Определённо, какая-то правда в этом есть. Однако она чрезмерно преувеличена. Да, сегодня существуют такие фирмы, как «Nestle», которая производит дома (в Швейцарии) менее 5% своего объёма продукции, но они являются редким исключением. Подавляющее большинство ставших международными фирм, производят за рубежом менее трети своего объёма продукции, а у японских компаний этот показатель намного ниже 10%. Да, имело место перемещение некоторых функций, составляющих так сказать «ядро» (например, исследования и разработки), за рубеж, но, как правило, в другую развитую страну и с очень сильными региональным «предпочтением» (под регионом здесь понимается Северная Америка, [Западная] Европа и Япония, которые сами по себе составляют [отдельный] регион).
В большинстве компаний, высшее руководство, которое решает всё, по прежнему состоит из граждан страны происхождения. Повторюсь, бывают случаи, подобные Карлосу Гону (Carlos Ghosn), ливано-бразильцу, который руководит французской («Renault») и японской («Nissan») компаниями. Но он является примечательным исключением. Наиболее показательным примером является слияние 1998 года «Daimler-Benz», немецкого автопроизводителя и «Chrysler», американского. На самом деле, это было поглощением «Крайслера» «Бенцем». Но на тот момент оно преподносилось как союз двух равных. Новая компания «Daimler-Chrysler», даже имела равно число немцев и американцев в правлении. Но это только в первые пару лет. Вскоре число немцев стало значительно превосходить число американцев, обычно в пропорции 10-12 к 1-2, в зависимости от года. Когда происходит поглощение, то даже американской компанией управляют иностранцы (собственно, в этом и состоит поглощение).
Следовательно, происхождение компании по прежнему много значит. От того, кто владеет компанией, зависит насколько её различным «дочкам» будет позволено перейти к деятельности более высокого ранга. Было бы очень наивно, особенно со стороны развивающихся стран, строить экономическую политику, считая, что капитал более не имеет национальных корней.
А что же с тем аргументом, что нужно или не нужно, но на практике более невозможно регулировать иностранные инвестиции? Сейчас, когда ТНК стали, более или менее, «сами себе хозяева», говорят, что они могут наказать [любую] страну, «голосуя ногами».
Сразу же можно задать вопрос: если фирмы стали настолько мобильны, что сделали национальное регулирование бессильным, то почему богатые страны – Недобрые Самаритяне – так стремятся заставить развивающиеся страны подписать все эти международные договора, которые ограничивают их возможности регулировать иностранные инвестиции? Если следовать рыночной логике, которую так любит неолиберальная ортодоксия, почему бы не оставить на усмотрение самих стран, какой подход они хотят принять, и позволить иностранным инвесторам наказывать или вознаграждать их тем, что они станут инвестировать только в те страны, которые являются дружественными к иностранным инвестициям? Сам факт того, что богатые страны хотят наложить все эти ограничения на развивающиеся страны посредством международных соглашений, обнаруживает, что регулирование FDI всё-таки пока не бесполезно, вопреки тому, что утверждают Недобрые Самаритяне.
И в любом случае, не все ТНК одинаково мобильны. Верно, есть сектора, такие как, одежда, обувь, мягкие игрушки, для которых существуют множество потенциально возможных мест для инвестиций, потому что производственное оборудование легко перевезти, а потребный уровень мастерства невысок и рабочих можно легко обучить. А вот во многих других отраслях фирмы не могут переезжать так просто по множеству причин – существование неперевозимых компонентов (к примеру, минеральных ресурсов или местной рабочей силы, имеющей определённые навыки), привлекательность отечественного рынка (хороший пример – Китай) или сеть поставщиков, которая выстраивалась годами (к примеру, субподрядчики японских автопроизводителей в Таиланде и Малайзии).
И последнее по порядку, но не по значению: совершенно неверно полагать, что ТНК непременно станут избегать стран, которые регулируют FDI. Вопреки утверждениям ортодоксии, регулирование не является очень важным фактором, влияющим на уровень притока иностранных инвестиций. Если бы это было так, то страны вроде Китая не привлекали бы много иностранных инвестиций. А он привлекает около 10% всех мировых FDI, потому что он предлагает большой быстрорастущий рынок, хорошую рабсилу и хорошую инфраструктуру (дороги, порты). Тот же аргумент применим к США XIX столетия.
Исследования демонстрируют, что корпорации, прежде всего, интересуются потенциальными возможностями рынка принимающей страны (объём рынка и его рост), затем качеством [местной] рабочей силы и инфраструктуры, а административное регулирование является [для них] вопросом третьестепенного значения. Даже Всемирный банк, известный сторонник либерализации FDI, однажды признал, что «конкретное стимулирование и регулирование, направленное на прямые инвестиции, оказывает гораздо меньшее воздействие на то, сколько инвестиций получает страна, нежели оказывает её общий экономический и политический климат и её финансовая и валютная политика».
Так же как в аргументации по поводу взаимосвязи между международной торговлей и экономическим развитием, Недобрые Самаритяне путают причину со следствием. Они думают, что если вы либерализуете требования к иностранным инвестициям, вольётся больше инвестиций, которые будут способствовать экономическому росту. Но иностранные инвестиции следуют экономическому росту, а не вызывают его. Суровая правда заключается в том, что как бы ни был либерален режим регулирования, иностранные фирмы не придут в страну, если её экономика не предлагает привлекательный рынок и высококачественные производительные ресурсы (труд, инфраструктуру). Вот почему так много развивающихся стран не смогли привлечь значительных FDI, не смотря на то, что предоставили иностранным фирмам максимальную степень свободы. В стране должен происходить рост до того, как ТНК заинтересуется ею. Если вы устраиваете вечеринку, не достаточно просто сказать людям, что они могут прийти и делать всё, что хотят. Люди приходят на вечеринки, про которые они знают, что там уже происходят интересные вещи. Обычно они не приходят и не устраивают вам что-либо интересное, какую бы свободу вы им не предоставили.
Так же как и Джоан Робинсон (Joan Robinson), бывшая ранее профессором экономики в Кембридже, и остающаяся, возможно самой известной женщиной-экономистом в истории, я считаю, что хуже того, чтобы быть эксплуатриуемым капиталом, может быть только не быть эксплуатируемым капиталом. Иностранные инвестиции, особенно прямые иностранные инвестиции, могут быть очень полезным инструментом экономического развития. Но насколько полезным, зависит от того какие инвестиции сделаны, и как правительство принимающей страны регулирует их.
Иностранные капиталовложения приносят больше опасностей, чем пользы, это сейчас признают даже неолибералы. Хотя прямые иностранные инвестиции и не мать Тереза, но зачастую они приносят пользу принимающей стране в краткосрочной перспективе. Но, когда речь идёт об экономическом развитии, в расчёт принимается долгосрочная перспектива. Безоговорочное принятие FDI может затруднить экономическое развитие в долгосрочной перспективе. Не смотря на [всяческие] преувеличения о «мире без границ» ТНК остаются национальными фирмами, ведущие международные операции, и следовательно, навряд ли позволят своим дочерним предприятиям выполнять операции высокого ранга; в то же самое время [само] их присутствие [на местном рынке] может предотвратить возникновение местных предприятий, которые в долгосрочной перспективе могли бы взяться за такие операции. Такая ситуация имеет все шансы навредить долгосрочной перспективе развития принимающей страны. Более того, долгосрочная польза от FDI частично зависит от размаха и качества создаваемого ТНК «эффекта распространения», для максимизации которого требуется соответствующее государственное участие. К сожалению, многие важнейшие механизмы такого участия (к примеру, требование о локализации) уже объявлены Недобрыми Самаритянами вне закона.
Следовательно, прямые иностранные инвестиции могут стать сделкой, сродни Фаустовой. Краткосрочно, они могут приносить пользу, но в отдалённой перспективе они могут вредить экономическому развитию. Когда понимаешь это, то успех Финляндии уже не удивляет. Её стратегия основывалась на понимании того, что если иностранные инвестиции либерализовать слишком рано (а в начале XX века Финляндия была одной из самых бедных стран Европы), то местным предприятиям не останется места, чтобы развивать свои независимые технологические и управленческие возможности. «Нокии» потребовалось 17 лет, чтобы её подразделение по электронике начало приносить прибыль, а теперь оно является крупнейшим мировым производителем сотовых телефонов. Если бы Финляндия либерализовала иностранные инвестиции с самого начала, то «Нокиа» не была бы тем, чем она сегодня является. Скорее всего, иностранные инвесторы, вошедшие в «Нокиа», потребовали бы прекратить перекрёстное субсидирование безнадёжного подразделения электроники, и тем самым зарубили бы его на корню. В лучшем случае, какая-нибудь ТНК перекупила бы подразделение электроники и превратила бы его в свою «дочку» для выполнения операций «второго дивизиона».
