— Я тоже там был, недолго, правда. — И после паузы спросил: — А конница?
— Конница — это конница, — веско сказал Ковальчук и, помолчав, вдруг добавил: — Я вот три месяца назад тоже две шпалы носил, а сейчас, как видишь, дивизию принимаю.
— У кого принимаешь?
— Вот принимать-то не у кого.
— Понимаю. — И, помолчав: — А все-таки танки себя покажут.
— Ну давай, давай, — снисходительно улыбнулся Ковальчук.
Шубников сам смолоду был кавалеристом, любил конницу. Да и теперь еще часто, обходя танковый строй, он вспоминал своих лошадок той поры, когда служил начальником дивизионного конезапаса, — умных, красивых, выхоленных, подобранных по мастям. Первое время ему тоже не очень-то нравилось у танкистов. И расхожую танкистскую поговорку «Порядок в танковых войсках» он воспринял, скорее, иронически: какой уж там порядок? Но потом привык, да и порядок стал другой. Может быть, оттого, что в танковые войска пришло много кавалеристов.
Перед войной снова начали создавать мехкорпуса — большие, трехдивизионного состава. Шубников, уже полковник, был назначен командиром танковой дивизии. Но скомплектовать дивизию как следует не успели, хотя танки стали поступать хорошие — тридцатьчетверки.
В мае в дивизии было три батальона таких танков, остальные — БТ и Т-26 — верткие, даже прыгать умели (в тридцать шестом Шубников сам занял первенство в округе по этим прыжкам), но броню имели тонкую, да и пушечка слабенькая.
В августе в ходе боев мехкорпус расформировали — его практически уже и не было, остались лишь номер, штаб, отдельные подразделения, вырвавшиеся из окружения под Киевом. Раненого Шубникова отправили в Москву. После госпиталя несколько недель он работал в Главном автобронетанковом управлении Наркомата обороны, и как раз ему довелось участвовать в расформировании механизированных корпусов. Вместо них и танковых дивизий формировались танковые бригады.
Было не очень-то приятно своими руками делать это, но Шубников понимал: обстоятельства вынуждают.
Просто очень мало танков, их не хватило бы на корпуса и дивизии. Бригады можно было сформировать из тридцатьчетверок, а это кое-что значило в ту грозную пору.
В госпитале опять встретил старого дружка-кавалериста Ковальчука: лежали в соседних палатах.
— Ну что твои танки? — хитро улыбаясь, спросил Ковальчук, теперь уже генерал-лейтенант.
— А твои кони?..
— Они себя еще покажут.
— А танки уже показали.
— Где?
— Да у немцев.
— Это точно. Степь и мертвые кони. Картина, Микола, не приведи бог!..
Но шло время, и под Тулой зимой бригада полковника Шубникова — сорок пять танков — искусно маневрировала и наносила по врагу чувствительные удары. Он раздумывал тогда: «Под Луцком я имел почти двести танков и мало что мог сделать, а здесь полсотни машин, и немцы с ними считаются, на рожон не лезут. Почему?» Как-то спросил Шубников об этом у давнего сослуживца по Белорусскому военному округу генерала Баринова, приехавшего к нему в бригаду из Генштаба. Тоже бывшего конника.
Они сидели в избе за тесовым столом и ели оладьи, испеченные хозяйкой — маленькой старушкой в черном траурном платке.
— Научились, Николай Егорыч, — ответил на его вопрос генерал. — Подожди, скоро ты получишь хозяйство побольше, чем твое теперешнее.
— Спасибо, Никита Игнатьич. Значит, и у вас там считают, что без крупных танковых соединений эту войну не одолеть. Но надо, чтобы туда входили не одни танки, нужны и пехота на колесах, своя артиллерия, свои саперы.
— Правильно вопрос понимаешь, — сказал генерал.
И вот теперь, в конце второго военного года, у Калача, у Советского, у Серафимовича, в донских степях рвут и кромсают немцев наши танковые и механизированные корпуса. Шубников знал, что именно они, эти корпуса, находятся в остриях стрел, далеко охвативших Сталинград. Да и он здесь, в этих угрюмых лесах, в бездорожье, тоже вводит в прорыв махину танков, автомобилей, пушек, «катюш» — махину, именуемую механизированным корпусом.
