«Это покручь… Обещай, что не причинишь ей вреда».
«Покручь?» — в свой черед удивился черный.
«Ты привык видеть человека, оборачивающегося зверем. Когда-то я нашел нож во пне… И я мог быть человеком. Покручь — это моя дочь. У меня нет повода гордиться ею».
«Останови ее сам».
«Я не могу. Она сильней меня».
«Обереги на пне?»
«Да, это ее рук дело. Теперь нам нет хода в ваш мир. А волками мы не в силах ей противостоять».
«Ошибки молодости нужно исправлять, брат».
«Не убивай ее. Лиши возможности перекидываться. Вытащи нож…»
«Как убедить людей, что беда миновала?»
«Ты сказал: ошибки нужно исправлять. Я стар. Я искуплю вину кровью. Этого хватит?»
«Я принимаю твою жертву, брат», — оборотень низко поклонился вожаку и, вспарывая плотный наст, черной стрелой помчал обратно.
Заливисто раскатился по перрону удар станционного колокола. Народ суетливо втаскивал багаж в тесные тамбуры.
— Ну, прощайте, Андрей Николаич, — исправник вздохнул. — Счастлив был знакомству.
— Взаимно, Кузьма Федотыч. Места у вас замечательные. Охота удалась. А если что не так…
— Что вы, голубчик. Прямо неловко, право. Все расчудесно. Как вы этого зверя взяли. Просто сказка, — вспомнил полицейский сивую шубу матерого волчары.
— Заслуги мои невелики, Кузьма Федотыч. Среди бела дня, на улице…
— Да, прямо осатанел зверюга вконец. На человека дуром попер.
Колокол ударил во второй раз.
— До свидания, Кузьма Федотыч. Пишите, если что… — Рязанов занес ногу на подножку.
— Всенепременнейше… Да, вы слыхали? Мельничиха-то повесилась.
— Что вы говорите?
— Как есть. Прямо на вожжах в конюшне. Ёську под стражу взяли. А все равно отпустим. Типичное самоубийство. Только с чего бы?
— И правда, с чего бы?
После третьего удара колокола паровоз со свистом выпустил пар и, кряхтя, натужно потащил состав, помалу набирая ход. Оставшийся в толпе провожающих исправник, нахмурившись, пошел к казенному возку. Из головы его не шла странная улыбка, сопровождавшая последнюю фразу охотника.
Примерно на полпути с Люблина на Замосць, там, где неширокий еще Вепш дугой огибает поросшее темным ельником нагорье, на левобережье, подле ухоженного деревянного моста раскинул приземистые строения постоялый двор. Точнее, постоялым двором был он во времена Стефана Батория. А потом разросся до целой гостиницы, ухоженной и чистой, завлекающей ненавязчивым уютом и ароматом приготавливаемой пищи нечастых теперь путников.
Осенний ветер с завидным упорством пригибал жемчужные столбики дыма из двух труб красного кирпича к золотистым верхушкам грабов и кронам рябин, что полыхали смелыми мазками гроздьев, швырял пригоршни палой, но не поблекшей от ночных заморозков, листвы в черную воду. Кудлатые псы у распахнутых ворот зашлись приветственным лаем, когда два всадника, отбрасывая длинные, изломанные на перилах, тени, миновали мост и остановились посреди выметенного двора.
Они различались не только возрастом и одеждой, но самой посадкой в седле, которая лучше казенного паспорта обозначала кто есть кто.
Старший сидел растопырив по-солдатски шенкеля, едва заметно, скорее по привычке, чем по необходимости, упираясь в повод. Его караковый четвертькровный мерин высоко задирал голову и дразнился высунутым на сторону мясистым языком.
Посадка младшего за полверсты кричала об офицерском корпусе с еженедельными парфорсными охотами и конкур-иппиком в свободное от изучения тактики и фортификации время. А темно-васильковая венгерка довершала портрет гусарского офицера русской армии. Недавним указом Его Императорского величества Александра Третьего произведенного в чин ротмистра.
Хозяин гостиницы, словно сошедший со страниц пана Сенкевича, самолично встретил гостей на пороге, кланяясь и вытирая руки опрятным передником.
— Цо пан зажондзе?
Офицер улыбнулся широко, передавая повод недоверчиво принюхивающемуся денщику. Подкрутил ус.
— Жубжа смажоного, добжи господаж! З рожну.
«Добрый хозяин» заморгал непонимающе.
— То пан жартуе?..
— Ну, коль нет зубра, братец, удовлетворюсь курицей, — рассмеялся приезжий, проходя в дом.
— Пан меня бардзо напугал, — суетился рядом лях. — Откуда в наших краях зубры? Из повыбили ще при Радзивилле…
Гость оглядел уютную обеденную залу, пустовавшую по причине межсезонья, и прошел к застеленному льняной скатертью столику в дальнем углу.
— Расположусь здесь, пожалуй, — с этими словами он расстегнул венгерку и стянул перчатки, защищающие руки от осенней непогоды.
— Цо пан изволит пить?
— Бутылочка мозельского у тебя найдется?
Кивок.
— Вот и хорошо. А Прохор подойдет — ему вудки налей. Да гляди, не больше трех чарок!