Оборотной стороной этого тезиса парадоксальным образом оказывается то, что в долгосрочной перспективе административное регулирование иностранных инвестиций может быть на руку иностранным компаниям. Если страна не впускает или жёстко регламентирует иностранные компании, то в краткосрочной перспективе это для них не хорошо. С другой стороны, если разумное регламентирование прямых иностранных инвестиций позволяет стране аккумулировать производственные возможности быстрее и на более высоком уровне, чем без такового регламентирования, то в долгосрочной перспективе это приносит пользу иностранным инвесторам тем, что предлагает им площадку для инвестиций, обладающую лучшими факторами производства (опытные работники, хорошая инфраструктура) и, в целом, более процветающую. Финляндия и Корея – отличные примеры этому. Отчасти благодаря своему толковому [административному] регулированию иностранных инвестиций, эти страны стали богаче, лучше образованными и технологически намного более динамичными, становясь тем самым более привлекательными площадками для инвестиций, чем было бы возможно без такового регулирования.
Прямые иностранные инвестиции могут помочь экономическому развитию, но только как составная часть долгосрочной стратегии развития. Политику нужно строить так, чтобы прямые иностранные инвестиции не истребили отечественных производителей, которые могут обладать огромным потенциалом в долгосрочной перспективе, в то же самое время добиваясь, чтобы передовые технологии и управленческие навыки, которыми обладают иностранные компании переносились на отечественные предприятия в максимально возможной степени. Подобно Сингапуру и Ирландии, некоторые страны могут добиться успеха и добились успеха активно заманивая иностранные инвестиции, в особенности FDI. Но намного больше стран могут добиться успеха и добились успеха, активно регулируя иностранные инвестиции, включая FDI. И попытка Недобрых Самаритян сделать такое регулирование развивающимися странами невозможным, скорее будет мешать, чем помогать их экономическому развитию.
Один из наиболее глубоких мыслителей XX века Джон Кеннет Гэлбрэйт (John Kenneth Galbraith), однажды сказал: «При капитализме, [один] человек эксплуатирует [другого] человека, а при коммунизме наоборот». Он не хотел сказать, что нет никакой разницы между капитализмом и коммунизмом; такого он никак бы не смог сказать. Гэлбрейт был одним из самых заметных критиков современного капитализма не левого толка. То, что он сказал, отражало глубочайшее разочарование, которое испытывали очень многие по поводу неуспеха коммунизма в построении обещанного эгалитарного общества.
С момента своего возникновения в XIX в. важнейшей целью коммунистического движения являлось упразднение частной собственности на «средства производства» (заводы и станки). Легко понять, почему коммунисты считали частную собственность главным источником несправедливости распределения [благ] при капитализме В то же время они считали частную собственность [на средства производства] причиной экономической неэффективности. Они полагали, что именно она лежит в основе расточительной «анархии» рынка. Слишком многие капиталисты регулярно вкладывались в производство одних и тех же вещей, утверждали они, поскольку они не знали инвестиционных планов своих конкурентов. Как следствие, происходит перепроизводство и некоторые из затронутых им предприятий банкротятся, обрекая свой парк оборудования на слом и свалку, а совершенно работоспособных рабочих – на [вынужденное] бездействие. [Бессмысленная] расточительность такого [периодически возникающего] процесса, как утверждалось, была бы устранена, если бы решения различных капиталистов могли быть заблаговременно скоординированы, посредством рационального, централизованного планирования; в конце концов, капиталистические фирмы есть ничто иное как островки планирования в анархическом море рынка, как однажды сформулировал ведущий теоретик коммунизма Карл Маркс. Следовательно, если отменить частную собственность [на средства производства], считали коммунисты, то экономика функционировала бы, как единая фирма, и тем самым управлялась более эффективно.
К сожалению, централизованная плановая экономика, основанная на государственных предприятиях, работала очень плохо. Коммунисты может и были правы в том, что [ничем] не стеснённая конкуренция приводит к общественным потерям, но устранение всякой конкуренции посредством полностью централизованного планирования и всеобщей государственной собственности [на средства производства], обходились [обществу] очень дорого сами по себе тем, что убивали экономический динамизм. Отсутствие конкуренции и чрезмерная зарегулированность сверху донизу при коммунизме, порождали также конформизм, бюрократические препоны и коррупцию.
