Попробуй.
Гоблин удивленно уставился на меховые затычки.
— И что я должен с ними делать? — спросил он.
— Это для ушей, глупый, — пояснил О’Грабили. — Тебе надо уши ими заткнуть.
Портной, сделав, как ему было велено, разгладил материю на столе и взмахнул ножницами, но не услышал ни звука.
— Вот и прекрасно, — сказал О’Грабили. — Теперь шей поскорее!
Но портной только тупо смотрел на него.
— ПРИНИМАЙСЯ ЗА ШТОРЫ! — проорал О’Грабили.
Гоблин нахмурился и одними губами спросил: «Что?»
О’Грабили, окончательно разозлившись, вынул одну из затычек и проревел портному в самое ухо:
— НЕМЕДЛЕННО ПРИНИМАЙСЯ ЗА ШТОРЫ!
— Хорошо, хорошо, — закивал головой гоблин, поспешно затыкая ухо. — Слышу, я же не глухой!
— Боже, дай мне силы! — пробормотал О’Грабили.
А портной уселся на табурет, взял в руки ножницы и на этот раз — несмотря на пение, жалобные причитания и бесконечные вопли, — все-таки разрезал ткань и принялся шить, заставляя швейного эльфа двигаться с невероятной скоростью.
— Отлично! — воскликнул О’Грабили, когда готовые шторы наконец оказались у него в руках. — Выглядит весьма уютно. Настоящие поющие шторы!
— Ла-ла-ла! Ла-ла-ла! — запели шторы дуэтом, но, что называется, ни в такт ни в лад.
— И это ты называешь пением? — заметил портной. — Больше похоже…
— Ой, только не начинай, умоляю! — поморщился О’Грабили. — У баронессы музыкальный слух напрочь отсутствует, и она от штор будет просто в восторге, уверяю тебя. — Он что-то вдруг вспомнил и нахмурился. — Ох уж этот мне Рэндальф Мудрый! Он ведь как раз к Людоедским Холмам направлялся, «мудрец»! И вот что я тебе скажу: мудростью в его башке и не пахнет!
— Пришли, увидели и удрали! — гневно говорила Вероника, сидя у Рэндальфа на голове, пока Норберт спешил назад, к горной дороге. — А Джо Варвар, твой великий герой-воитель, и Генри Мохнатый, его верный боевой пес, пропадай, да? Теперь, видимо, их тоже выжали как лимон….
— Довольно, Вероника, — попытался остановить ее Рэндальф. — Ты, кажется, уже высказалась.
— И Энгельберт Необъятный, — продолжала Вероника, не обращая на него внимания, — тоже куда-то исчез. Видимо, продолжает выжимать овец…
— Заткнись, Вероника! — рассердился Рэндальф.
Норберт смахнул слезу и спросил:
— Так ты решил, куда мы теперь направимся, господин мой?
— Домой, разумеется, — вздохнул Рэндальф.
— Домой? — удивился Норберт.
— Да, Норберт, — подтвердил свое решение волшебник. — Давай-ка пойдем домой.
Две из трех лун Чвокой Шмари сияли в небесах, ярко освещая группу из двух десятков людоедов, сидевших кружком у гигантского ревущего костра, разведенного на площадке между жилыми пещерами. Громким эхом разносилось по холмам сонное причмокиванье — это людоеды, точно младенцы, сосали палец.
Один из них, самый крупный, зажав в руке живую мохнатую собачонку, медленно водил ею по щеке и счастливо улыбался. Собака, похоже, не возражала: она виляла хвостом и «пела», издавая весьма своеобразные трели, очень похожие на тирольские «йодли» — видимо, тоже пребывала в полном благорастворении.
Один из людоедов вынул палец изо рта и, обращаясь к мальчику, сидевшему с ним рядом, заметил:
— Наконец-то старый Энгельберт пришел в себя!
— Да, Джо, ты молодец! Совершенно его успокоил, — прибавил другой великан.
— Ему ведь и требовалось-то — немного понимания, — сказал первый.
— Как и всем нам, в сущности, — заметил третий великан.
— А ведь понять его было так просто! — продолжал первый. — Вот как бы ты, например, чувствовал себя, потеряв любимую игрушку — ну, с которой ты с детства спишь? — И для наглядности он продемонстрировал Джо весьма потрепанного плюшевого медведя с одним глазом, одним ухом, одной верхней лапой и без обеих нижних. — Просто не знаю, что бы я делал, если б мой Трубач потерялся!
Джо кивнул. Он все еще никак не мог поверить ни собственным глазам, ни собственным ушам. Другие людоеды тоже стали показывать ему свои любимые игрушки — кто-то безволосую растерзанную куклу, кто-то замызганное игрушечное одеяльце или грязное махровое детское полотенчико…
— А Энгельберт своей игрушкой особенно гордился, — продолжал первый людоед. — Правда, пеленочка уже выстиралась, износилась, но он все равно очень ее любил. А знаешь почему?
— Почему? — спросил Джо.
— Потому что это была заколдованная пеленка! Она умела петь!
— Она и сейчас петь умеет? — задумчиво спросил Джо.
— Ну да! Мать Энгельберта раздобыла ее, едва он на свет появился, — у одного волшебника с Зачарованного Озера, Роджера Морщинистого…