По пути к дому он ни о чем не спрашивал отца, не желая из приличия лишить родителей удовольствия сделать ему приятный сюрприз. И, хотя дома так никто и не вспомнил о сапогах, это ничуть не смутило Фриула. Утром родители были заняты в лавке. Ну, конечно, они преподнесут ему сапоги за обедом, а пока он отправился играть во дворик, куда выходила задняя комната лавки, и стал мастерить самолет-истребитель. Под рукой было все необходимое: ящики, бочки, бутылки, банки с консервами — дворик служил складом. В пустом ящике он установил бортовые приборы — коробку консервов из семги и банку зеленого горошка, а бутылку с коньяком превратил в пулемет. Когда его самолет поднялся на высоту тысяча двести метров, в ясном небе показалась чуть заметная точка — вражеский самолет. Не теряя присутствия духа, Фриула сделал свечу, набрав высоту до двух с половиной тысяч метров. Ни о чем не подозревавший враг спокойно продолжал полет. Фриула ринулся на него, застрочив из пулемета. Но в тот момент, когда он нагнулся над краем ящика, бутылка вырвалась у него из рук и разбилась о камень мощеного дворика. Ничуть не смутившись, он процедил сквозь зубы:
— Скотина! Метко же он угодил — прямо в пулемет.
Мадам Фриула, которая находилась в это время в задней комнате, услыхав шум, выглянула во дворик и увидела осколки разбитой бутылки в луже из коньяка.
— Ну, уж это слишком, — запричитала она. — Не успел вернуться домой, как снова безобразничаешь. Уж оставался бы там, где был. Разбить бутылку лучшего коньяку, который только что подорожал на десять процентов. А я-то думала пойти сегодня купить ему сапоги. Теперь можешь попрощаться с ними. И не заикайся больше о них. К тому же заставить меня платить за них бешеные деньги — это просто смешно. У тебя же есть пара совсем новых резиновых сапог.
Рожье вышел из больницы два дня спустя. Когда у себя дома он напомнил о сапогах, все были крайне удивлены. Однако мать тут же вспомнила о данном обещании и тихо проговорила:
— Сапоги, да, действительно.
Видя ее смущение, отец поспешил на помощь:
— Сапоги, — сказал он, — вещь хорошая, но говорить о них мы будем только тогда, когда ты будешь лучше заниматься в школе. Сломал ногу — и думаешь, что тебе все позволено. Когда ты лежал в постели, мама действительно обещала тебе кое-что. Но сейчас ты здоров и перед тобой должна быть только одна цель — наверстать упущенное в учебе. К концу года, если ты добьешься успехов, тебе и самому будет приятно сознавать, что труды твои не пропали даром. А тогда посмотрим, обсудим, подумаем. Это же не к спеху. Важнее всего в жизни — труд.
Ноден, вернувшись домой еще через день, был разочарован больше всех. Мать, накануне подтвердившая свое обещание, теперь на его вопрос о сапогах рассеянно ответила:
— Спроси у папы.
А отец проворчал:
— Ох, уж эти мне сапоги, — с такой кислой миной, будто ему собирались читать лекцию о причинах Тридцатилетней войны.
Антуан и Юшмен, кровати которых стояли рядом, после ухода Нодена оставались в больнице еще с неделю. Задушевные разговоры, которыми они заполняли большую часть дня, нередко превращались для Антуана в довольно тягостное испытание.
В течение этой недели ему пришлось вынести еще большие страдания из-за своей бедности. Не находя в своей собственной жизни подходящих тем для откровенных признаний, он вынужден был выслушивать их от Юшмена, вставляя иногда свои замечания. Нет большего унижения, чем играть роль бедного наперсника. Ведь каждому известно, что истинные переживания в классической трагедии всегда выпадают на долю наперсников. Как жаль видеть этих добрых людей, с которыми никогда ничего не случается, но которые с учтивой безропотностью вынуждены выслушивать нудные излияния героя, восхищенного собственными приключениями. Юшмен, злоупотребляя терпением Антуана, изливался в своих дружеских чувствах и развлекал его анекдотами обо всех своих родственниках. Особенно охотно он говорил о своих дядюшках и тетушках, на которых теперь возлагал большие надежды. Если уж на пап и мам не приходилось больше рассчитывать, подтверждением тому были случаи с Фриула, Рожье и Ноденом, то теперь оставалось верить в честность дядюшек и тетушек. Если послушать Юшмена, то получалось, будто его родственники готовы спорить, кому принадлежит честь купить ему сапоги-скороходы. Антуан был сыт по горло этими дядями Жюлями, Марселями, Андре, Люсьенами, тетями Аннами, Робертами и Леонтинами. Вечером, в часы, когда другие дети спали, он часто и подолгу задумывался о своей собственной жизни, которая не дала ему ни дяди, ни тети, ни кузена. Он не был круглым сиротой, но ему было очень грустно сознавать, что семья их была такой неполной. И вот наконец Антуану надоело быть несчастным и слушать бесконечные излияния. Когда Юшмен снова стал рассказывать ему с своей тете Жюстине, Антуан прервал его, небрежно заметив:
— Что мне твоя тетя Жюстина, подумаешь. Знаешь, у меня из головы не выходит мой дядя, который на днях возвращается из Америки.
