— Я уже всё сказал и всё выслушал, — перебил архидьякон. — Буду иметь честь попросить вашу лошадь.
И он позвонил в колокольчик.
— Я приехал сюда, доктор Грантли, с наилучшими, наидобрейшими чувствами.
— О, конечно. Никто в этом не сомневается.
— С наидобрейшими чувствами — которые жестоко оскорблены вашим обращением.
— Конечно, они оскорблены. Я не хочу, чтобы моего тестя обобрали до нитки — какое оскорбление для ваших чувств!
— Придёт время, доктор Грантли, и вы поймёте, из-за чего я сегодня приезжал.
— Несомненно, несомненно. Лошадь мистера Болда у крыльца? Проводите его до парадной двери. До свидания, мистер Болд, — И доктор ушёл в свою гостиную, притворив за собой дверь и не дав Джону Болду добавить ещё хоть слово.
Когда тот садился на лошадь, чувствуя себя псом, которого выгнали с кухни, перед ним вновь возник малыш Сэмми.
— До свидания, мистер Болд, надеюсь, мы прощаемся ненадолго. Я уверен, папа всегда будет рад вас видеть.
То были безусловно самые горькие мгновения в жизни Джона Болда. Даже мысли о счастливой любви не утешали — о нет, вспоминая Элинор, он думал, что именно любовь загнала его в этот капкан. Выслушивать подобные оскорбления без возможности ответить! Отказаться от столького по просьбе девушке и встретить такое непонимание своих мотивов! Какую ошибку он допустил, поехав к архидьякону! От злости Болд стиснул зубами рукоятку хлыста и прокусил её до роговой сердцевины, в сердцах хлестнул лошадь и вдвойне рассердился на себя за бессильную злость. Его обыграли вчистую, так обидно и так ощутимо — и что теперь делать? Он не может продолжать дело, от которого пообещал отказаться, да оно и не стало бы желанным мщением — именно к этому шагу подстрекает его противник!
Болд бросил поводья слуге, вышедшему его встречать, и взбежал по лестнице в гостиную, где сидела его сестра Мэри.
— Если существует дьявол, — объявил он, — настоящий дьявол на земле, то это — доктор Грантли.
И этими сведениями ей пришлось удовольствоваться, поскольку Болд вновь схватил шляпу, выскочил из дому и уехал в Лондон, больше никому ничего не сказав.
Встреча Элинор с отцом была менее бурной, чем та, что описана в предыдущей главе, но едва ли увенчалась большим успехом. Вернувшись домой от Болда, Элинор застала отца в странном расположении духа. Он не был печален и молчалив, как в тот памятный день, когда зять прочёл ему нотацию о долге перед духовенством, но не был и тих, как в обычные дни. Когда Элинор вошла во двор богадельни, её отец расхаживал взад-вперёд по траве, и дочь почти сразу поняла, что он сильно взволнован.
— Я еду в Лондон, — сказал он, как только её завидел.
— В Лондон, папа?!
— Да, милая. Мне надо как-то разобраться с этим делом. Есть вещи, Элинор, которые я не в силах вынести.
— Ой, папа, что случилось? — спросила она, ведя его под руку к дому. — У меня для тебя такие хорошие новости, а теперь я боюсь, что опоздала.
И раньше, чем он успел объяснить причину своего внезапного решения и указать на роковую газету, лежащую на столе, Элинор рассказала, что судебное дело прекращено, что Болд поручил ей сообщить это от его имени, что печалиться больше не о чем и можно жить так, будто ничего не произошло. Она умолчала, каким пылким упорством добилась уступки и какую цену должна будет заплатить.
Смотритель не выказал особой признательности за услышанное, и Элинор, хотя трудилась не ради благодарности и не склонна была преувеличивать свои заслуги, была уязвлена тем, как отец принял её известия.
— Мистер Болд волен поступить, как сочтёт должным, — сказал он. — Если мистер Болд думает, что был неправ, он, конечно, откажется от начатого, но это не изменит моего решения.
— Ой, папа! — воскликнула Элинор, чуть не плача от досады. — Я думала, ты так обрадуешься, думала, всё будет хорошо.
— Мистер Болд, — продолжал отец, — привлёк к делу больших людей. Настолько больших, что едва ли в его силах на них повлиять. Прочти, милая.
И смотритель, сложив пополам номер «Юпитера», указал на статью, которую Элинор предстояло прочесть. Это была последняя из трёх передовиц, публикуемых ежедневно для блага страны. Она громила церковников, замеченных в неблаговидных поступках: семьи, которые получают десятки тысяч фунтов ни за что, людей, которые, как утверждала статья, купаются в деньгах, не заработанных и не полученных по наследству, а по сути украденных у бедной части духовенства. Упоминались некоторые епископские сыновья и архиепископские внуки, некоторые известные лица, чей образ жизни вызывал у большинства справедливое возмущение. Разделавшись с этими левиафанами, газетчик перешёл к мистеру Хардингу:
«Несколько недель назад мы упоминали о подобном вопиющем случае, пусть и более скромного масштаба: смотритель барчестерской богадельни забирает себе львиную долю дохода всего учреждения. Зачем богадельне смотритель, мы объяснить не берёмся, как не видим особой нужды в отдельном священнике для двенадцати стариков, учитывая, что у них есть скамья в барчестерском соборе. Но так или иначе, пусть упомянутый джентльмен именует себя смотрителем, попечителем или кем ему угодно, пусть ревностно понуждает двенадцать своих подопечных к исполнению религиозного долга и пренебрегает службой в соборе, ясно, что он не вправе претендовать на долю дохода сверх выделенной ему основателем, и столь же ясно, что основатель не предназначал две трети завещанного на личные удовольствия смотрителя.