Мало кто сейчас стал бы спорить, что как экономическая система, коммунизм потерпел поражение. Но из этого обстоятельства совершенно не следует с необходимостью вывод, что госпредприятия (state-owned enterprises – SOEs) или общественные предприятия не работают [должным образом]. Это умозаключение стало модным в начале 1980-х годов, сразу после смелой программы приватизации Маргарет Тэтчер (Margaret Thatcher) в Великобритании, и обрело статус псевдорелигиозной веры во время «трансформации» бывших коммунистических стран в 1990-е годы. Какое-то время даже казалось, что весь экс-коммунистический мир был загипнотизирован мантрой «частное – хорошо, общественное – плохо», очень напоминавшей античеловеческий слоган «четыре ноги – хорошо, две – плохо» в замечательной сатирической притче Джорджа Оруэлла (George Orwell) «Скотный двор». Приватизация госпредприятий также стала главным пунктом неолиберальной программы, которую Недобрые Самаритяне навязали почти всем развивающимся странам за последние четверть века.
Почему же Недобрые Самаритяне считают, что госпредприятия необходимо приватизировать? В основе аргументации против госпредприятий лежит простая, но мощная концепция. Концепция о том, что люди по-настоящему не заботятся о тех вещах, которые им не принадлежат. Подтверждение этой мысли мы видим ежедневно. Когда ваш сантехник в третий раз за утро прерывается на чашечку кофе, поневоле задумаешься, чинил бы он свой собственный бойлер точно так же. Вы знаете, что почти все те, кто мусорит в общественных парках, не станет так поступать в своём собственном садике. Похоже, такова человеческая природа, великолепно относиться к своим собственным вещам и безобразно – к чужим. Поэтому, утверждают противники госсобственности, если вы хотите, чтобы люди относились в вещам (включая предприятия) с наивысшей эффективностью, дайте им права владельца или собственника.
Владелец имеет два важнейших права в отношении своего имущества. Первое – это право распоряжаться им. Второе – это право присваивать доходы от его использования. Поскольку доходы, по определению, это то, что остаётся владельцу имущества, после того как он оплатил все производственные затраты, которые он сделал, чтобы использовать своё имущество продуктивно (например, сырьё, труд и другие компоненты, употреблённые на его фабрике), то право присваивать доходы также называют «присвоением разницы». Незадача в том, что если владелец может «присваивать разницу», то тех поставщиков факторов производства, которые получают фиксированную плату, не заботит объём получаемых доходов.
По определению, государственные предприятия коллективно принадлежат всем гражданам, которые нанимают профессиональных менеджеров на фиксированной зарплате управлять ими. При том, что правом «присваивать разницу» обладают [все] граждане, как [коллективный] собственник, то наёмных менеджеров не особенно волнует прибыльность своих предприятий. Конечно, граждане, как «доверитель», могут заинтересовать своих «доверенных лиц», или наёмных менеджеров, в [повышении] прибыльности госпредприятий, привязав к ней их зарплату. Но общеизвестно [на печальном опыте], что подобную систему поощрения [исключительно] трудно создать. И это потому, что существует разрыв фундаментального характера между [объёмом] информации, которым обладают «доверители» и их «доверенные лица». К примеру, когда наёмный менеджер говорит, что она сделала всё, что в её силах, а невысокие показатели [предприятия] объясняются факторами вне её контроля, «доверителю» будет очень трудно доказать, что она лжёт. Трудности контроля «доверителя» за поведением «доверенного лица» называют «проблемой доверителя – агента», а возникающие издержки (в частности, снижение доходности по причине плохого управления) называют «затраты, связанные с наличием агентских конфликтов». «Проблема доверителя – агента» является центральным аргументом неолибералов против госпредприятий.
Но это не единственная причина неэффективности государственного владения предприятиями. Отдельные граждане, даже если они теоретически владеют общественным предприятием, не имеют никаких стимулов заботиться о своей собственности (том самом предприятии) посредством адекватного контроля за деятельностью наёмных управляющих. Здесь проблема в том, что любое увеличение доходности, которое стало результатом усилившегося контроля отдельными гражданами за деятельностью менеджеров госпредприятия, будет делиться на всех граждан, а издержки нести только те, кто этим контролем занимается (к примеру, время и энергия, потраченные на изучение бухгалтерии или уведомление соответствующих госорганов о каких-либо непорядках). В итоге, все будут предпочитать вовсе не контролировать менеджеров общественного предприятия, а просто «проехаться» за счёт усилий других. Но, если все «халявничают», то за управляющими никто не следит, и в итоге – низкие производственные показатели. Читатель сразу же поймёт «проблему «пассажиров» (free-riders), если постарается припомнить, как часто он сам отслеживал результаты деятельности какого-нибудь госпредприятия у себя в стране (законным владельцем которого он является) – «Amtrak», к примеру.
Есть ещё один аргумент против государственных предприятий, известный как проблема «растяжимых бюджетных рамок». Согласно него, будучи частью государственного аппарата, госпредприятия нередко в состоянии получить дополнительное финансирование от правительства, если они несут убытки или им угрожает банкротство. В некотором роде, предприятия могут вести себя, как если бы их бюджетные рамки были нежёсткими или растягивались, и расхлябанное руководство будет сходить им с рук. Эту теорию «растяжимых бюджетных рамок» впервые разработал известный венгерский экономист Янош Корнаи (Janos Kornai), применительно к поведению государственных предприятий при коммунистическом централизованном планировании, но она также применима к подобным предприятиям в капиталистической экономике. Наиболее часто, применительно к проблеме «растяжимых бюджетных рамок» госпредприятий, припоминают [известные] «больные предприятия» Индии, которые никогда не становятся банкротами.
Так что, обвинительное заключение против государственных предприятий или общественных предприятий, похоже [составлено] очень сильное. Граждане, несмотря на то, что являются законными владельцами общественных предприятий, не имеют ни возможности, ни стимулов следить за своими агентами, которые были наняты, чтобы управлять предприятиями. Агенты (менеджеры) не стремятся к максимизации прибыли предприятия, а доверители (граждане) не могут их заставить, по причине неизбежно недостаточной информации о действиях агентов и проблемы «пассажиров» среди самих доверителей. И в довершение, государственное владение предприятиями позволяет им оставаться на плаву при помощи политического лоббирования, а не повышения продуктивности.
Но все [эти] три аргумента против государственного владения предприятиями, вообще-то, применимы и к крупным фирмам частного сектора. Проблемы «доверителя – агента» и «пассажиров» [акционеров, не стремящихся принимать участие в контрольно-управленческой деятельности, а желающие только получать плоды своего владения] поражают многие крупные частные фирмы. [Конечно], некоторые крупные компании по-прежнему управляются своими (мажоритарными) собственниками (например, «BMW», «Peugeot»), но подавляющее большинство управляется наёмными менеджерами, потому что их акции принадлежат большому кругу лиц. Если частное предприятие принадлежит многочисленным акционерам, владеющим мелкими долями компании, и управляется наёмными менеджерами, то оно будет страдать от тех же проблем, что и принадлежащее государству предприятие. Наёмные менеджеры (так же, как их коллеги из госпредприятий) не будут иметь стимула, чтобы прилагать больше усилий, чем только минимально потребно («проблема доверитель – агент»), в то время как отдельные акционеры не будут иметь достаточных стимулов, чтобы следить за наёмной администрацией («проблема пассажиров»).
Что до политически обусловленных «растяжимых бюджетных рамок», то их наличие не ограничивается только госпредприятиями. Если частная фирма политически важна (к примеру, фирма – крупный работодатель или действует в политически чувствительных отраслях, таких как вооружения или здравоохранение), то она также может ожидать субсидий или даже взятие на буксир государством (bail-out). Сразу после Второй мировой войны, множество частных предприятий национализировались по всей Европе, потому что дела у них были плохи. В 1960-е и 1970-е годы британский промышленный закат вынудил и лейбористское, и консервативное правительства национализировать ключевые предприятия («Rolls Royce» в 1971 г. при консерваторах; «British Steel» в 1967 г., «British Leyland» и «British Aerospace» в 1977 г. при лейбористах). Или возьмём другой пример: в Греции, в период с 1983 по 1987 гг. 43 частных предприятия, практически банкрота, были национализированы, когда в экономике настали непростые времена. И наоборот, госпредприятия не защищены полностью от действия рыночных сил. По всему миру, многие общественные предприятия закрывались, а их менеджеров увольняли из-за плохой работы – это равнозначно корпоративному банкротству или корпоративному поглощению в частном секторе.
Частные фирмы знают, что они смогут воспользоваться «растяжимыми бюджетными рамками», если они достаточно важны [для общества], и они не стесняются эксплуатировать такую возможность на полную катушку. Говорят, что один банкир сказал в середине 1980-х годов в разгар Долгового кризиса Третьего мира газете «Wall Street Journal»: «мы, иностранные банкиры – за свободный рынок, когда нам светит зашибить копейку, и верим в государство, когда мы вот-вот должны потерять копейку».
