— Ну, на этот счет беспокоиться нечего, — сказал Маликорн. — Он наверняка сумел ее кому-нибудь всучить…
— И это весь ваш актив?
— Понимаете, господи, я сразу не могу всего припомнить. Недаром говорится: не ведает левая рука, что творит правая.
Не таким уж трудным делом оказалось установить, что за этими прекрасными словами не кроется ни одного доброго поступка, ни одной доброй мысли, какими могла бы похвастаться душа перед судом господним. Бог был явно раздосадован и обратился к святому Петру по-древнееврейски, чтобы их не мог понять судебный исполнитель:
— Ваша опрометчивость чуть не поставила нас в глупейшее положение. Совершенно очевидно, что этот судебный исполнитель — малый самый что ни на есть заурядный, для которого в аду давно есть тепленькое местечко. Но ваше обвинение было сформулировано неверно. К тому же вы задели его профессиональную честь. Ошибку следует исправить. Что мне теперь с ним делать? Не пускать же его в рай! Ведь это был бы скандал! Ну, так как?
Святой Петр угрюмо молчал. Будь на то его воля, участь судебного исполнителя была бы решена в момент.
Видя, что святой Петр пребывает в дурном настроении, бог сказал Маликорну на чистейшем французском языке:
— Вы плохой человек, но ошибка святого Петра спасла вас. Пусть никто не сможет сказать, что вы избежали ада лишь для того, чтобы попасть в тот же ад. Но и рая вы недостойны, и я отсылаю вас снова на землю, чтобы вы, продолжая нести службу судебного исполнителя, на этот раз не упустили своих шансов на вечное блаженство. Ступайте же и постарайтесь воспользоваться отсрочкой, которую я вам даю.
Наутро, проснувшись в своей постели рядом с женой, Маликорн мог бы подумать, что все это был сон, но он не стал обманываться на этот счет и крепко задумался, какими путями обеспечить себе спасение. Эти мысли продолжали заботить его и в восемь часов утра, когда он входил в свою контору. Письмоводитель Бурришон, проработавший у него тридцать лет, уже сидел за своим столом.
— Бурришон, — сказал судебный исполнитель с порога, — я увеличиваю вам жалованье на пятьдесят франков в месяц.
— О, как вы добры, господин Маликорн, — сказал Бурришон, молитвенно складывая руки. — Большое спасибо, господин Маликорн.
Ничуть не растроганный таким проявлением благодарности, судебный исполнитель вынул из шкафа чистую тетрадь, раскрыл ее и разделил первую страницу вертикальной чертой на два столбца. Над левым он написал красивым почерком «Дурные дела», над правым — «Добрые дела». Он решил быть к себе предельно строгим и не забывать ничего, что могло бы свидетельствовать против него. Именно в свете этой неподкупной требовательности к себе исследовал он свое поведение за утро и не нашел ни одного факта, достойного быть внесенным в левую колонку. Зато в графе добрых дел он записал: «Повинуясь порыву сердца, я повысил на пятьдесят франков в месяц жалованье своему письмоводителю Бурришону, который этого нисколько не заслуживает».
Около девяти часов утра Маликорна посетил господин Горжерен, лучший его клиент. Этот богатый домовладелец имел в городе сорок два доходных дома, и, так как многие жильцы бедствовали, он часто прибегал к услугам судебного исполнителя. На этот раз он зашел поговорить по поводу одной нищей семьи, которая задолжала квартирную плату уже за полгода.
— Я не могу больше ждать. Вот уже полгода меня кормят одними обещаниями. Пора положить этому конец.
Подавляя в себе привычное отвращение к злостным неплательщикам, Маликорн сделал попытку вступиться за них:
— Я думаю вот о чем: не в ваших ли собственных интересах предоставить им снова отсрочку? Все их имущество ломаного гроша не стоит. Деньги, которые вы выручите за распродажу, не покроют и десятой доли их задолженности.
— Да, да, я знаю, — вздохнул Горжерен. — Я был слишком добр. Я всегда слишком добр. Эти люди злоупотребляют моей добротой. Вот почему я прошу вас сделать все, что полагается. Сами подумайте: у меня сто пятьдесят один жилец. Если станет известно, что я добр, мне не собрать и половины квартирной платы.
— Разумеется, это так, — согласился Маликорн. — Во всяком деле следует иметь в виду конечный результат. Но в одном, господин Горжерен, вы можете быть спокойны. Я всегда нахожусь в самой гуще людской и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь сказал, что вы добры.
— Тем лучше, черт побери!
— Может быть, в некотором роде вы и правы…
Маликорн не посмел закончить свою мысль. Ему представилась великолепная картина: грешник ожидает суда господня, а к небесам возносятся голоса всех жителей города, твердящих, как он добр. Проводив своего клиента до дверей, он отправился на кухню и в присутствии остолбеневшей жены сказал кухарке:
— Мелани, я увеличиваю вам жалованье на пятьдесят франков в месяц.
Не дожидаясь проявлений благодарности, он вернулся в контору, раскрыл тетрадь и написал в графе добрых дел: «Повинуясь порыву сердца, я повысил на пятьдесят франков жалованье кухарке, хотя она ужасная неряха». Увеличивать жалованье было уже некому. Тогда он отправился в бедный квартал и посетил там несколько семей. Когда он входил в квартиры, хозяева поглядывали на него с явной опаской и принимали с враждебной сдержанностью, но он спешил их успокоить и, уходя, оставлял билет в пятьдесят франков. Не успевала за ним захлопнуться дверь, как облагодетельствованный им хозяин поспешно совал деньги в карман и ворчал: «Старый ворюга (или старый живодер, или старый скупердяй), теперь-то ему легко быть добрым на те денежки, которые он у нас же и награбил». Но эти слова, которые, пожалуй, не следовало понимать буквально, свидетельствовали прежде всего о том, как нелегко произвести переворот в общественном мнении.
В первый вечер после своего воскрешения Маликорн вписал в тетрадь двенадцать добрых дел, которые обошлись ему в шестьсот франков, и ни одного дурного. Назавтра и в последующие дни он продолжал раздавать деньги беднякам. Он установил для себя ежедневную норму — в среднем по двенадцать добрых дел; это число увеличивалось до пятнадцати — шестнадцати в те дни, когда состояние желудка или печени внушало ему некоторое беспокойство. Таким образом, плохое пищеварение у судебного исполнителя приносило новую надбавку в пятьдесят франков письмоводителю Бурришону, который еще недавно больше всего боялся своего шефа именно в дни подобных недомоганий, ибо тогда на его голову обрушивались одни неприятности.
Столь активная благотворительная деятельность не могла пройти незамеченной. По городу поползли слухи, что Маликорн обеспечивает себе голоса на предстоящих выборах, ибо никто не мог допустить, чтобы этот человек действовал бескорыстно. На какое-то время эти толки повергли судебного исполнителя в уныние, но, поразмыслив о том, как крупна ставка в игре, он быстро взял себя в руки и удвоил вносимые суммы. Не ограничиваясь теперь пожертвованиями частным лицам, он стал приносить щедрые дары обществу дам — покровительниц города, священнику своего прихода, кассам взаимопомощи, братству пожарников, содружеству бывших воспитанников коллежа и многим другим филантропическим учреждениям, религиозным и светским, находившимся под покровительством влиятельных лиц. В течение четырех месяцев он истратил около десятой части своего состояния, но этой ценой окончательно упрочил свою репутацию в глазах всего города. Он стал теперь образцом благотворительности, и его пример был столь заразителен, что пожертвования просто рекой потекли со всех сторон в кассы филантропических обществ, председатели которых вынуждены были дать многочисленные банкеты, где угощение отличалось обилием и изысканностью, а речи — проникновенной назидательностью. Даже бедняки — и те не скупились на благодарственные слова в адрес Маликорна, и доброта его вошла в поговорку. В городе стало обиходным выражение: «Он добр, как Маликорн». И все чаще и чаще люди стали заменять эту фразу другой, настолько необычной и удивительной, что для постороннего уха она звучала как шутка и чуть ли не как оскорбление. В самом деле, жители города говорили теперь: «Он добр, как судебный исполнитель».
