- Выпрягай свою клячу! Прочь с дороги! - Бойцы пытались сбросить повозку в реку. Но тяжелогруженый воз накрепко врезался в настил. Ездовой ошалело орал на лошадь и в бессильном и растерянном озлоблении бил ее вожжами. Человек с фонариком оттолкнул его.
- Опомнись! Хочешь ноги коню сломать? - Слабый луч фонарика опять скользнул по лицам бойцов. - Видите, встать не может. Надо поднять. Ну, живо! - Люди, неохотно повинуясь команде, окружили лошадь, нагнулись.
Над рекой в темном небе прошел вражеский самолет - разведчик. В общем гуле звук его был едва различим. Но темнота внезапно дрогнула и раздалась, - над головами, вспыхнув, повис осветительный снаряд. Зеленовато-призрачный, зловещий свет его озарил искаженно мост, забитый людьми, машинами и повозками, людей и машины на спуске, черную И колеблющихся холодных отсветах воду Днепра, красноармейцев, поднимающих лошадь, бойцов моей роты, ожидающих перехода на ту сторону. На минуту все смолкло, застигнутое и скованное этим трепетным, таящим в себе угрозу сиянием. И тогда явственно различился звук кружащего над переправой разведчика. Нетерпеливое оживление - неразборчивые голоса, топот копыт и сигналы машин - всплеснулось с удвоенной силой; угрожающе заскрипели перила, и кто-то с ужасом вскрикнул, срываясь в воду. Послышался сильный всплеск падающего тела, затем полетели слова:
- Греби по течению! Клевому берегу! Держись за сваи!
Холодный мигающий свет ракеты жег глаза, от него некуда было деваться, и это возмущало и озлобляло: действие разыгрывалось на глазах у немецких летчиков. Прижатый к перилам боец, лихорадочно растолкав привалившихся к нему людей, поспешно снял с шеи автомат. Раздалась одна очередь, вторая, третья… Пули рассекли парашют; фонарь, зеленовато мигая, стал быстро снижаться и вскоре упал в воду; пламя зашипело и погасло. Темнота, как бы затаившаяся по сторонам, вдруг кинулась на мост и непроницаемо сомкнулась над головами. И только одинокий лучик фонарика по-прежнему блуждал на мосту, выхватывая из темноты то испуганный, дикий глаз лошади, то лицо красноармейца, то дуло винтовки.
Лошадь поставили на ноги, колеса повозки выдернули из щели; майор приказал закрыть пробоины бревнами, чтобы не провалились идущие следом. Заметив столпившихся бойцов нашей роты, майор направил фонарь мне в лицо, крикнул раздраженно и с недоумением:
- Куда вас черт несет, лейтенант! Не видите, что творится?! Пробка!
- Нам приказано до утра укрепиться, чтобы обеспечить переправу, - сказал я, - Пропустите нас, товарищ майор.
- У них, товарищ майор, на том берегу назначено свидание со смертью, - пробасил стоящий рядом с майором сержант в тяжелой каске. - Пускай идут.
Майор бросил сержанту кратко через плечо.
- Помолчи! - Он повернулся ко мне и посоветовал уже дружелюбнее: - Пробирайтесь, дружище, вдоль перил, цепочкой… Подождите только, когда тронемся.
Движение возобновилось, каблуки и копыта постучали по настилу, поползли, упираясь радиаторами в повозки, грузовики - бесконечный и бурный поток прорвался.
Осторожно, прижимаясь к расшатанным перилам, рискуя быть скинутым в реку, я прошел мост. За мной так же осторожно и опасливо двигался Чертыханов со своим ружьем, за ним - бойцы, несущие на плечах ящики с патронами, гранаты; станковый пулемет протащили с трудом, он задевал то за оси встречных повозок, то за колеса машин; бойцы, спотыкаясь о него, чертыхались; в одном месте «максим» чуть было не полетел в воду…
Старшина Оня Свидлер отвел лошадей в укрытие - в невысокий осинник возле дороги и, оставив при них ездового Хохолкова, перебрался вместе с нами на правый берег. Он сложил ящики под мостом и вместе со мной, Щукиным и Чертыхановым взобрался на берег, чтобы знать, где расположится рота.
От берега уходила вдаль равнина, очевидно поросшая мелким кустарником, какой растет на заливных лугах, - в темноте трудно было определить точно. В отдалении выступала на фоне красного зарева ломаная линия холмов; там, на этих холмах, и дальше за ними, вели тяжелые бои наши войска. Рота должна была оборонять непосредственно переправу, растянувшись от нее справа. Окопы рыть было некогда, обрывистый берег служил защитой, бойцы только осыпали землю, чтобы удобнее было стоять и вести огонь. Для пулемета наскоро вырыли гнездо, сверху навалили несколько досок, брошенных возле моста саперами. Слева от переправы заняло оборону другое подразделение:
Поток войск не прерывался ни на минуту до самого рассвета; они уходили, чтобы там, дальше, занять рубеж, укрепиться…
Зарево померкло в тусклой рассветной мгле, и холмы проступали явственнее, мохнатые от листвы, с голыми, выжженными макушками. За ними, ширясь и разрастаясь, уже гремел бой. Мелкие группы кустов, точно скатившись с высокого гребня, испуганно разбежались по равнине и замерли в беспорядке, не достигнув реки. Среди этих кустов по дороге и прямиком спешили к переправе войска, угоняя военную технику.
Темнота еще не рассеялась до конца, а над холмами, над поймой, над рекой и над левым берегом уже распластали крылья вражеские бомбардировщики - ночной разведчик не зря вешал над мостом свой фонарь. Воздух наполнился их угрожающим и томительным рокотом.
- Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… - считал Прокофий, следя, как самолеты тройками взмывали из-за холмов, - двадцать один, двадцать два, двадцать три… Эх, черт, сколько их, прямо рой. Откуда только берутся… - Он сокрушенно покачал грузной головой в каске, ожесточенно сплюнул и перестал считать… - Сейчас начнут молотить, как по нотам… Глядите, заходят, карусель строят… - Он жалобно, прощающе поглядел на меня своими круглыми и вдруг такими мудрыми и скорбными глазами, что у меня сердце стронулось с места и тоскливо покатилось вниз, вызывая ощущение сладковатой, обессиливающей пустоты, - это конец. - Вы хоть под обрыв прижмитесь, - попросил Чертыханов с отеческой заботой, - вот так. - Он вдавил себя в рыхлый грунт, вобрал голову в плечи, закрыл ложем автомата висок. - Все-таки гарантия…
Я оглянулся на восток. В лицо мне брызнули теплые лучи солнца. Оно только что взошло, еще сонное, но такое дружелюбное, ласковое, что я сладко смежил глаза, как в детстве. И тотчас представилась мать, мирно сипящая на крылечке в суетливом обществе кур и цыплят; когда я забирался на ветлу к грачиным гнездам, она обмирала: «Слезь, Митенька, разобьешься ведь!» Если бы она увидела меня сейчас на далекой, незнакомой реке, вдавленного в обрывистый берег, и знала бы, что хода назад нет, она упала бы замертво от ужаса и страха за мою жизнь.
Я взглянул на товарищей своих, на бойцов. Возможно, и они, каждый из них, думали в этот страшный миг о своей матери… Мама!.. Первое слово, которое мы услышали и научились говорить, было «мама». В нем заключено все светлое, незапятнанное и нежное, что человек бережет до конца своих дней. Ее руки качали нас и поддерживали, когда мы делали первые, еще неуверенные самостоятельные шаги, а глаза следили за этими шагами в слезах радости. Этих глубоких глаз нам не забыть никогда; под их взглядом, кажется, способны расцветать цветы, а мы, сыновья, черпаем в нем силы и мужество для своего роста. Мальчишками мы убегали на целый день в поле, на речку, в сады, а на закате, возвращаясь в родной угол, находили под ее теплым крылом утешение от обид, едва уловимое ласковое прикосновение к волосам и сладкий отдых. Она терпеливо приучала нас к большой черной работе, а в праздники сама надевала на нас новые рубашки, заботливо застегивала каждую пуговку на воротнике, расправляла складки и, улыбаясь, глядела вслед, когда мы уходили на гулянье. Когда в воздухе запахло пороховым дымом и, озаренная огнем пожарищ, над головами сыновей повисла рука убийцы, она первая подняла свою руку, чтобы отвести этот удар смерти; она сама надела оружие на сыновей и послала их в бой за жизнь, и украдкой перекрестила путь, по которому мы ушли. «Мама, - невольно пронеслось у меня, - помоги мне, отведи от меня смерть, которая хищно кружится над головой!..»
Самолеты, не торопясь, деловито замкнули над нами круг, образуя зловещий хоровод. И переправа и мы оказались в этом кругу.
Ездовые, нахлестывая лошадей, гнали их вскачь, чтобы успеть проскочить через реку, пока не разрушили мост, грузовики обгоняли подводы, а люди рассыпались по равнине, поныряли в траву, в кусты тальника, затаились.
Ровный и свирепый рокот моторов вдруг прорезал тонкий, пронизывающий звук самолета, скользнувшего в пике, и на пойму легли первые бомбы. До нашего берега докатился глухой стон земли; в грудь, плотно прижатую к обрыву, глухо торкнулся один удар, второй, третий… Острые, въедливые звуки чередовались с методической точностью, и грудь принимала все новые и новые удары. Равнину заволокло дымом и пылью; из-за непроницаемой пелены выныривали грузовики и гнали к мосту.
Бронетранспортер, выметнувшись из дымной мглы, встал, и среди рева и воя самолетов отчетливо и яростно забила его зенитная установка. В этом вызове десяткам вражеских машин было что-то дерзкое, презирающее гибель. Зенитчики били почти в лоб.
