В списке оказалось девяносто шесть человек. Но были еще и беженцы, попавшие в ту бойню вместе с местными. И получилось больше ста человек. Где же было взять такое похоронное бюро, чтобы оно определило эту сотню мертвецов на место вечного своего упокоения? Посовещавшись, собравшиеся решили составить лист пожертвований. Первой положила свои двести рублей баба Гита, за ней поспешили дать деньги и остальные. Но что они могли собрать, эти четырнадцать человек! Тогда им пришла в голову хорошая мысль — обратиться за помощью к тем выходцам из городка, которые ныне жили в других местах. И Хазанович составил новый лист с адресами тех, чьи родственники были убиты в этом городке.
Не успели люди разойтись, как баба Гита, накинув на голову новый платок, отправилась с визитом к главе Городского совета. Вскоре она сделалась частой посетительницей этого учреждения. Но, увы, не всё зависело от местных властей, и они послали в столицу запрос. Прошло немногим более месяца, и в конце февраля, когда в воздухе запахло весной, пришло долгожданное разрешение. А вскоре и Анечка благополучно разрешилась мальчиком, как две капли воды похожим на своего отца.
Между тем к бабе Гите хлынул целый поток денежных отправлений. Ну да, впрочем, посылать деньги куда легче, чем ставить свою подпись!.. Удивительно, что ни одно обращение «четырнадцати» не осталось без ответа. Откуда только ни присылали деньги, из каких только республик, ближних и отдаленных областей ни откликались люди!.. Нет, они не забыли свой городок, бывший когда-то для них родным, еще живы были его прелестные тесные улочки в душах тех, кто когда-то по ним ходил!..
И вот настал этот час, которого так ждали и страшились местные евреи. Стоял ничем не примечательный мартовский день, когда маленькая группа евреев собралась в овраге за больницей. Теперь их было уже пятнадцать человек, пришедших похоронить своих близких, — пятнадцатым был недавно родившийся внук Хазановичей. Легкий ветерок беспечно гонял по небу пушистые облака, то заслонявшие, то открывавшие весеннее солнце и начавшую было густеть синеву неба. Тянулись кверху первые зеленые побеги.
А в овраге закипела работа. Лопаты с лязгом ударились о затвердевшую землю, и первые ее комья с жутковато-шипящим свистом полетели в воздух. Оказывается, мертвые были накрыты тонким слоем земли, и вскоре открылись сваленные вповалку тела. Они были сильно обезображены, жутко было глядеть на пустые глазницы и черепа с застывшими в усмешке зубами. Откуда он брался, этот насмешливый оскал, за последней чертой жизни?.. Глаза Изи были широко раскрыты от ужаса — до мальчика уже дошел смысл случившегося. Застывшие от горя люди завыли. Многие узнавали своих близких.
Сложив на груди руки, Гита склонилась над телами и заголосила, раскачиваясь всем телом: «Почему, почему Ты оставил нас, невинных?.. Вот, взгляни, мы все стоим перед Тобой, одинокие, осиротевшие!..»
Стало совсем тихо, будто весна замерла, и потускнела прелесть пробудившейся природы. Горсточка оставшихся в живых евреев оплакивала останки своих родных.
— Дорогие души, — раскачиваясь, нараспев говорила Гита, — придите к Богу и просите милости для оставшихся в живых. Дай нам Бог сил все выдержать, чтобы жить дальше!..
Такой кадиш произнесла еврейская женщина Гита над своими расстрелянными соплеменниками.
На том и закончился этот печальный сход евреев в небольшом украинском городке в марте сорок пятого года. Мертвых перевезли на кладбище, и новый холм появился над братской могилой. Главное было сделано, теперь можно было подумать и о памятнике.
Стояли предпасхальные дни. В былые времена, еще совсем недавно, в это время в городке обычно царила суета, евреи оживленно и радостно готовились к пасхальному вечеру… Бог ты мой! Когда ж это было?!. А сегодня к Гите пришли три женщины, засучили рукава, замесили тесто — вот она и готова, маца, вот и весь праздник!
Вскоре закончилась война, и в городке прибавилось еще несколько еврейских лиц. Но были и такие, которые уезжали. Например, Элиау Кац уехал к дочери в Ленинград. Теперь уже не осталось совсем никого, кто бы знал еврейские обычаи. Так что пришлось бабе Гите взять на себя все обязанности и стать главной еврейкой в городке. Но человек слаб, а мир велик, дел много, и надо поспевать жить! Вот и принялись некоторые из наших, словно гои, откармливать свининку да подавать ее на стол. Поглядела на все на это баба Гита — глаза бы не смотрели — и грустно и горько ей стало, ибо испугалась она: видно, отвернулся Бог от своего народа!..
А пока суд да дело, малыш Анькин рос да креп. Исайка же слал грустные письма жене — крепко он тосковал по своей семье. Вскоре и с памятником дело уладилось — хвала бабе Гите, усилия ее увенчались успехом. На могиле поставили высокий гранитный столб с надписью на русском и на идиш…
И снова пришло лето, в которое бабе Гите перевалило за шестьдесят пять. А пока что она продолжала жить с дочерью Нехамой и внуком Изей одной семьей с Хазановичами…
В один прекрасный день нагрянул Исайка, и в доме Хазановичей сразу повеселело. У Исайки работа кипела в руках — чего только он ни умел делать! Все, к чему бы он ни прикасался, тотчас же, словно по волшебству, преображалось. Он умел и плотничать, и слесарничать! Поверите ли, не успел он стряхнуть дорожную пыль, как тут же исправил и починил в доме все, что давно пришло в негодность. Даже на крышу полез, и она, худая да хилая, стала как новенькая. Ну, а сыну своему, Яшеньке, Исайка соорудил такую кроватку, какой ни у кого в городке да и вокруг него никогда не было. Так в трудах и заботах пролетело время.
А потом на Исайку «нашло» — он отчаянно заскучал и понял, что нет у него жизни без родного Гомеля. А ведь вроде бы там у него никого больше и не осталось, потому что родители и сестра, не успевшие выехать, погибли. В живых остался один старший брат, успевший эвакуироваться с семьей, да и то — жил не в Гомеле, а далеко на Востоке. Одним словом, Исайка, затосковав, притих и как-то весь потускнел.
Серые дни катились незаметно и буднично. Жившие в городке евреи были разобщены, каждый жил для себя. По всему чувствовалось — что-то очень сильно изменилось в мире. Гита много думала об этом и часто, просыпаясь в ночи, долго лежала в темноте с открытыми глазами, а сон все не шел. Ибо с какой такой радости могла бы она крепко и безмятежно спать!.. Уж не глядя ли на свою огрубевшую от тяжелой жизни дочь-вдову? Или на сироту-внука?
Вся жизнь ее порушенного городка проплывала перед ней, и она часто возвращалась в мыслях своих к родному очагу, вспоминая людей, которые когда-то здесь жили, и тех, кто погиб, и тех, кто подался на чужую сторону… Разбросала людей судьба… А было время, когда в городке проживало много евреев, они неторопливо расхаживали по родным улицам, а по субботам собирались вместе в молельном доме, и держали пост в Йом-Кипур… Дети бегали в школу, молодежь жила, как и следовало молодым, своими радостями, а бывало кто-то и умирал… Иногда она думала о далеком прошлом, о дореволюционном времени, о своем детстве. Евреи держали лавочки, стояли на базаре, занимались делами житейскими, религиозными… Женщины по вечерам выходили посидеть на улицу, дети шумели… Из хедера неслись монотонные голоса — ученики, раскачиваясь, учили Тору… Теперь эти голоса умолкли… Многие голоса умолкли… Долго лежала баба Гита, тревожно вглядываясь в темноту…
Исайка прожил с женой у ее родителей ровно три недели и ни одного дня больше. В октябре, забрав жену и ребенка, он поспешил на вокзал. В Гомель! Надо же, вот чудак! И какой ветер мчал его в этот разрушенный город?
Провожали его Хазановичи и баба Гита. День стоял сырой, промозглый. Накануне всю ночь лил дождь, превративший дворы и дороги в сплошное болото. Серые облака словно вмерзли в небо, повиснув в воздухе свинцовыми кусками. Поникли верхушки облетевших деревьев, а редкие пожухлые листья обреченно ждали последнего часа. В единственной комнате привокзального барака, служившей «залом ожидания», скопились люди, стоял едкий махорочный чад, смешались голоса, слезы, вздохи. И пока Исайка бегал оформлять билеты и багаж, Хазановичи и Гита сидели с Аней на узлах, а малыш спал у нее на руках.
Наконец поезд подошел, вот уже дали два звонка, — последние объятья, слезы… Паровоз шумно запыхтел и угрожающе выпустил пар. Гите вдруг захотелось вбежать в вагон и уехать куда-нибудь далеко-далеко… Чтоб больше не видеть опостылевшего ей почему-то городка с его длинными, гнетущими осенними ночами… Ведь есть же, наверное, где-то для еврея другая, не виданная никогда природа, и пусть узкая, но яркая и ослепительно прекрасная полоска земли!..
Паровоз напоследок хрипло задышал, и вагоны, лязгнув, сдвинулись и пошли. И вскоре поезд, качнув последним вагоном, скрылся за горизонтом. А трое пожилых людей еще долго стояли, не двигаясь, глядя ему вслед. Возвращались они молча. Кончался день, небо потемнело, и комья мокрой земли летели из-под колес везшей их телеги… Теперь в городе осталось двенадцать евреев. Никому уже не хотелось пускать корни в эту землю, пропитанную кровью родных…
Над городком сгущалась мутная октябрьская ночь, и вскоре по окнам и крышам ударил дождь.
нашего друга, учителя математики Соломона Ефимовича, родился сын. Как говорится, мазаль тов! Шалом, наследник, продолжатель рода! Надо сказать, что Соломону долго не везло по этой части. Но не подумайте, что это ему было не под силу. Ибо уж кто-кто, а он мог производить этих младенцев сколько душе угодно, хоть одного за другим. Просто он долгие годы оставался убежденным холостяком, хотя кружил при этом головы женщинам направо и налево. Бедняжки порхали вокруг него, очарованные его серыми глазами и неистощимым остроумием. Короче говоря, Соломон Ефимович был великим дамским угодником, любезным с теми, кто не шел дальше охов и ахов под луной, и уж, конечно, исключительно обходительным с теми, чей любовный пыл не знал границ. И все же он ни за что не хотел расставаться с положением холостяка, за которое держался с завидным упорством. Но однажды друзьям и близким это надоело, они сговорились найти ему невесту, и нашли прелестную девушку Шейну. Но увы! Грянул сорок первый, и сватовство не состоялось. И только после того, как отгремела война, молодые встретились. К счастью, дело на сей раз увенчалось успехом. А после свадьбы у них подозрительно скоро появилось на свет дитя. Ну, а теперь, как говорится, ближе к делу! Ибо мы, можно сказать, только теперь и переходим к сути нашего рассказа.