Маликорну оставалось лишь поддерживать завоеванную репутацию. Упорно продолжая творить добрые дела, он со спокойным сердцем ждал часа, когда бог соизволит снова призвать его к себе. Он приносил очередную сумму в общество дам-покровительниц, и его председательница, госпожа де Сент-Онюфр, говорила сладким голосом: «Господин Маликорн, вы святой человек». На что он скромно отвечал: «О, сударыня, вы преувеличиваете! Я еще так далек от святости!»
Его жена, хозяйка практичная и бережливая, считала, что вся эта доброта влетает в копеечку. Ее раздражение было тем сильнее, что она догадывалась об истинной подоплеке этих щедрот. «Ты покупаешь себе место в раю, — говорила она без обиняков. — Но чтобы и для меня там найти местечко, ты не потратишь ни су. Узнаю твой эгоизм». Маликорн вяло протестовал. Он говорил, будто раздает деньги ради чистого удовольствия, но ее упреки все же задевали его за живое и наконец настолько растревожили совесть, что он разрешил жене тратить любые деньги, какие она сочтет нужным, для того чтобы попасть на небо. Она с негодованием отвергла этот щедрый дар, что доставило ему, честно говоря, живейшее облегчение.
Прошел год, и судебный исполнитель, неукоснительно ведя учет своим добрым делам, заполнил ими шесть школьных тетрадей. Каждую минуту он вытаскивал их из ящика письменного стола и с блаженным видом взвешивал на ладони, а то и подолгу перелистывал их. Могло ли быть на свете что-либо более радостное и утешительное, чем вид этих страниц, где хорошие поступки выстроились сомкнутыми рядами, а возле них белели широкие, предназначенные для дурных поступков поля, большей частью сохранявшие девственную чистоту. Заранее предвкушая вечное блаженство, Маликорн с нетерпением мечтал о том великом часе, когда он явится на небеса с этим внушительным багажом.
Как-то утром, наложив арест на имущество одного безработного и шагая по переулкам бедного квартала, судебный исполнитель ощутил смутное беспокойство. Это было какое-то щемящее и тоскливое чувство совершенно беспредметной тревоги, чувство, которого еще ни разу в жизни он не испытывал. Между тем он только что выполнил свой долг, выполнил без всяких колебаний, без излишней жалости и, одаряя бедное семейство по окончании всей процедуры пятьюдесятью франками, отнюдь не был растроган собственной щедростью.
На улице де ля Потерн он вошел в старый жалкий дом, сырой и смрадный, который принадлежал его клиенту, господину Горжерену. Он хорошо знал эту трущобу, знал с давних пор, потому что не раз приходил сюда описывать имущество многих жильцов. Да и не далее как накануне он раздавал здесь милостыню. Теперь ему оставалось посетить четвертый этаж. Пройдя по темному коридору с заплесневелыми стенами и преодолев три лестничных марша, он увидел перед собой какой-то странный свет, точно вдруг попал на чердак. Это был четвертый и последний этаж, который освещался лишь слуховым оконцем, выходившим на крышу с мансардами. Запыхавшись от подъема по лестнице, Маликорн перевел дыхание и осмотрелся. Мансарды были отделены друг от друга перегородками, штукатурка на них вздулась от сырости пузырями, которые лопались, как нарывы, обнажая дранку или черное гнилое дерево стропил. Старая дерюга и железная лохань, брошенные прямо на пол у слухового окна, вряд ли могли служить надежной защитой от потоков дождевой воды; весь пол прогнил, и местами нога погружалась в труху, как в ковер. Ни вид этой мрачной узкой лестницы, ни затхлый запах, которым она была пропитана, не должны были удивить судебного исполнителя, который на своем веку перевидал немало трущоб похуже этой. Однако неотвязное чувство тревоги стало здесь еще острее, и ему показалось, что оно вот-вот должно сейчас проясниться. В одной из двух квартир, выходивших на лестницу, послышался детский плач. Не зная, откуда доносится голос, судебный исполнитель наугад постучал в первую попавшуюся дверь.
Квартира состояла из двух комнат, узких, как коридор; первая была проходной, и свет проникал в нее лишь через застекленную дверь, что вела во вторую комнату. Здесь было еще темнее, чем на лестнице. Маликорну открыла худенькая женщина с молодым, но изможденным лицом. За ее юбку цеплялся двухлетний ребенок, он перестал плакать и с любопытством таращил на посетителя большие влажные глаза. Судебного исполнителя провели во вторую комнату; здесь стояли раскладная кровать, простой некрашеный стол, два стула, а у самого окна, выходившего на крышу, — старая швейная машина. В убожестве этой обстановки тоже не было ничего такого, что могло бы поразить Маликорна, но сейчас он впервые в жизни ощутил непонятную робость.
Обычно его благотворительные визиты отличались предельной краткостью. Даже не садясь, он задавал несколько вопросов, скороговоркой выпаливал слова ободрения и, выложив милостыню, поспешно уходил. На этот раз он даже не совсем ясно представлял себе цель своего визита и почему-то не спешил вынимать бумажник. Мысли беспорядочно кружились у него в голове, и слова не шли с языка. Помня о своей профессии, он едва смел поднять глаза на молодую швею, да и она, хотя его репутация филантропа была ей известна, испытывала не меньшую робость. Разговор завязался благодаря ребенку. Быстро преодолев застенчивость, он тут же забрался к Маликорну на колени, и Маликорн просто чуть не расплакался оттого, что не захватил с собой конфет. Вдруг раздался резкий стук в дверь, точно в нее колотили палкой. Швея изменилась в лице, быстро прошла в другую комнату и закрыла за собой дверь.
— Ну, так что же? — послышался грубый и надменный голос, по которому Маликорн сразу узнал Горжерена. — Так что же? Надеюсь, сегодня-то вы мне заплатите?
Ответ прозвучал так тихо и невнятно, что слов Маликорн не разобрал, но смысл был слишком понятен. Горжерен принялся вопить на весь дом страшным голосом, от которого ребенок задрожал в испуге:
— Ах, у вас нет! Ну, вот что, с меня довольно! Не желаю больше слушать ваши россказни. Мне нужны мои деньги, слышите? Нужны немедленно! А ну-ка, покажите, где вы прячете ваши капиталы. Я хочу на них поглядеть.
Во всякое другое время Маликорн отнесся бы с профессиональным восхищением к тому, с каким пылом принялся Горжерен за нелегкое дело — выудить у бедняков квартирную плату. Но сейчас он испытывал лишь страх, точно такой же страх, от которого бешено колотилось сердце у малыша, уткнувшегося в его колени.
— Живее, вытаскивайте ваши денежки, — продолжал орать Горжерен. — Давайте их сюда, или я их сам найду!
Судебный исполнитель встал, посадил ребенка на стул и, сам толком не зная, что он сейчас будет делать, вышел в соседнюю комнату.
— А, вы здесь! — вскричал Горжерен. — На ловца и зверь бежит!
— Убирайтесь вон! — приказал судебный исполнитель.
Горжерен ошалело вылупил глаза.
— Убирайтесь вон! — повторил Маликорн.
— Вы с ума сошли! Я домовладелец.
Должно быть, Маликорн и в самом деле сошел с ума, потому что он кинулся на Горжерена и вышвырнул его на лестницу, отчаянно вопя: