Миша рванул на себя дверь уборной, нырнул в тесную каморку и закрылся. Окно открыто. Его отделяет от площадки тоненькая стенка… Миша встал на унитаз, протолкнул в окно чемодан, высунулся вслед за ним по пояс и бросил чемодан на площадку. Затем, прихлопнув узенькую, пахнущую мазутом планку ветровика, стал выбираться сам. Еще усилие, еще, и он уже сидит на откидной металлической перекладине над ступеньками вагона.
Когда соскочил на площадку и взялся за ручку чемодана, почувствовал, что руки испачканы чем-то липким. Взглянул на них… Мазут! А потом увидел такое, от чего в голову ударила дурманящая темнота: он увидел безобразную черную полосу, размазанную на пиджаке по всей груди и по правой штанине от паха до коленки… Оказывается, мазутом были смазаны петли ветровой планки… Боже, до чего ж ты немилосердный!.. Разве может человек в один день перенести сразу столько наказаний!..
Миша видел, как по левую сторону площадки мелькали лица хлопцев и девчат, вышедших к поезду, слышал их голоса…
Делать было нечего. Взяв в руки чемодан, Миша нырнул под перекладину, встал на нижнюю ступеньку вагона и резко оттолкнулся от поручней назад. После короткой пробежки вслед за поездом перемахнул через кювет и, пока задние вагоны скрывали его от гулявших по ту сторону пути хлопцев и девчат, с трусливой прытью побежал в чьи-то огороды, к недалекой темно-зеленой стене конопляника…
Отлеживался в чужой конопле до темноты, терзаясь от горя и от мыслей о своей неудачливости.
…Давно это было. Сейчас младшему политруку Михаилу Иванюте даже смешно вспоминать о тех своих переживаниях. В какое сравнение может идти дешевенький белый костюм с парадной танкистской формой!..
Миша с мстительным наслаждением будто посмотрел на себя глазами Марийки. «Пусть погрызет локти, подлая дивчина!»
Небо, перечеркнутое в окне проводами, погасило последние звезды, поголубело и сделалось еще более высоким. Часов у Миши не было, и он, стряхнув воспоминания о Марийке, беспокойно заворочался на жесткой кровати. Хотелось крикнуть дневальному, спросить, который час, но рядом спали солдаты-связисты, недавно вернувшиеся с какого-то срочного задания. И Миша, опередив мысль о том, что надо вставать, дабы не проспать идущую на полигон машину, начал торопливо одеваться.
Через несколько минут он уже прохаживался по пустынному плацу перед зданием штаба, с нетерпением дожидаясь, когда появится грузовик или хотя бы выйдет на крыльцо дежурный по полку.
Вдруг сонную тишину вспорол странно клекочущий в небе шорох. И тут же в конце плаца, у отгороженного штакетником автопарка, взметнулся в клубах дыма огонь. Страшной силы взрыв словно выдернул у Миши из-под ног землю и слился с новыми взрывами: грохочущие всплески пламени и дыма покрыли автопарк, спортплощадку между казарменными зданиями и сами здания. Будто огненный ураган ворвался на территорию военного городка…
Миша, еще не понимая, какая сила кинула его на пыльный плац, вскочил на ноги и только тогда услышал свист осколков. Теперь он упал на землю сам и, видя, как выбежал из штаба старший лейтенант Колодяжный, растерянно закричал ему:
– Куда они стреляют? Тут же люди!
Мише почему-то подумалось, что он проспал машину и уже начались на артиллерийском полигоне учения. Но вдруг понял, что до полигона далеко, а снаряды летят со стороны близкой границы… Неужели война?.. Но ни сам ответить на этот вопрос, ни спросить у кого-нибудь не мог, потому что вокруг взметнулась уже непроницаемая огненно-черная стена взрывов, и Миша будто окунулся в кошмарный сон. А ведь он считал, что прекрасно знает, что такое снаряды и свистящие осколки. Много читал о войне, видел фильмы, слышал рассказы участников боев… Но чтобы вот так, с вулканическим грохотом вздыбливалась в небо, как ему казалось, вся земля, а небо, задохнувшись в дыму и пыли, рушилось на землю, чтобы везде стало тесно какой-то ужасающей теснотой, когда не найдешь себе места ни за стеной дома, ни в канаве, ни под деревом, когда не знаешь, куда себя деть от брызжущих камнями оседающих стен, от падающих груд земли, валящихся деревьев, от полыхающего огня и давящего на каждую клетку твоего существа, ревущего тысячами громов смерча.
И Миша, будто потеряв рассудок и чувство времени, метался в вихре разрывов между развалинами казарм, горящими машинами, падал в воронки, какое-то время в беспамятстве отлеживался в них. И, как только новый тяжелый взрыв ухал поближе, он опять, не отдавая отчета, что с ним делается, куда-то бежал, спотыкаясь о бездыханные, растерзанные осколками тела, огибая страшные своей темной краснотой лужи крови, содрогаясь от несущихся со всех сторон человеческих криков.
Ощущение чудовищного мешка с насмерть обжигающими стенками, пронизываемого со всех сторон тысячами ищущих только тебя одного осколков,
– это непередаваемо страшное ощущение не выпускало Мишу из своих тисков, лишив возможности размышлять, управлять собой, что-то предпринимать… Слишком уж неожиданно появилась перед глазами многоликая и беспощадная смерть. Ни опомниться, ни понять смысла случившегося, ни даже смириться с тем, что вот так, на пороге чего-то настоящего, большого, вдруг – насильственный и свирепый толчок в пропасть небытия. И было только одно вопящее в нем желание – вырваться из этого удушливого, грохочущего и воющего осколками мешка и устоять перед внезапно разверзшейся пропастью, чтоб хоть на мгновение передохнуть от холодного страха смерти, оглядеться и без панической горячности что-то понять – очень важное и очень нужное.
В густом надсадном грохоте артиллерийского налета Миша не слышал, как взрывались бензобаки пылающих в автопарке грузовиков. Но оттуда дохнуло таким жаром и смрадом горелой резины и краски, что он будто чуть-чуть опамятовался и начал как-то управлять своими суматошными перебежками, стараясь удалиться от кипящего в огне автопарка. Когда перебегал через спортплощадку, тяжелый взрыв страшной силой обрушился на него откуда-то сзади, толкнул в затылок и в спину гигантской горячей подушкой, отчего Миша несколько метров пролетел над землей, успев удивиться необычности своего полета и уже с покорным безразличием подумать, что это и есть его последнее мгновение… А когда упал на газон и оглянулся, то увидел, что спасся чудом: снаряд разорвался совсем рядом, угодив в яму с опилками для прыжков в длину, поэтому осколки не изрешетили Мишу, а ушли в земляные стенки и вверх. С неба на него посыпалась земляная крошка и густой дождь опилок. Только теперь Миша заметил, что где-то потерял свою новенькую фуражку, но тут же в каком-то отупении позабыл о ней, может, потому, что увидел, как из пелены дыма, будто из сновидения, вырвалась группа бойцов с карабинами в руках, с противогазами через плечо и куда-то стремительно побежала мимо него. Миша вскочил на ноги и кинулся вслед за красноармейцами, словно боясь потеряться в этом клокочущем громами аду.
Опомнился от вдруг наступившей тишины и увидел себя лежащим на картофельном поле среди окученной ботвы, рядом с тяжело переводившими дыхание красноармейцами – почерневшими, закопченными. На некоторых нечисто белели, успев запылиться, или кровянились свежие повязки. Все с испугом, с болью и с каким-то горьким недоумением смотрели на пылающий и дымящийся невдалеке военный городок, вернее, на то место, где недавно был городок. Снаряды там больше не рвались, но зато со стороны границы плыл тугой, приглушенный расстоянием грохот, и явственно ощущалось, как подрагивала земля, будто половицы в доме, когда за стеной толкут в ступе зерно.
К своему изумлению, Миша Иванюта увидел, как из городка через картофельное поле бойцы толкали две полковые пушки семидесятишестимиллиметрового калибра и два передка с зарядными ящиками. А левее, прямо из клубов дыма, начала выбегать густая цепочка пехотинцев. Значит, не всех и не все сокрушили снаряды, как это ему показалось.
– Взвод, встать! – вдруг услышал он рядом с собой непомерно громкий для наступившей тишины хрипловатый голос. Оглянулся и увидел сержанта – кряжистого, угловатого, с испачканным лицом и перебинтованной головой, который, вскочив на ноги и опираясь на карабин, старательно отряхивал брюки. По его команде начали подниматься залегшие в ботве красноармейцы. Миша тоже торопливо встал, чувствуя неловкость, что следует команде младшего по званию. А когда еще вспомнил, что на голове нет фуражки, да подумал о том, что этот сержант, эти бойцы могли видеть, с какой панической прытью он, младший политрук Иванюта, уносил ноги из-под обстрела, совсем ему сделалось не по себе, и, чтобы как-то скрыть неловкость, он с напускной деловитостью спросил:
– Какую задачу выполняет взвод?
Но сержант даже не повел бровью в его сторону, а начал неторопливо, тыкая перед собой пальцем, пересчитывать бойцов.
Миша смутился, оценив молчание сержанта как осуждение его нелепого вопроса.
– А где Артюхов и Борин? – опять очень громко обратился сержант к красноармейцам.
– Артюхов остался в команде спасать раненых, – ответил плечистый крепыш, в руках которого Миша увидел ручной пулемет.
– А Борина осколком… – сказал красноармеец с забинтованной поверх гимнастерки ниже локтя рукой. Голос его при этом осекся, а белесые глаза сделались, кажется, совсем белыми. – Срезало насмерть…
– Что вы там шепчете?! – снова, еще громче, закричал сержант. – Где Артюхов и Борин?!
Только теперь младший политрук Иванюта понял, что сержант оглох от контузии. И пока боец-пулеметчик кричал сержанту на ухо об Артюхове и Борине, Миша пытливо скользнул взглядом по лицам красноармейцев, будто не веря, что и они все побывали сейчас в том страшном огненном мешке, из которого каким-то чудом вырвался он.
Да, не надо было быть большим психологом, каким, впрочем, Миша Иванюта пока не был, чтобы многое прочесть в облике этих молодых ребят, нежданно-негаданно увидевших, переживших и перечувствовавших все, что и он. Но им, видать, пришлось куда тяжелее, потому что они не только укрывались от огня, а, повинуясь командам, спасали оружие, боевую технику, выносили раненых, перевязывали друг друга – делали свое трудное, хотя и обычное, солдатское дело.
Красноармейцы уловили на себе непраздно вопрошающий взгляд незнакомого младшего политрука и озадаченно стали посматривать на него. А когда Миша встретился с глазами сержанта – недоумевающими и таящими надежду, понял, что от него чего-то ждут.
– Товарищ младший политрук! – обратился к нему сержант все тем же громким и высоким голосом. – Что это?! Немцы напали?! Война?!
Миша не очень уверенно, однако утвердительно качнул головой и посмотрел в небо, где, купаясь в ярких лучах утреннего солнца и оглашая все вокруг давящим гулом, шел на восток большой косяк самолетов. Не ведающие, что такое бомбежка, красноармейцы тоже начали смотреть на них с любопытством, пока самолеты не скрылись за космами дыма, поднимавшимися над военным городком.
Уже были рядом полковые пушки, толкаемые расчетами, уже выбежавшая из городка цепочка бойцов на ходу перестроилась в колонну по два и продолжала бежать куда-то дальше. Наперерез им заспешили красноармейцы во главе с контуженым сержантом. А Миша Иванюта все не мог решить, что ему делать, куда податься и как быть с таким досадным обстоятельством, что он, младший политрук, оказался без фуражки и в каком-то нелепом одиночестве. Подумал было, что, может, стоит вернуться в городок да побродить по тем местам, где он прятался от артналета, но будто опять услышал страшный вой снарядов, раскалывающие землю взрывы и увидел рушащиеся стены зданий… Нет, все идут на запад, наверное, к месту сосредоточения по тревоге… А он один побредет в обратную сторону? Что могут подумать о таком младшем политруке?..
И Миша Иванюта, впервые определивший, что немногочисленный уцелевший гарнизон военного городка выдвигается на запад, следовательно, действует по чьему-то приказу, тоже зашагал в ту сторону, наблюдая, как по росной ботве впереди него задвигалась долговязая тень. Значит, солнце только-только начало подниматься.
А на западе не переставало греметь и бухать…
Огневой налет был страшен и губителен своей смерчевой внезапностью, массированностью удара по заранее разведанным целям и площадям. На глубинные объекты – аэродромы, воинские гарнизоны, автобронетанковые и артиллерийские парки, склады горючего и боеприпасов – густо обрушили бомбовые грузы армады фашистских бомбардировщиков. Моторизованные части германского вермахта, сконцентрированные на главных направлениях и обладавшие большим преимуществом, двинулись в стремительную атаку.
«…Я ни на секунду не сомневаюсь в крупном успехе», – писал Гитлер в письме, адресованном Муссолини, за день до начала войны.
Да, успех, несомненно, был достигнут, хотя и не тот, который имел в виду Гитлер. Немецкие войска вынудили прикрывавшие границу советские части принимать бой в районах расквартирования и в тех же группировках, в которых они находились до начала вражеской агрессии. Советскому командованию пришлось очень нелегко при организации о п е р а т и в н о г о противодействия начавшим развивать наступление германским армиям. Целые войсковые подразделения, части и даже соединения, вступая в единоборство с фашистами, оказались на том отрезке круговой черты, где происходящее было последним, что случилось в жизни их солдат и командиров… Никто не хотел умирать. Но и никто не хотел хоронить веру в бессмертие Советской державы. И ее бессмертие советские воины утверждали в тот черный июнь своей смертью…
Будто меч из дурного сна, страшный своей бесплотной неосязаемостью, жестоко отсек прошлое и с грубым насилием отодвинул его куда-то в небытие. Одно только сегодняшнее утро и начало знойного дня… А уже бездна пролегла между таким обжитым минувшим и непонятно устрашающим настоящим, которое зыбко простерлось в загадочный мрак грядущего. Миша Иванюта ощутил трагичность случившегося всеми своими потрясенными чувствами. Да, на широкой дороге жизни разверзлась пропасть… Где-то, недосягаемо далеко за ней, виднелся безоблачный вчерашний день с его несбывшимися надеждами и желаниями.
Знобяще томила тревога, томило напряженное ожидание… И неотступно преследовал вопрос: «Почему все случилось вот так, непонятно?.. А может, ничего страшного? Ведь это граница… А позади огромная страна с огромной армией! Да и здесь какая силища, если собрать ее в кулак…»
Миша будто бродил в поисках ответа на мучившие его вопросы, уже позабыв о себе и о том, что в заклубившемся смерче событий ему нужно подумать о своем месте, нужно приниматься за свое дело дивизионного газетчика.
Возможно, в этот первый полдень первого дня войны в нем взяло верх начало воителя – врожденное или привитое в училище. Постепенно улетучивался страх, рассеивалось помрачение души; даже не хотелось верить, что утро в военном городке с ужасающим сонмом огня и грохота, с дыханием смерти в лицо было не кошмаром, а минувшей явью. Вспоминая, как метался он между разрывами снарядов, Миша уже стыдливо посмеивался над самим собой и удивлялся, что мог так перетрусить… Сейчас все выглядело не столь уж страшным. Даже начинало разбирать любопытство: грянула настоящая война!.. Чего же тем фашистам надо?.. Ну, пусть попробуют… Узнают силу и Красной Армии и своего пролетариата… Наверняка немецкий рабочий класс уже выходит на баррикады… Сокрушающие удары с фронта и революционный пожар в тылу… Не собирался Миша Иванюта побывать в Берлине, а теперь придется… Интересно, скоро ли?.. Через неделю, а может, через три?.. Только зря, наверное, согласился он пойти в газету. Люди будут воевать по-настоящему, громить фашистов, ходить в атаки, совершать подвиги… Даже ордена будут получать…
С этими мыслями младший политрук Иванюта шагал вдоль увала по ржаному полю, пологий склон которого, переливаясь волнами, спадал к ярко-зеленой полосе травянистого берега сверкающей под солнцем речушки. Этот берег с сочной травой и с такой картинной реченькой размашисто охватывал чуть сгорбившееся над ним поле, а затем на повороте исчезал где-то в распадке. Здесь, на увале, в высокой ржи, молчаливо окапывались красноармейцы, прибывшие из недалекого военного городка и еще откуда-то. Миша был новичком в дивизии и не мог знать, где еще в ближайших местах дислоцируются воинские части, как и не мог знать, по чьему приказу выдвинуты сюда эти не столь многочисленные подразделения и кто именно избрал для оборонительного рубежа это духмяное хлебное приволье… Многого еще не знал младший политрук Иванюта – даже того, что сверкающая внизу золотой чешуей речушка именовалась на топографических картах Иглицей.
Видя, как бойцы окапываются, Миша подумал о том, что высокая рожь будет мешать им вести прицельный огонь, хотя совсем не верилось, что именно здесь может произойти настоящий бой – над этой неприметной и тихой речушкой, в этом дремотно-спокойном поле, где воздух напоен таким парным настоем трав. Однако где-то не так уж далеко на западе будто ворочались громы. Их протяжный обвальный гул Миша ощущал и ногами – так бывало в детстве, когда осенью отец опрокидывал над открытой пастью глубоченного погреба о тридцати глиняных ступеньках воз с картошкой; погреб с протяжной басовитостью гудел своей утробой, а земля под босыми ногами стоявшего рядом Михайлика чуть подрагивала.