Разумеется, случай ничтожен в сравнении с десятками тысяч фунтов, о которых мы писали выше, ибо доход смотрителя составляют лишь жалкие восемьсот фунтов в год; восемьсот фунтов сами по себе не великий бенефиций, и мы вполне готовы допустить, что смотрительские труды для церкви куда ценнее, но коли так, пусть церковь и платит ему из собственных законных средств.
Мы упоминаем сейчас о барчестерской богадельне, поскольку начато судебное разбирательство, которое заденет за живое немалую часть английских церковников. Иск против мистера Хардинга от имени пансионеров подал джентльмен, действующий исключительно на общественных началах. Защита будет строиться на том, что мистер Хардинг не берёт ничего сверх назначенного ему как служащему богадельни и не отвечает за размер установленного жалованья. Такой довод безусловно был бы справедлив, иди речь о подённой плате каменщика или поломойки, однако мы не завидуем чувствам священника Англиканской церкви, который позволит вложить в свои уста подобный аргумент.
Мы надеемся, что если этот довод и впрямь будет выдвинут, от мистера Хардинга потребуют публичного отчёта, в чём состоят его обязанности, какую работу он выполняет и каков размер жалованья, а также кем и при каких обстоятельствах произведено назначение. Мы не думаем, что его ждёт большая общественная поддержка, которая искупила бы названные неудобства».
Элинор, читая, заливалась краской негодования, а дойдя до конца статьи, едва отважилась поднять глаза на отца.
— Скажи, милая, — промолвил он, — что ты об этом думаешь? Стоит ли оставаться смотрителем такой ценой?
— Ой, папа, дорогой папа!
— Мистер Болд не может отменить эти слова. Мистер Болд не помешает каждому священнику в Оксфорде… нет, каждому джентльмену в Англии прочесть статью, — и он заходил по комнате, а Элинор в немом отчаянии следила за ним глазами. — И вот что я тебе скажу, милая, — продолжал он уже очень спокойно, в несвойственной ему вымученной манере, — мистер Болд не сможет опровергнуть каждое написанное здесь слово — и я тоже.
Элинор во все глаза смотрела на отца, словно разучилась понимать его речь.
— И я тоже, Элинор, что хуже всего, или будет хуже всего, если не найдётся средства это исправить. Я много думал после нашего вчерашнего разговора. — Он подошёл и обнял её за талию, как тогда. — Я много думал о том, что сказал архидьякон и что написано в газете, и я действительно считаю, что не имею права здесь находиться.
— Не имеешь права быть смотрителем богадельни, папа?
— Не имею права быть смотрителем богадельни за восемьсот фунтов в год, не имею права тратить на себя деньги, предназначенные бедным. Мистер Болд волен поступить, как сочтёт нужным, но надеюсь, он отзывает иск не ради меня.
Бедняжка Элинор! как горько ей было слышать эти слова. И ради этого она принимала своё великое решение! Ради этого отбросила девичью застенчивость и заговорила тирадами трагической героини! Можно трудиться не для благодарностей, но расстроиться, если их не последует — так было и с Элинор; можно не придавать значения своей самоотверженности, но досадовать, что её не оценили. Добро надо творить левой рукой так скрытно, чтобы правая об этом не ведала, но как часто левая рука огорчается, не получив немедленной награды! Элинор вовсе не хотела, чтобы отец чувствовал себя её должником, однако она предвкушала, как будет радоваться, что избавила его от печалей. Теперь этим надеждам пришёл конец; все её старания были напрасны. Она зря смиряла свою гордость, зря умоляла Болда — совершенно не в её силах исправить зло!
Элинор мечтала, как тихонько перескажет отцу всё, что говорил возлюбленный, и признается, что не нашла в себе мужества его отвергнуть, а потом отец нежным поцелуем и крепким объятием благословит её любовь. Увы! теперь она не могла начать этот разговор! Говоря о Болде, отец отмахнулся от него как от человека, чьи слова, мысли и поступки ровным счётом ничего не значат. Любезный читатель, случалось ли тебе получить щелчок по самолюбию? Случалось ли, что тебя осаживали, как раз когда ты возомнил себя чрезвычайно важным? Таковы были сейчас чувства Элинор.
— Я не позволю выдвинуть от моего имени этот довод, — продолжал смотритель. — Кто бы ни был прав на самом деле, довод точно не соответствует истине, и автор статьи справедливо говорит, что такая защита отвратительна для всякого честного ума. Я поеду в Лондон, милая, сам увижусь с этими юристами, и если они не предложат мне лучших оправданий, уйду из богадельни.
— А как же архидьякон, папа?
— Ничего не попишешь, милая. Есть вещи, которые человек вынести не может… я этого вынести не могу. — И он положил руку на газету.
— Но архидьякон поедет с тобой?
Сказать по правде, смотритель задумал улизнуть от архидьякона, вернее, оторваться от него на день. Он понимал, что не может предпринять такой шаг, не известив грозного зятя, однако решил написать записку с изложением своего плана и отправить её перед самым отъездом; доктор без сомнения последует за ним, но на день позже. За этот день, если повезёт, он устроит всё: объяснит сэру Абрахаму, что как смотритель категорически не согласен с предлагаемой ему защитой, и направит другу-епископу прошение об отставке, так что даже доктор ничего изменить не сможет. Прекрасно зная силу доктора и собственную слабость, мистер Хардинг понимал, что не сумеет настоять на своём, если они будут в Лондоне вместе, более того, что если архидьякон узнает о поездке заранее, она не состоится вовсе.