И действительно, множество раз прямая государственная финансовая помощь крупным фирмам частного сектора (bail-outs) осуществлялась общепризнанно свободнорыночными правительствами. В Швеции, в конце 1970-х годов, первое за 44 года правое правительство прибегло к национализации, чтобы спасти обанкротившуюся судостроительную отрасль, и это при том, что оно пришло к власти [именно за счёт] клятвенных заверений сократить размер государственного сектора. В начале 1980-х годов Республиканская администрация во главе с Рональдом Рейганом, спасла терпящий бедствие автоконцерн «Chrysler», при том что Рейган в то время стоял в авангарде неолиберальных рыночных реформ. Столкнувшись в 1982 году с финансовым кризисом, который возник после преждевременной и плохо продуманной финансовой либерализации, правительство Чили спасло весь финансовый сектор целиком за счёт общественных денег. И это было то самое правительство генерала Пиночета, которое в кровавом перевороте захватило власть, во имя защиты свободного рынка и частной собственности.
Неолиберальные обвинения госпредприятий ещё больше подрывается тем фактом, что в современном мире существует множество прекрасно работающих госпредприятий. И многие из них, вообще-то, являются фирмами мирового класса. Позвольте мне рассказать о некоторых из них, наиболее важных.
«Singapore Airlines» является одной из самых уважаемых в мире авиакомпанией. За свою эффективность и дружелюбность [к пассажирам] её часто выбирали самой популярной в мире. За всю свою 35-летнюю историю, в отличие от других авиаперевозчиков, она никогда не терпела убытков.
Эта авиакомпания принадлежит государству, 57% её акций контролируется «Temasek», холдинговой компанией, единственным акционером которой является Министерство финансов Сингапура. «Temasek Holdings» владеет контрольными пакетами (обычно свыше 50%) во множестве высокоэффективных и прибыльных предприятий, которые называются GLC (связанные с государством компании – government-linked companies). GLC действуют не только в обычных для общественных предприятий «коммунальных» секторах, как например, связь, энергоснабжение или транспорт. Они также ведут дела в таких сферах, которые почти во всех остальных странах принадлежат частному сектору, в частности производство полупроводников, судостроение, конструкторские бюро, судоходство и банки. Также правительство Сингапура руководит так называемыми Попечительскими Советами (Statutory Boards), которые обеспечивают [предоставление] некоторых жизненно важных товаров и услуг. Практически вся земля в государстве находится в общественной собственности, и почти 85% жилья обеспечивается Советом по Жилью и Развитию (Housing and Development Board). Совет по Экономическому Развитию (The Economic Development Board) занимается созданием промзон (технопарков), выращивает новые фирмы и предоставляет [государственные] услуги бизнес-консультирования.
По объёму вклада в национальный совокупный продукт сингапурский госсектор в два раза превышает корейский. А по вкладу в общий объём национальных инвестиций – почти в три раза. В свою очередь, корейский сектор госпредприятий почти в два раза превосходит аргентинский, и в пять раз больше филиппинского, в терминах вклада в национальный совокупный продукт. Хотя и про Аргентину, и про Филиппины принято говорить, что причиной их неуспеха является чрезмерный госсектор, в то время как Корею и Сингапур принято расхваливать, как яркие примеры экономики, чьё развитие движимо частным сектором.
Корея также может похвастаться примером успешного общественного предприятия (ныне уже приватизированного) – металлургическим комбинатом POSCO (Pohang Iron and Steel Company). В конце 1960-х годов корейское правительство подало заявку во Всемирный банк на предоставление займа для строительства первого [в Корее] современного металлургического комбината. Банк отказал на основании нежизнеспособности проекта. Решение было небезосновательным. Главными статьями экспорта [Кореи] в то время были рыба, дешёвая одежда, парики и фанера. В Корее не было месторождений ни железной руды, ни коксующегося угля – двух важнейших компонентов. К тому же, в условиях Холодной войны их нельзя было импортировать из соседнего коммунистического Китая. Их нужно было привозить аж из Австралии. И в довершение всего, корейское правительство предлагало создать комбинат в форме госпредприятия. Лучшего рецепта для провала и не придумаешь. И тем не менее, через десять лет с момента ввода в строй в 1973 году (проект профинансировали японские банки), компания стала одним из самых эффективных на планете металлургическим комбинатом, и сегодня является третьим в мире по величине.