Шубников про себя усмехнулся. Вспомнил, что Ковальчук сейчас где-то под Воронежем командует конно-механизированной группой: значит, и ему пришлось на старости лет понюхать бензина да солярки.
Впрочем, и сам Шубников был причастен к созданию крупных механизированных соединений.
После зимнего контрнаступления под Москвой его танковую бригаду отправили на формировку.
А весной Ставка решила возродить танковые корпуса, но иного, чем до войны, состава — три танковые и одна мотострелковая бригады, а также части усиления, артиллерия, минометы, «катюши». Шубникову присвоили звание генерал-майора танковых войск и назначили командиром формирующегося танкового корпуса. Но танки, занаряженные с Урала, еще не прибыли под Владимир, где формировался корпус, и у Шубникова оказалось, впервые с начала войны, свободное время, когда он мог по-настоящему осмыслить то, что пережил за эти тринадцать грозных месяцев. А пережил он многое — и раскаленный июль под Новоградом-Волынским, горящие танки, свои и немецкие, и страшные дни и ночи боев на Днепре, и выход из окружения под Харьковом, уже без танков, госпиталь, а потом зимние бои под Москвой, когда полученные прямо с завода, с колес, тридцатьчетверки явно показали свое решительное превосходство над боевыми машинами танковой армады знаменитого Гудериана — его книгу «Внимание, танки» Шубников читал в переводе еще до войны. В ноябре Гудериану не удалось ворваться в Тулу и охватить Москву с востока и юго-востока. В декабре его дивизии были не только остановлены, но и отброшены Западным фронтом, которым командовал Г. К. Жуков, — фланговый танковый таран провалился. Да и другие танковые знаменитости рейха, уверенные после летних боев в несокрушимой мощи своих танковых колонн, — генералы Гепнер и Гот — почувствовали под Москвой железную стойкость нашей обороны и силу контрударов танковых бригад, вооруженных тридцатьчетверками.
10 декабря генерал-фельдмаршал фон Бок, командующий группой армий «Центр», уже понявший, что операция «Тайфун», которая должна была полностью сокрушить Советскую Армию, обеспечить окружение и захват советской столицы, провалилась, докладывал начальнику генерального штаба сухопутных войск генералу Гальдеру о катастрофическом положении германских войск под Москвой. Фон Бок, среди других вопросов, сообщил Гальдеру, что между танковой армией Гудериана и армией генерал-фельдмаршала Клюге образовался разрыв более чем в двадцать километров.
Генерал Гальдер положил телефонную трубку, взял со стола лупу и, взглянув на карту, сказал:
— Я сомневаюсь, что русские сумеют использовать свой успех.
— Русские, безусловно, сделают это, — твердо сказал старый фельдмаршал, — наши войска бегут без оглядки, когда появляются русские танки…
Через несколько недель после полного провала «Тайфуна», когда зимнее наступление советских войск стало угрожать всему восточному фронту, Гитлер отправил в отставку фельдмаршала фон Бока, отстранил и «танковых знаменитостей» — Гудериана, Гота и Гепнера.
Правда, потом он назначил Гудериана инспектором танковых войск (все же не на строевую должность), а весной вынужден был вернуть Гота и Гепнера на восточный фронт; обстановка стабилизировалась, и теперь они должны были вновь показать пробойную силу своих танковых дивизий в летнем «окончательном» наступлении.
Но весной и летом на юге уже действовали танковые корпуса Советской Армии, и под Сталинградом их контрудары по флангам рвущейся к Волге 6-й армии Паулюса и 4-й танковой армии Гота не дали возможности гитлеровскому командованию расширить прорыв, полностью завладеть городом, распространиться на север и северо-восток по великой реке.
Снова русские танки.
Шубников знал, конечно, о действиях танковых корпусов и под Сталинградом, и под Воронежем. И он готовился после того, как сформирует свой корпус, принять участие в крупных сражениях, которые теперь развернулись в сухих донских и приволжских степях и которые стали тем, что позже получило название Сталинградская битва.
Но отправиться на юг Шубникову не довелось. Часа в два ночи, когда он уже спал в штабном тесовом домике на краю леса, его разбудил телефонный звонок.
Говорил начальник Главного автобронетанкового управления генерал Федоренко.
— Я тебя разбудил?
— Да нет, я только прилег. Слушаю вас, товарищ генерал.
— Завтра, вернее, уже сегодня, к десяти утра будь у меня. Ясно?