Вот скатился по прямой, сбросил бомбы и взмыл ввысь один самолет, за ним последовал второй, третий… Четвертый, стремительно снижаясь, вдруг наткнулся на что-то и как бы подпрыгнул. Он перевернулся и скрылся в пыли и дыму. Послышался обвальный взрыв всех его бомб, и с обрыва на плечи нам посыпались комья земли. Пятый вспыхнул на самой вершине спуска, накренился и безвольно полетел вниз, распуская волнистый шарф копоти. От самолета отделилась темная точка: выпрыгнул летчик; тотчас раскрылся и заколыхался над бурой, взбаламученной землей ослепительно-белый, точно диковинный цветок, парашют. Он опустился, как в пучину, в дым и пыль.
Следующий самолет, опасаясь быть сбитым, отвалил вправо, ушел. Наступила минутная тишина, непривычная, грозная, пугающая, - неизвестно, что она повлечет за собой. Дым рассеялся, и показались первые раненые; они шли сами или поддерживаемые товарищами.
Я пробежал вдоль берега, где были расставлены бойцы нашей роты.
Прямо у моста приткнулся к обрыву Юбкин. Он безотрывно смотрел на равнину изумленными, круглыми и неподвижными глазами, занимавшими половину его по-детски маленького, бледного и осунувшегося лица; у ног его лежали забытые им и, казалось, ненужные ему гранаты - лимонка и противотанковая, тяжелая, похожая на толкушку, - и несколько обойм патронов. Он что-то сказал мне беззвучно, одними губами, но я не расслышал.
Неподалеку от Юбкина пулеметчик Суздальцев врылся в нишу. На земляной ступеньке укрепил пулемет, из двух досок воздвиг над ним конёчик, забросав его сверху ветками. Суздальцев сидел на чистой ступеньке, касаясь затылком ручек пулемета, и озабоченно-непонимающе глядел на реку, такую безмятежную в этот утренний час, всю в золотистых бликах. Когда я приблизился к нему, он встал.
- Ну, как, Сережа? - спросил я, пытаясь ободряюще улыбнуться ему.
Суздальцев сурово свел серебристые, выгоревшие брови, нетерпеливо дернул плечом, как бы сердясь на то, что его оторвали праздным вопросом от важных и необходимых в эту минуту дум.
- Встретим, товарищ лейтенант. Назад не попятишься: река глубокая, а плаваю я, как утюг. - Он приподнял синие обеспокоенные глаза. - Я с первого дня войны в боях, а не могу привыкнуть вот к такому безобразию. - Он качнул головой в сторону поймы. - Там все всмятку, яичница на сковородке…
- Так уж и всмятку! - с недовольством проворчал Чертыханов, как всегда, стоявший у меня за плечом. - Ты, Суздальцев, пускаешь воображение вскачь, как по нотам, оно и нагромоздило тебе ужасов. Ты поэт и комсомолец. Ты обязан духом заряжать других… Своего второго номера, например.
Суздальцев вдруг обозлился.
- Пошел ты к черту со своим духом! - бросил он и отвернулся от нас, грудью припав к пулемету.
Из-под моста, от Они Свидлера, по привычке ссутулившись, бежал по песчаной кромке у самой воды второй номер - Бурсак с двумя железными, оттягивавшими руки коробками. Это был угрюмый, неразговорчивый парень, невозмутимый и стойкий в схватках. Он бросил коробки к ногам Суздальцева и вытер рукавом потное, распаренное лицо.
- Ух, жара! - Бурсак поспешно сел и, приподняв ногу, попросил Прокофия: - Помоги, Чертыхан, стянуть сапоги, спасу нет, как ноги давит. Побегаю босиком. Легче…
Рядом с пулеметчиками стоял, привалившись плечом к стенке выдолбленной ниши, сержант Сычугов, косил из-под навеса каски на пойму черный и мрачный глаз, жадно, короткими затяжками курил увесистую самокрутку. Он спросил, не глядя на меня:
- Сцапали летчика или нет? Подвели бы его ко мне, я бы его взглядом прожег, гада! Загрыз бы!.. - И страдальчески замычал, стиснув кулаками подбородок.
- Болят? - участливо спросил его Чертыханов. В ответ сержант лишь глухо застонал. Прокофий отметил, лукаво поглядев на меня: - Вот, товарищ лейтенант, загадка для науки: перед боем болят у сержанта зубы, а как только бой начнется, - перестают. Что такое? Жив останусь, непременно напишу про тебя, Сычугов, в Академию наук, пускай разберутся…
- Прямо челюсть отламывается! - простонал сержант. - Курево не помогает, одна полынь во рту, хоть бы осколком отхватило ее напрочь, и то легче было бы…
Круглая плутовская физиономия Чертыханова озарилась невинной усмешкой.
- Ничего, Паша, потерпи немного, скоро бой начнется, - успокоил он. - Это даже хорошо, что они болят, - злее будешь…