Тайваньский опыт с госпредприятиями был ещё более примечательным. Официальной экономической идеологией Тайваня являются так называемые «Три народных принципа», сформулированные основателем Националистической партии «Гоминьдан» («Kuomintang») доктором Сунь Ятсеном (Sun Yat-Sen), на которых и строилось Тайваньское экономическое чудо. Эти принципы диктуют, чтобы ключевые отрасли принадлежали государству. Соответственно у Тайваня был очень большой госсектор. Все 1960-е и 1970-е годы он давал свыше 16% национального совокупного продукта. До 1996 года госпредприятия почти не приватизировали. И даже после 1996 года, когда «приватизировали» 18 (из очень многих) госпредприятий, тайваньское правительство всё равно сохранило за собой их контрольные пакеты (в среднем 35,5%), а также назначало 60% членов их Советов директоров. Тайваньская стратегия состояла в том, чтобы способствовать росту частного сектора путём создания хорошего экономического климата (включавшего в себя, прежде всего, поставку госпредприятиями дешёвых высокотехнологичных деталей и компонентов) и особенно не заморачиваться с приватизацией.
В последние три десятилетия своего экономического господства Китай пользовался похожей стратегией. При Мао [Цзедуне] все китайские промышленные предприятия принадлежали государству. Сегодня китайский госсектор даёт всего лишь около 40% совокупной промышленной продукции. За прошедшие 30 лет экономических реформ, часть мелких промышленных предприятий были приватизированы под девизом: «сохранить крупное, отпустить мелкое» (zhuada fangxiao). Но падение доли госпредприятий [в ВВП] произошло, в основном, из-за роста частного сектора. У китайцев есть также уникальный вид предприятий, основанный на гибридной форме собственности, под названием TVE (городские и деревенские предприятия – township and village enterprises). Формально они принадлежат местным властям, но действуют, обычно, как принадлежащие местным влиятельным политическим фигурам.
Не только в Восточной Азии можно найти хорошие общественные предприятия. Всё послевоенное время, по крайней мере до 1980-х годов, экономические успех многих европейских стран (Австрии, Финляндии, Франции, Норвегии и Италии) опирался на очень большой госсектор. В Финляндии, и особенно во Франции, госсектор находился в авангарде технологической модернизации. В Финляндии государственные предприятия осуществляли технологическую модернизацию в лесной, горно-металлургической и химической промышленности, транспортном и бумагоделательном машиностроении. Даже после недавней приватизации, финское правительство отдало контрольный пакет очень немногих из этих предприятий. Что касается Франции, то читатель может удивиться, узнав что такие имена как «Renault» (автомобили), «Alcatel» (оборудование связи), «St. Gobain» (стекло и прочие стройматериалы), «Usinor» (металлургия; вошла в состав «Arcelor», которая сегодня является частью «Arcelor-Mittal», крупнейшего в мире металлургического конгломерата), «Thomson» (электроника), «Thales» (военная электроника), «Elf Aquitaine» (нефть и газ), «Rhone-Poulenc» (фармацевтика; вместе с немецкой «Hoechst» вошла в состав «Aventis», которая сама сегодня является частью «Sanofi-Aventis»), все были госпредприятиями. Эти фирмы осуществляли техническую модернизацию и промышленное развитие страны, будучи госпредприятиями, пока их не приватизировали в период с 1986 по 2000 гг.
Прекрасно работающие госпредприятия есть и в Латинской Америке. Бразильская государственная нефтяная компания «Petrobras» – это фирма мирового класса, применяющая самые передовые технологии. «EMBRAER» (Empresa Brasileira de Aeronautica), бразильский производитель ближнемагистральных реактивных самолётов (regional jets), также стал фирмой мирового класса, будучи государственным. Сегодня «EMBRAER» – крупнейший в мире производитель ближнемагистральных самолётов, и третий в мире среди авиапроизводителей в целом, после «Airbus» и «Boeing». Его приватизировали в 1994 г., но бразильскому правительству, по-прежнему, принадлежит «золотая акция» (1% капитала), которая даёт право накладывать вето на определённые сделки, связанные с продажей военных самолётов и передачей технологий иностранным государствам.
Если успешных общественных предприятий так много, почему мы так редко слышим о них? Отчасти, это объясняется самой природой передачи новостей, будь то научных или обыкновенной журналистики. Пресса склонна рассказывать о чём-нибудь плохом – войнах, стихийных бедствиях, эпидемиях, голоде, преступлениях, банкротствах и т.д. И хотя, для журналистской профессии уделять много внимания всему этому нужно и естественно, журналисты имеют привычку представлять публике как можно более безрадостную картину мира. В случае с госпредприятиями, журналисты и учёные изучают их лишь тогда, когда те идут под откос – неэффективность, коррупция или бесхозяйственность. Отлично работающие госпредприятия обычно привлекают сравнительно немного внимания, подобно тому, как спокойный и продуктивный день из жизни образцового гражданина навряд ли попадёт в новости на первой полосе.
Есть и другая, возможно более важная, причина недостатка положительной информации о госпредприятиях. Подъём неолиберализма в последние десятилетия сделал госсобственность настолько непопулярной в общественном сознании, что успешные госпредприятия сами предпочитают не выпячивать свою связь с государством. «Singapore Airlines» не рекламируют того факта, что они принадлежат государству. «Renault», «POSCO» и «EMBRAER» – ныне все приватизированные – [тоже] стараются не выпячивать, чуть ли не скрыть тот факт, что они стали фирмами мирового класса, будучи госпредприятиями. Частичное участие государства [в капитале предприятия также] практически замалчивается. К примеру, немногие знают, что земельное правительство Нижней Саксонии (Niedersachsen), имея 18,6%-й пакет акций, является крупнейшим акционером «Volkswagen».
Сила неолиберальной идеологии, всё же, не является основной или даже одной из главных причин непопулярности госсобственности. По всему миру есть множество госпредприятий, которые работают плохо. Я привёл примеры отлично работающих госпредприятий не для того, чтобы отвлечь внимание читателя от плохо работающих. Они приведены, чтобы показать, что вовсе не обязательно, что общественное предприятие непременно должно работать плохо, и что улучшение его работы совсем не обязательно требует приватизации.
Я продемонстрировал, что всё то, что приводят в качестве причин плохой работы госпредприятий, также применимо к крупным фирмам частного сектора, имеющим множество мелких акционеров, хотя и не всегда в той же степени. Но даже это ещё не вся история. Экономическая теория учит нас, что есть обстоятельства, при которых общественные предприятия лучше частных фирм.
Одно из таких обстоятельств – это когда частные инвесторы отказываются финансировать проект, несмотря на его жизнеспособность в долгосрочной перспективе, потому что считают его слишком рискованным. Именно потому, что деньги могут быстро перемещаться, рынки капитала по определению перекошены в сторону краткосрочных выгод и не любят рискованных, крупномасштабных проектов с долгим периодом реализации. Если рынок капитала слишком осторожен, чтобы финансировать вполне жизнеспособный проект (среди экономистов это называют «дефект рынка капитала»), государство может сделать это само, создав госпредприятие.
Дефекты рынка капитала более ярко выражены на более ранних этапах развития, когда рынки каптала недостаточно развиты и их консервативность выше. Так что исторически, страны намного чаще прибегали к такой возможности на более ранних этапах своего развития, о чём я рассказывал в Главе 2. В XVIII веке при Фридрихе Великом (1740-1786 гг.), Пруссия создала множество «образцовых фабрик» в таких отраслях как текстильная (прежде всего льнопрядильная), металлургическая, оружейная, фарфоровая, шелкопрядильная и сахарная. Подражая Пруссии, её примеру, в конце XIX века Япония династии Мейдзи учредила «образцовые» госпредприятия во многих отраслях. В их число входили судостроение, металлургия, горнорудная, текстильная (хлопок, шерсть и шёлк) и оружейная промышленность. Вскоре после их создания, японское правительство передало их в частный сектор, но некоторые из них остались щедро субсидируемыми, даже после приватизации, особенно судостроительные фирмы. Корейский металлургический комбинат POSCO – это более современный и более яркий пример госпредприятия, созданного в ответ на дефект рынка капитала. Общий вывод ясен: общественные предприятия частенько создавали для того, чтобы запустить капитализм, а не для того чтобы вытеснить его, как повсеместно считается.
Госпредприятия также могут быть идеальным [решением] там, где имеется «естественная монополия». Этот термин относится к ситуациям, когда технологические условия диктуют, что иметь только одного поставщика является наиболее эффективным способом обслуживать рынок. Электричество, водоснабжение, газ, железные дороги, наземные телефонные линии – всё это примеры естественных монополий. В этих отраслях основой производственных затрат является создание распределительной сети, и следовательно, удельные затраты [на единицу продукции] уменьшаются при росте числа потребителей, пользующихся услугами этой сети. И наоборот, если иметь много поставщиков, каждый со своей собственной сетью, скажем водопровода, то это повышает удельные затраты обслуживания каждого домохозяйства. Исторически, такие отрасли в развитых странах зачастую начинались как множество мелких конкурирующих производителей, но в дальнейшем они были консолидированы в крупные региональные или общенациональные монополии (а затем нередко национализировались).