У Сони перехватило дух от ужаса. Но как только чуть отлегло, ее начало одолевать любопытство:
— А где? А какие?
— Пойдем посмотрим… — Лизка покосилась на Сонину маму, не слышит ли она, что Соню зовут за ворота.
Но Сонина мама сидела у окна, чинила белье и, о чем-то задумавшись, ничего не слышала.
Лизка и Соня незаметно скрылись.
Сначала они только выглядывали из ворот. По всей улице, до самого Уголка Дурова, чернели кучки свежевыкопанной земли. Рядом с черной землей что-то белело. Прохожие останавливались, глядели…
— Пойдем? — спросила Лизка.
Но Соня боялась.
Тут выскочил на улицу Ванюшка — Лук-Зеленый, весь взъерошенный, чумазый, с руками, черными от вара. Хозяина не было дома, и Ваня удрал из-за верстака.
— Айда, девчонки, черепа глядеть! — крикнул он.
И Соня решилась.
Над разрытой канавой толпились люди. Они молчали или переговаривались вполголоса. Пахло сыростью, землей, кладбищем. Соня крепко держала Лизку за руку: она боялась потеряться в толпе. Лук-Зеленый пролез вперед и протащил за собой девчонок. И тут Соня увидела то, чего страшилась больше всего на свете: прямо перед ней громоздилась куча человеческих черепов и костей.
Соня в ужасе попятилась. Поглядела вдаль — а там, по всей улице, лежали среди черно-рыжей земли такие же страшно белеющие груды…
— Пойдем, пойдем! — зашептала она Лизке и изо всех сил потянула ее за руку.
Девочки выбрались из толпы и припустились домой.
— Ой, мама, мама! — закричала Соня, вбегая в квартиру. — Ой, на улице покойники! Мертвецы!
— А ты зачем туда бегала? — сердито сказала мама. — Без вас нигде не обойдется?! Сиди дома и не смей никуда ходить!
— Это она что — кости смотреть бегала? — спросила из своей комнаты Анна Ивановна. — Ишь, нашли антирес! Я даже окно закрыла — ужасти пахнет как!
Соня не знала, куда ей деться. В куклы играть не хотелось. Во двор ходить мама не велела. Да и во дворе, если раскопать, значит, тоже покойники? Люди ходят по двору, бегают, играют, а у них под ногами — кости, скелеты, черепа… Ой!
Соня послонялась по квартире, посмотрела, как Анна Ивановна клеит свои листики, и отправилась навестить художника. Никита Гаврилович, больной, печальный, стоял перед мольбертом, будто нахохлившаяся птица.
Соня прокралась к нему в комнату и стала смотреть, как он пишет картину, как тонкие длинные кисти касаются холста. Засмотрелась и на самую картину. Вернее, она не на картину смотрела, а в картину, в ее глубину. Она видела там тихий вечер, оранжевый закат над потемневшим лесом. Вдали белела хатка с красными цветами под окнами. Какие-то две фигуры сидели у плетня. По дорожке от хатки шел старик с палочкой. А ближе — река. На берегу зеленая трава и всякие цветы. По этой траве ходят коровы, пасутся… Одна — темно-рыжая с белой грудью, другая — белая с рыжими пятнами и большими рогами…
— Дочка! — тихонько, с радостным удивлением сказала Соня.
Художник чуть покосился на нее, но ничего не ответил. А Соня все глядела и глядела в картину. Как бы хорошо побегать по этой траве, нарвать цветов, походить по воде у бережка!..
Может быть, Никите Гавриловичу показалось, что Соне скучно сидеть и молчать около него, может, ему хотелось остаться одному и спровадить Соню, но он взял со стола тетрадку из толстой бумаги и толстый черный карандаш и дал Соне:
— На вот. Ступай рисуй!
Соня едва поверила своему счастью:
— Мне? Насовсем?
— Насовсем!
Соня тотчас отправилась рисовать. Но уже из кухни вернулась снова.
— А на улице — всякие кости и черепа… — таинственно сказала она. — И откуда только взялись?
— А тут ничего удивительного нет, — ответил художник. — Почему наша улица называется Божедомкой? Значит, тут был божий дом. А божьим домом у нас называется кладбище. В старину здесь и было кладбище. Раньше, бывало, по Москве каждое утро находили на улице то убитых, то замерзших, неизвестных, безымянных. Тогда долго не разбирались — свозили и хоронили их здесь, в общих могилах. Божий дом всех приютит. А потом Москва разрослась, кладбище это забылось, здесь проложили улицу, построили дома… Только еще название осталось — Божедомка. А теперь ступай рисуй.
— А я здесь буду — можно?
— Ладно. Неси скамейку.
Соня принесла из кухни скамейку, на которую мама становится, когда открывает трубу, и села рисовать. Она открыла тетрадку и задумалась над ней. Когда рисуешь углем на стене или щепкой на земле, то там, если что не так, возьмешь да сотрешь. А если тут что-нибудь не так нарисуешь, как же сотрешь? И очень жалко бумагу — такая она хорошая, плотная, белая…
— Ну что ж ты сидишь? — спросил художник. — Рисуй.
— А что рисовать?
— Ну, вот хоть дерево нарисуй… Вот так.
Он взял ее карандаш и тут же нарисовал красивое раскидистое дерево. Вот так чудо! В одну минуту — и дерево!
Но Соня больше любила рисовать людей. Она долго, задумчиво смотрела на это дерево, а потом пририсовала к нему человечка. Человечек таинственно выглядывал из-за ствола. Потом нарисовала еще одного человечка — с другой стороны дерева. Этот выглядывал так же таинственно. Потом нарисовала штук двадцать таких человечков, и все они выглядывали друг из-за друга. Их было так много, что на странице не осталось больше места.
Художник посмотрел на Сонин рисунок и удивился:
— Кто же это такие? Почему они все прячутся друг за друга?
А Соня и сама глядела на них с недоумением и даже с некоторым страхом. Эти нарисованные человечки как будто уже теперь живые и живут своей собственной жизнью, а почему они прячутся за дерево и выглядывают оттуда, Соня и сама не знала. И она ответила шепотом, чтобы человечки не слышали:
— Может, они разбойники?
Художник засмеялся и сказал: