Император, кажется, устал с дороги и прилег на бугорке отдохнуть. Заиграла музыка. Септимия это немало удивило, так как нигде не было видно музыкантов. Казалось, это были звуки невидимых флейт и лир, доносившиеся с неба.
И вдруг в нескольких шагах от Септимия приподнялось что-то круглое, словно крышка бочки, и показалась взъерошенная голова.
«Соглядатай!» — подумал Септимий.
И в этот момент снова показались те двое — длинноволосый и толстяк. Они шли на цыпочках, чтобы не разбудить императора. Но что у них в руках? Длинная железная цепь.
«Что же смотрят чернокожие? Может быть, они спят? — лихорадочно думал Септимий, — Да это же настоящие злодеи! Они хотят заковать императора! Они подкрадываются к нему, как волки».
Блеснула цепь в руках длинноволосого и упала на ноги спящего императора. И в это мгновение словно какая-то сила бросила Септимия на сцену. Удар был нанесен в челюсть. Злодей не сопротивлялся. Видимо, он не ожидал, что у императора найдутся защитники. Еще один удар в висок — и тощее тело, описав дугу, упало на подмостки. Толстяк несколько мгновений в ужасе смотрел на неизвестно откуда взявшегося безумца и вдруг бросился наутек. Септимий не дремал. Одним прыжком он догнал беглеца и влепил ему такую затрещину, что тот перелетел через сцену и упал в орхестру.
Весь театр встал на ноги. Публике понравился этот неведомый актер, внесший столько жизни в мир театральных условностей. Зрители ревели от восторга. Крики сотрясали огромный зал. Ни одна пьеса не имела в Риме такого шумного успеха.
И только Квинт Цецилий не разделял общего восторга. Он даже не встал со своего сиденья. Руки его дрожали. Лоб покрылся мелкими капельками пота. Один Квинт Цецилий, казалось, понимал, что произошло непоправимое. «А что, если он убьет Нерона? Ведь он обещал с ним расправиться…» — думал с ужасом сенатор.
Воодушевленный криками публики, Септимий метался по сцене, готовый уничтожить каждого, кто посмеет поднять руку на любимого императора. Но сцена опустела. Чернокожие истуканы молниеносно исчезли. Один лишь суфлер с открытым ртом застыл в своем убежище, высунув голову из люка. Септимий ударил ногой по крышке люка и прихлопнул соглядатая, как мышь.
Теперь на сцене остался лишь один император. Видимо, он был настолько потрясен своим неожиданным избавлением, что не сразу опомнился. Так, во всяком случае, казалось Септимию. Но к тому времени, когда
Септимий расправился с соглядатаем, император встал на ноги, сбросил массивные оковы. Они отлетели на несколько шагов и глухо ударились о подмостки.
— А ну-ка, покажи кулак, — сказал император, подходя к Септимию.
Септимий, глупо тараща глаза, сжал ладонь и поднес кулак чуть ли не к самому носу властелина.
— Чудовище! — с чувством неподдельного восторга произнес император. — Здорово ты их расшвырял!
Покосившись на актера, лежавшего в прежней позе у его ног, добавил с плохо скрываемым злорадством:
— Этот уже отыгрался. А ведь считался первым актером. И сколько ролей сыграл! Сколько наград получил! Всё в руках Фортуны!
Зрители вопили, топали ногами…
На сцену вышел Тигеллин.
— Уйми народ! — сказал император коротко. — Объяви, что представление окончено. Пусть расходятся по домам.
— Народ радуется, что ты вне опасности. Этот простой человек, — Тигеллин указал на Септимия, — не мог спокойно видеть, как императора заковывают в цепи, даже если это происходит на сцене. Настолько к тебе велика любовь толпы, божественный!
— Да, народ меня любит, — самодовольно сказал император. — И я плачу ему тем же. Стал бы я выступать на подмостках, если бы не хотел доставить удовольствия римлянам. Даже в этом наряде персидского деспота я остаюсь их любимым Нероном. И им нравится, что император — великий артист. А этот старый болтун Квинт Цецилий уверял меня, будто я уроню свое достоинство, если покажусь на подмостках. Ему стала поперек горла моя слава.
— Вот ты и сам понял, божественный, кто тебе друг, — сказал Тигеллин, угодливо склонившись, — Разве можно верить этим старым болтунам, похваляющимся знатностью рода. Юнец, впервые прибывший в Рим, более достоин твоей божественной милости, чем все они, вместе взятые.
— Ты прав, Тигеллин, — охотно согласился император, — Этот человек заслуживает награды. Объяви народу, что я дарю юноше четыреста тысяч сестерций, а ты возьми его на службу в преторианскую гвардию. Под охраной таких, как он, мы заживем как боги.
С этими словами император скинул маску.
В глазах Септимия потемнело, словно его ударили доской по голове. На сцене стоял тот самый буян, который прошлой ночью напал на сенатора.
— О! Да он у тебя свирепый! — крикнул человек в коротком плаще, отскочив от ворот конюшни.
Натянув цепь, к нему рвался черный лохматый пес и скалил острые зубы.
Отстранив собаку, наружу вышел юноша лет двадцати, светловолосый, с румянцем во всю щеку.
— Это ты, Регул? — воскликнул он удивленно.
— Мимо проходил. Вот и заглянул. Нет ли у тебя кабаньего навозу?
— Кабаньего навозу?
— Ну да. Ты разве его не употребляешь?
— А что с ним делают?
— Натираются и золу его на молоке пьют. От ушибов помогает.
— У нас в Сицилии от ушибов травами лечатся.
— А как твоего пса кличут?
— Никс.
— Да… — сказал Регул после долгой паузы. — Зачем ты его только сюда привез? Лучше бы раба купил. Раб лошадей накормит и на проминку выведет. А от собаки какая польза?
— Привык я к Никсу. Он со мной коней пас. От волков их стерег. А раб мне ни к чему. Коней я сам кормлю и чищу. Они одного меня признают.
— У тебя трехгодки сицилийской породы, коренной — Огненный, сын Фукса и Этны. В Сиракузах ты самого Андроника на полкруга обошел.
— Откуда ты это все знаешь? — удивился юноша.
— Всего я не знаю, — скромно ответил Регул. — Вот, к примеру, как ты в Рим попал и как тебя зовут?
— Звать меня Неáрхом. Сам я из Тавромéния. Только я в Сиракузах приз взял, подходит ко мне один, такой важный, в тоге. Сервилием назвался. Говорит мне: «Слушай, парень, поедем в Рим. Нравятся мне твои кони. Коренной центенарием будет. За белых выступать станешь. Вот тебе деньги на дорогу и на обзаведение».
— И много он тебе денег дал?