Юшмен вытаращил глаза и переспросил:
— Из Америки?
— Ну да, мой дядя Виктор.
Антуан слегка покраснел. Он не привык лгать. В его жизни все было так просто, что не было необходимости прибегать к обману. Под натиском вопросов он вынужден был поддержать и развить невольную ложь, но, надо признать, что образ дяди Виктора он выдумывал не без удовольствия. Это было посерьезнее игры — он делал это как бы в отместку за свою лишенную радостей жизнь. Дядя Виктор был обаятельным, красивым, необыкновенно храбрым и благородным человеком, имел свидетельство об окончании учебного заведения и чудесно играл на губной гармошке. Если понадобится, он расшибется в лепешку, но достанет своему племяннику сапоги-скороходы. За ценой он не постоит, нет. Антуан, столько выстрадавший в жалкой роли наперсника, теперь рассказывал с таким подъемом и так уверенно, что окончательно сразил Юшмена, не оставив ему почти никакой надежды.
На следующее утро Антуана одолели угрызения совести, и он пожалел, что дал волю своему неистовому воображению. Теперь дядя Виктор тяготил его, казался обузой, от которой не знаешь, как избавиться. Антуан старался забыть, не думать о нем, но созданный им образ оказался настолько жизненным и значительным, что невольно привлекал внимание. И постепенно Антуан настолько свыкся с мыслью о существовании воображаемого дяди, что все последующие дни говорил только о нем. Совесть его больше не мучила, не считая тех часов, когда приходила мать. Ему страстно хотелось познакомить и ее с дядей Виктором, подарив ей такого великолепного родственника, но он не знал, как это сделать. Он не может ее просить, чтоб она была соучастницей его обмана. Он раздумывал, не начать ли ему свое объяснение так, как это делают дети: «Представь, был бы у нас дядя, жил бы он в Америке и звали бы его Виктором». Но мать, детство которой было еще более безрадостным, вряд ли поймет его игру. Жермена, в свою очередь, чувствовала, что сын чем-то озабочен, и оба они страдали из-за того, что не решались довериться друг другу.
Антуан с тревогой думал о том времени, когда он выйдет из больницы. Тогда уж наверняка ребята скажут: Дядя вернулся, а почему же сапоги все еще стоят в витрине? Нелепо объяснять, что дядя Виктор в последний момент отложил поездку, — грош цена герою, который не выручит в трудную минуту, и все сразу догадаются, что это сплошной обман. Вот уж тогда они поиздеваются над ним, и кто-нибудь ехидно спросит: «А твоего дядю, случайно, не показывали в кино?»
Настал день, когда Антуана и Юшмена выписали из больницы. С утра шел леденящий дождь, заставляя невольно сожалеть об уютной теплоте больничной палаты. Юшмен ушел первым, а Антуан должен был подождать мать, которая убирала мясную лавку Лефорта. Он был бы рад, если бы она не пришла совсем — так волновала его дальнейшая судьба дяди Виктора. Жермена Бюж пришла с опозданием. Боясь обидеть мясника, который Любезно обещал подвезти ее на своей машине какие-нибудь пятьсот метров, она вынуждена была прождать его целый час в лавке.
Антуан, выйдя на улицу в первый раз после долгого лежания, шагал очень неуверенно. Несмотря на ветер и Дождь, он не разрешил матери тратиться на такси, и всю дорогу они прошли пешком. Они шли не спеша, но подъем на Монмартр был настолько крут и кругом было так мрачно, что быстро выбившийся из сил ребенок совсем пал духом. Он не мог даже отвечать матери. А при одной только мысли, что еще нужно взбираться на седьмой этаж, он молча заплакал под капюшоном. Но более изнурительной, чем подъем на седьмой этаж, была остановка в каморке консьержки. Она расспрашивала его с лицемерной сердечностью, которую бедняки подчас выражают людям, еще более бедным, чем они сами. Да к тому же она старалась говорить очень громко, будто перед ней ограниченные, никчемные существа. Антуан вынужден был показать ей место перелома на ноге и рассказать, как все это случилось. Жермена очень охотно умерила бы ее любопытство, но побоялась вызвать гнев столь влиятельной особы. А Антуан должен был еще и поблагодарить эту назойливую старуху за то, что она доставила себе удовольствие, подарив ему десять су.
Войдя наконец в свою комнату, Антуан в удивлении остановился — обои в комнате были другие. Мать с волнением наблюдала, как сын воспримет этот сюрприз. Антуан выдавил из себя улыбку, чтобы скрыть разочарование. Только теперь он почувствовал, как любил старые обои — порванные, закопченые, с рисунком, местами стершимся от времени и грязи. Но зато на тех обоях его глаза привыкли различать воображаемые пейзажи, животных, людей, которые оживали с наступлением темноты. На светло-зеленом, будто выцветшем фоне новых обоев были разбросаны темно-зеленые глазки. Из тонкой бумаги, приклеенные кое-как случайно нанятым рабочим, новые обои были весьма неприглядны. Жермена растопила печурку, дымившую в ненастную погоду, и вынуждена было открыть окно. Ветер и дождь ворвались в комнату, но из двух зол приходилось выбирать меньшее. Антуан сидел на своей кровати, размышляя о жизни с той ранней проницательностью, которая часто появляется у детей, перенесших тяжелую болезнь. Поставив на стол суп, мать спросила:
— Ты доволен?
И с улыбкой она оглядела эти жалкие обои.
— Да, мне нравится, красиво.
— А знаешь, я все не решалась, какие выбрать. Там были еще розовые с белым, но они очень уж маркие. Сначала я хотела показать тебе образцы, чтобы ты выбрал, но потом решила сделать тебе сюрприз. Тебе, правда, нравится?
— Да, — повторил Антуан. — Нравится.
И он беззвучно заплакал такими горючими и обильными слезами, что казалось, им не будет конца.
— У тебя что-нибудь болит? — спросила мать. — Тебе скучно без товарищей? — Он покачал головой. Припоминая, что он частенько плакал из-за их бедности, она попробовала успокоить его — положение их не такое уж скверное, за жилье уплачено, и теперь три месяца об этом можно не беспокоиться. A на прошлой неделе она нашла себе еще работу — полуторачасовую уборку по утрам, и ею довольны.
— А еще я тебе не рассказала, что вчера вечером подохла собака мадемуазель Ларриссон. Бедный Флик был неплохим псом, но раз уж он подох, почему бы этим не воспользоваться. С сегодняшнего дня я буду забирать остатки от обеда мадемуазель Ларриссон. Она мне сама это любезно предложила.
Антуану хотелось ответить на эти милости судьбы словами благодарности, но он не мог побороть подавленного состояния, и его мрачное настроение настолько встревожило мать, что на следующее утро она побоялась оставить его одного. В половине второго, видя, что он немного успокоился, она пошла делать уборку у мадемуазель Ларриссон, которая сейчас же нашла повод, к чему придраться.
Жермене Бюж не давала покоя тайная печаль Антуана, и она решила пойти к школе и порасспросить товарищей сына. Лучше всех она знала малыша Баранкена, которого часто встречала у постели Антуана или у входа в больницу.
Ее надежды полностью оправдались. Баранкен, ни секунды не задумываясь, рассказал, в чем было дело. От него Жермена узнала и о волшебных сапогах, и о дяде Викторе из Америки. Ей пришлось порядком побродить по улицам, прежде чем она отыскала лавку старьевщика. Витрина была освещена, но дверь заперта. Когда она попробовала повернуть ручку двери, торговец, отогнув край коврика, сделал ей знак уйти. Жермена, не поняв его жеста, показала ему на сапоги в витрине. Тогда старик приоткрыл дверь и спросил:
— Разве не понятно? Магазин закрыт.
— Закрыт? — удивилась Жермена. — Но ведь еще нет шести часов.
— Но я сегодня и не открывал. Сегодня у меня праздник. Смотрите.
При этом он показался весь, и Жермена увидела, что он был во фраке и в белом галстуке. Она попыталась объяснить причину своего прихода, начав было рассказывать об Антуане, который ждал ее дома, но старик прервал ее:
— Сударыня, я в отчаянии, но я вынужден напомнить вам, что сегодня день моего рождения. И у меня сидит друг, который пришел поздравить меня.
Он быстро посмотрел назад и сказал, понизив голос:
— Он волнуется. Он спрашивает, с кем это я разговариваю. Войдите и сделайте вид, что вы тоже пришли поздравить меня с днем рождения. Он очень рассердится, потому что страшно ревнив и всегда подозревает меня в чем-то. Но я с удовольствием проучу его разок.
Жермена воспользовалась приглашением и вошла вслед за стариком. В комнате не было никого, кроме чучела птицы, о котором ей было уже известно от Баранкена. На этот раз птица выглядела прямо-таки замечательно: она была в монокле, черная тесьма которого была привязана к одному из крыльев, а посредине длинной шеи был повязан белый галстук.
Торговец подмигнул Жермене и громко, как только мог, обратился к ней: