— Давай, Джоб, — сказал Хенди, немного смягчаясь от своего успеха. — Пусть не говорят, что ты у Банса в кулаке. Ты ничем не хуже его, хоть тебя и не зовут в хозяйский дом пить вино и наговаривать на товарищей!
Скулпит взял перо и сделал маленький росчерк в воздухе. Однако он всё ещё был в сомнении.
— А ежели бы ты меня спросил, — продолжал Хенди, — я бы тебе сказал не писать своё имя, а поставить крест, как все.
Тень на челе Скулпита начала понемногу рассеиваться.
— Мы все знаем, что ты можешь, — добавил Хенди, — но вдруг тебе неохота над нами заноситься.
— Да, крестик всяко лучше, — согласился Скулпит. — Одно имя, а все остальные крестики, это ж плохо будет выглядеть, верно?
— Хуже некуда, — подтвердил Хенди, и учёный грамотей, склонившись над петицией, нарисовал большой крест в строке, оставленной для его подписи.
— Ну вот, так-то славно, — сказал Хенди, триумфально убирая петицию в карман, — а старый Банс и его подпевалы.
Однако, ковыляя к двери с костылём в одной руке и палкой в другой, он едва не натолкнулся на Банса.
— Ну, Хенди, что должен сделать старый Банс? — осведомился седовласый великан.
Хенди что-то пробормотал и попытался улизнуть, однако новоприбывший загородил ему выход.
— Не с добром ты сюда приходил, Эйбл Хенди, — сказал тот, — уж это-то мне ясно. Да и вообще мало чего в жизни сделал доброго.
— Я здесь по своей надобности, мастер Банс, — пробормотал Хенди, — и тебе до неё дела нет. А что ты ходишь и вынюхиваешь, так от того теперь никому ни жарко, ни холодно.
— Полагаю, Джоб, — продолжал Банс, оставляя последние слова без внимания, — ты всё-таки подписал их петицию.
У Скулпита лицо стало такое, будто он готов провалиться сквозь землю от стыда.
— А тебе какая печаль, чего он подписывает? — вмешался Хенди. — Ежели мы решили получить своё, то не должны спрашивать твоего разрешения, мастер Банс, а вот что ты пришёл вынюхивать к Джобу в комнату, когда он занят, и когда тебя никто не звал.
— Я знаю Джоба Скулпита шестьдесят лет, — сказал Банс, глядя на того, о ком говорил, — то есть с самого его рождения. Я знал его мать, когда мы с нею были совсем крошки и рвали маргаритки вон там у собора. Я прожил с ним под одной крышей десять лет. После этого я могу входить в его комнату, когда вздумаю, и никто не скажет, будто я чего-то вынюхиваю.
— Можешь конечно, мастер Банс, — вставил Скулпит. — В любой час дня и ночи.
— И я ровно так же волен сказать ему, что думаю, — продолжал Банс, глядя на одного и обращаясь к другому. — И я говорю ему, что он поступил глупо и дурно. Он отвернулся от лучшего друга и пошёл на поводу у тех, кому на него плевать, бедного или богатого, больного или здорового, живого или мёртвого. Сотня в год? Да вы что, совсем простофили, коли поверили, будто кто-нибудь даст по сотне в год таким, как вы? — Он указал на Билли Гейзи, Сприггса и Крампла. — Да заслужил ли кто из нас хоть половину этих денег? Разве нас для того сюда взяли, чтобы сделать джентльменами? Когда все от нас отвернулись, и мы не могли больше зарабатывать себе на хлеб? И разве вы по-своему не так же богаты, как он по-своему? — И оратор махнул в сторону смотрительского дома. — Разве вы не получаете всё, на что надеялись, да ещё то, на что и надеяться не могли? Разве каждый из вас не отдал бы правую руку, чтобы сюда попасть? И где теперь ваша благодарность?
— Мы хотим получить то, что оставил нам Джон Хайрем, — сказал Хенди. — Мы хотим то, что наше по закону, и неважно, чего мы ждём. Что наше по закону, должно быть нашим, и мы его получим, хоть тресни.
— По закону! — презрительно повторил Банс. — По закону! Да когда вы видели, чтобы бедняки получали что хорошее от закона или законника? Будет ли Финни заботиться о тебе, Джоб, как заботился тот человек? Придёт ли он к тебе, когда заболеешь, утешит ли, когда тебе будет худо?
— А тебе он не нальёт стаканчик портвейна холодным вечерком, да? — парировал Хенди, и, расхохотавшись над этой остроумной шуткой, он и его сторонники удалились, унося с собой подписанную петицию.
Бесполезно плакать над пролитым молоком. Мистеру Бансу осталось лишь вернуться к себе, горюя о слабости человеческой натуры. Джоб Скулпит почесал голову, Джонатан Крампл повторил: «Сотня в год дело, конечно, хорошее», а Билли Гейзи вновь потёр глаза и прошептал, что не знает.
Хотя в груди нашего бедного регента теснились сомнения, его доблестный зять был чужд подобным слабостям. Как петух перед боем точит шпоры, топорщит перья и расправляет гребень, так архидьякон без страха и колебаний готовил оружие к грядущей битве. Пусть никто не усомнится в искренности его чувств. Многие могут сражаться храбро, но при этом ощущать смутные укоры совести. Доктор Грантли не из таких. Даже в Евангелие он верит не твёрже, чем в святость церковных доходов. В борьбе за жалованье нынешнего и будущих барчестерских регентов его одухотворяло то же сознание высшей цели, какое придаёт силы африканскому миссионеру или помогает сестре милосердия оставить мирские удовольствия ради служения раненым. Он собирался уберечь святая святых от нечестивца, отстоять цитадель церкви от злейшего врага, облечься в доспех для праведной брани и сберечь, если удастся, преимущества своей веры для будущих поколений духовенства. Заурядной мощью в подобном деле не обойтись, но архидьякон обладал мощью незаурядной. Такая задача требует кипучей отваги и радости сердечной в трудах; отвага архидьякона кипела, а сердце было исполнено радостью.
Он знал, что не сможет зажечь тестя своим чувством, но мысль эта его не смущала. Доктор Грантли хотел принять всю тяжесть боя на себя, и был уверен, что смотритель покорно вверится его заботам.
— Итак, мистер Чодвик, — сказал он, входя к управляющему через день или два после событий, описанных в последней главе, — есть сегодня известия от Кокса и Камминса?
Мистер Чодвик протянул письмо, которое архидьякон прочёл, задумчиво поглаживая правую ляжку. Господа Кокс и Камминс сообщали только, что противная сторона пока к ним не обращалась, что они не рекомендуют что-нибудь сейчас предпринимать, но, буде дело дойдёт до иска со стороны пансионеров, советовали бы заручиться помощью советника королевы, сэра Абрахама Инцидента.
— Совершенно с ними согласен, — произнёс доктор Грантли, складывая письмо. — Абсолютно согласен. Инцидент — вот кто нам нужен. Настоящий человек церкви, стойкий консерватор, во всех отношениях самый подходящий человек. И к тому же член парламента, что тоже очень существенно.
Мистер Чодвик согласился.
— Помните, как он совершенно уничтожил этого мерзавца Хорсмана в деле о доходах епископа Беверли [15], как он разгромил их в пух и прах, защищая графа? — (После шумихи вокруг Больницы Святого Креста слово «граф» в устах доктора означало исключительно лорда Гилфорда). — Как он заткнул рот тому малому из Рочестера. Конечно, надо обратиться к Инциденту, и я скажу вам, мистер Чодвик, надо поспешить, чтобы противники нас не опередили.
При всём восхищении сэром Абрахамом доктор, видимо, не исключал, что враги церкви могут сманить великого человека на свою сторону.
Выйдя от Чодвика, доктор направился к богадельне, чтобы узнать, как обстоят дела там. Шагая через территорию собора и глядя на воронов, каркавших сегодня особо благоговейно, он с растущей горечью думал о тех, кто покушается на покой духовных учреждений.
И кто не разделил бы его чувства? Мы думаем, сам мистер Хорсман смирился бы душой, а сэр Бенджамин Холл растерял свой кураж [16], случись этим реформаторам прогуляться при луне вкруг башни какой-нибудь из наших древних церквей. Кто не проникнется любовью к пребендарию [17], идя по Винчестеру, глядя на ряды благообразных домов, на аккуратные газоны и ощущая строгий, упорядоченный покой этого места! Кто не пожелает всяческого добра настоятелю, любуясь Херефордским собором в сознании, что цвет и тон, архитектура и форма, торжественные башни и стрельчатые окна — всё гармонично, всё совершенно! Кто, греясь на солнце в клуатрах Солсбери, посматривая на библиотеку Джуела[18] и бесподобный шпиль, не подумает, что епископу иногда надо быть богатым?
Умонастроения доктора Грантли не должны нас удивлять: они — поросль от многовекового корня церковного господства, и хотя иные стволы сегодня обезображены древесными грибами, а иные высохли, разве мало они дают доброго плода, за который мы благодарны? Кто может без сожаления спилить мёртвые ветви старого дуба — бесполезные, но, ах, всё ещё такие красивые, или выкорчевать остатки древнего леса, не думая, что эти деревья некогда служили защитой молодым росткам, место для которых теперь так безапелляционно, так грубо требуют освободить?
Архидьякон, при всех своих достоинствах, не отличался деликатностью и, войдя в смотрительскую гостиную, сразу после утренних приветствий начал обличать «гнусного Джона Болда» в присутствии мисс Хардинг, хотя справедливо подозревал, что имя его врага ей небезразлично.
— Нелли, дорогая, принеси мои очки из дальней комнаты, — сказал смотритель, оберегая чувства дочери.
Элинор принесла очки — в её отсутствие отец пытался окольными фразами объяснить своему чересчур практичному тестю, что лучше не говорить при ней о Болде, — и ушла к себе. Никто не рассказал ей про Болда и богадельню, но она женским чутьём чувствовала: что-то неладно.
— Скоро нам придётся что-нибудь предпринять, — начал архидьякон, вытирая лоб большим пёстрым платком, ибо он, спеша успеть по всем делам, шёл быстро, а день выдался жаркий. — Вы, конечно, слышали про петицию?
Мистер Хардинг нехотя признал, что слышал.
— Итак, — продолжал архидьякон, не дождавшись, что мистер Хардинг выразит своё мнение, — вы понимаете, что мы должны что-нибудь предпринять. Мы не можем сидеть и смотреть, как эти люди выбивают почву у нас из-под ног.
Архидьякон, как человек практичный, позволял себе в тесном дружеском кругу прибегать к разговорным выражениям, хотя, как никто, умел воспарить в лабиринт возвышенной фразеологии, когда речь шла о церкви, а слушателями были младшие собратья.
Смотритель по-прежнему безмолвно смотрел ему в лицо, еле заметно водя воображаемым смычком и зажимая воображаемые струны пальцами другой руки. Это было его всегдашним утешением в неприятных разговорах. Если беседа огорчала его сильно, движения были короткие и медленные, а верхняя рука внешне не участвовала в игре, однако струны, которые она зажимала, могли прятаться в кармане у музыканта, а инструмент — под стулом; но когда его сердце, его чуткое сердце, проникнув в самую глубину того, что было ему так мучительно, находило выход, — он начинал играть более быструю мелодию, перебирая струны от горла, вниз по жилетке, и снова вверх, до самого уха, рождая экстатическую музыку, слышную лишь ему и святой Цецилии, — и не без результата.
— Я совершенно согласен с Коксом и Камминсом, — продолжал архидьякон. — Они пишут, что нам нужно заручиться помощью сэра Абрахама Инцидента. Я без малейшего страха передам дело ему.
Смотритель играл самую печальную и самую медленную из своих мелодий — похоронный плач на одной струне.