Я не очень боюсь сержанта Лебедя. Хотя после нашего возвращения с гауптвахты он смотрит на меня косо. По стрельбе я имею второй разряд. Об этом не говорил никому. Даже Истру. Если первую пулю не сорвал, за результат можно не волноваться. То-то будет удивления!
Из-за сопки, поросшей могучими соснами, показался «газик» командира полка.
Стрельбище приходит в движение.
Командир полка полковник Донской едва успевает открыть дверку машины, как дежурный по стрельбищу с красной повязкой на рукаве громовым голосом докладывает:
— Товарищ полковник, первая рота занимается отстрелом первого упражнения. Дежурный по стрельбищу…
— Вольно! — прерывает Донской и, не глядя на дежурного, проходит вперед.
— Как стреляют?
Дежурный по стрельбищу поспешно докладывает:
— Лучший результат дня 24 очка, товарищ полковник.
— Плохо… Объявите: выбившему тридцать очков предоставляю десять суток отпуска на родину, без дороги.
Это стимул. Великое дело!
А мы уже отстрелялись. Мы бежим к мишеням цепочкой по вытоптанной в снегу дорожке. Впереди меня длинный Истру, позади я слышу тяжелое дыхание Асирьяна.
— Нет, солдатом нужно родиться, — вздыхает Истру, разглядывая мишень. — Черт подери, куда девались пробоины?
Пробоины сидят в правом углу мишени, где типографским способом зеленой краской написано: «Мишень учебная № 5-а».
— Я, кажется, закрывал не тот глаз, — сознается Мишка.
— Это от волнения, — говорю я. — Бывает…
Истру так расстроен своей неудачей, что даже не заглянул в мою мишень.
Подходит взводный. Я докладываю самым уставным образом:
— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Игнатов выбил тридцать очков.
На лице лейтенанта Березкина радость, словно он выиграл по облигации.
— Вам разрешат отпуск, — говорит он. — Вы слышали обещание командира полка?
— Нет. Не слышал…
К нам идут, рассматривая мишени, командир полка, дежурный по стрельбищу и наш командир роты майор Гринько.
— Товарищ гвардии лейтенант, рядовой Истру выбил…
Но лейтенант не слушает Мишку. Он смотрит на мишень Асирьяна, глаза его расширяются от ужаса. Мы поворачиваем головы и чуть не валимся с ног.
Асирьян сидит на корточках перед мишенью и гвоздем проковыривает в ней пробоины: три десятки.
— Асирьян, что вы делаете? — шепотом кричит лейтенант.
Я представляю, как он волнуется. Кричит шепотом потому, что командир полка уже подходит к моей мишени. Если он услышит о проступке Асирьяна… Позор взводу! ЧП на весь полк.
— Мне нужно в отпуск. У меня жена в декрете, — говорит Асирьян. Он еще плохо говорит по-русски, когда волнуется. — Я не виноват, что пуля бежит куда-то в сторону.
Подходит полковник Донской. Я докладываю, что выбил тридцать очков.
— Первый отпускник есть… — говорит полковник. — Как фамилия? Игнатов… Постой! Это не ты на гауптвахте сидел?
— Так точно!
— Хуже… Но за тридцать очков все равно спасибо!
Истру поднимает руку к головному убору и открывает рот, чтобы доложить… Но командир полка видит его результаты. И, не останавливаясь, направляется к мишени Асирьяна. Хитрый Асирьян стал так, что совсем заслонил свою мишень.
— Ты чего прячешь? — спрашивает Суру командир полка.
— Он не выбил ни одного очка, — поспешно докладывает лейтенант Березкин.
Но, может, с перепугу, а может, по каким другим соображениям Асирьян делает шаг в сторону. И глазам изумленного командира полка предстает мишень, пораженная тремя десятками.
— Тридцать?! — говорит командир полка и вопросительно смотрит на Березкина.
Лейтенант краснеет, как напроказивший школьник, — молодой он парень, года на три старше нас, — и, заикаясь, объясняет:
— Товарищ полковник… это же… неотмеченные пробоины…
— Чьи? — нетерпеливо перебивает Донской.
— Остались после пристрела оружия, товарищ полковник.
Полковник говорит дежурному по стрельбищу, что не видит порядка, и отправляется смотреть другие мишени. Там более результативные стрелки.
Лейтенант Березкин приказывает нашему командиру отделения: