— А танки и машины? — это спросил командир мехбригады полковник Пантелеев.
— Оставшиеся танки пойдут на Кузьмичи, на прорыв. Люди, как я сказал, — на Карпухино. Транспортные машины сжечь. «Катюши» взорвать. Минометы и стрелковое оружие — с собой. Раненых вынести на носилках. Всех.
И, обращаясь к начальнику санслужбы полковнику Векслеру, спросил:
— Борис Моисеевич, сколько у нас в наличии носилок?
Векслер почему-то снял очки и скороговоркой ответил:
— Более двухсот.
— Позаботьтесь о распределении их.
Заключил:
— На всю подготовку — два часа. В ноль сорок пять выступаем. Майор Бородин сообщит маршруты.
Люди молча топтались на месте, не расходились. Они ожидали чего угодно, только не этого. Готовы были все броситься на прорыв и сгореть в этом бою. Не удивились бы, если бы Шубников приказал: «Сражаться до последнего». Но уничтожить технику и выходить?! Бросить здесь, в лесу, все, что осталось?.. Это было непривычно, хотя каждый на основе опыта семнадцати месяцев войны давно усвоил: если посидеть в лесу еще сутки-двое, немцы расчленят корпус и уничтожат по частям. Ведь снаряды на исходе, продуктов нет. Ждать своих? Но где они, свои? Да и каждый из собравшихся здесь знал, как это безумно трудно — деблокировать попавшее в котел соединение силами, потерявшими наступательный темп.
Выходило по всем статьям, решение командира правильное. Наверно, единственно правильное. Но все же непривычное.
Полковник Пантелеев — сухонький и уже в летах — прервал тягостное молчание:
— Товарищ генерал, разрешите задать вопрос?
— В чем дело? — Шубников повернул свою толстую шею.
— Это ваше собственное решение?
Шубников нахмурился:
— Какое это имеет отношение к делу?
— Скажи им, Николай Егорыч, — произнес молчавший до сих пор начальник политотдела полковник Кузьмин. — Скажи им, не томи. Пусть люди знают.
— Это решение представителя Ставки.
Все облегченно вздохнули — так, по крайней мере, показалось Шубникову. Им, видимо, не больно-то хотелось выполнять такой приказ командира корпуса. Хотя, разумеется, они бы выполнили: люди военные.
Шубников еще раз оглядел всех: крупного Куценко, маленького, видно, изрядно замерзшего Пантелеева, раненного в голову, совсем молодого майора Ковалева — командира танковой бригады, очкастого, профессорского вида (а он и был профессор) Векслера, гладкого и чистого Бородина (где он здесь моется, черт его дери!). Выходит, все они были готовы к худшему. Не могли же эти повоевавшие уже командиры не понимать, что с ними стало бы завтра, ну, послезавтра.
— Задача ясна? — уже мягче спросил Шубников.
Командиры свернули карты и молча стали расходиться.
— Постой, Семен Захарыч, — окликнул он Куценко, — дело есть.
— Я понял вас, Николай Егорыч.
— Что ты понял?
— Моя дорога ясная — на Кузьмичи, на прорыв.
— Почему твоя? Разве только у тебя остались танки?
— Моя. Я первый вышел на Боковку, да и танков у меня побольше, чем у других.
— Ну ладно, что нам друг перед другом темнить. Будешь командиром танковой группы. Пойдешь по дороге и сорвешь заслон…
— Понятно… Отвлекающий удар…
Шубников обнял его.
— Ты все понимаешь, танкист. Ну, будь здоров. Хороший ты командир!
— Хочу спросить тебя, Николай Егорыч. — Куценко впервые назвал генерала на «ты».
— Спрашивай, Семен Захарыч.
— Как думаешь, мы хорошо воевали?
— Думаю, что хорошо. Во всяком случае, ты воевал, как надо.
— А что же произошло? Почему так все вышло?
— Ты старый вояка, Семен, и не мог не заметить, что немцы здесь свеженькие, с колес.
— Да, я это заметил, и даже сам тебе докладывал об этом, когда взяли в Боковке два состава с имуществом.
— И куда они шли, эти составы?
— Я не генштаб, не знаю. Но думаю, туда шли, на юг.
— И я так думаю, Семен.
— Значит, мы не зря тут шуровали?