— Тогда пригласите Югалдину. Если вам не трудно.
Красивая девушка, ничего не скажешь, подумал Колчанов, глядя на Анну Югалдину. Настоящая, здоровая, несуетная красота. Ничего броского, ничего, что можно было бы назвать идеальным. Нетрудно себе представить и более правильный нос, и более выразительные глаза, и более изящное сложение, но у Анны все так подогнанно, так безукоризненно сочетается, что одно это создает красоту.
— Сколько вам лет, Анна?
— Смотря что иметь в виду, — склонив голову набок, Анна выжидающе посмотрела на следователя.
— Я ничего не имею в виду. Я просто спрашиваю, сколько вам лет. Мне в протокол поставить надо.
— A-а, тогда восемнадцать.
— Прекрасный возраст. Мне тоже когда-то было восемнадцать, хотя в это и трудно поверить. Скажите, Анна, Ревнивых — хороший человек?
— Нет. Дурак на букву «ж».
— Анна! — не выдержал Шаповалов. — Прекрати. Человек дело важное делает, а ты... Нехорошо. Девчонка, понимаешь, от горшка два вершка...
— Смотря какого горшка, Михалыч! — засмеялась Югалдина.
— А Горецкий? — спросил Колчанов.
— Не знаю... Говорят, что он Лешку порезал, что Колю на Проливе оставил, что Большакову чуть ли не голову проломил... Не знаю. Слухам не верю, по себе знаю, что слухам лучше не доверять. Плохого о Горецком ничего сказать не могу. Каждый может оказаться в положении, когда хочется кому-то по мозгам дать. Дает не каждый. Чаще всего из трусости, из расчета, по здравому размышлению.
— Ничего себе установочка! — Колчанов откинулся на спинку стула.
— Тут ты, Анюта, малость перегнула, — серьезно сказал Шаповалов. — Если каждый начнет волю рукам давать...
— Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут — кроме профсоюзного собрания есть еще такое мощное народное средство, как зуботычина.
— Вы знаете, что Горецкий и Самолетов подрались из-за вас? — спросил Колчанов.
— Сказали уж, просветили.
— И как вы к этому относитесь?
— Положительно.
— То есть как — положительно?!
— Нравится мне, когда мужики из-за меня дерутся. Как-то... чувствуешь себя человеком. А вы? Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали — да вам бы на всю жизнь гонору хватило!
— А что, может быть. Но, к сожалению, я не сталкивался с таким положением. Теперь вот что, Анна, у них были основания драться из-за вас?
— Что-что?
— Я это... поинтересовался, грешным делом, не было ли у них оснований для такого бурного выяснения отношений.
— Это надо у них спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни с другим. У меня с Заветным было, с главным инженером. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало, лишь бы вы с заданием справились.
— Вы напрасно на меня обиделись, — примирительно заговорил Колчанов. — Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный вопрос — были ли у ребят основания драться... Я обязан был спросить об этом.
— Ладно, поехали дальше, — сказала Анна. — Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте,
— Поехали, — согласился Колчанов. — Скажите, как по-вашему, мог Горецкий бросить Колю на Проливе в ту ночь, когда тут у вас буран куролесил?
— А черт его знает! Я где-то читала, что каждый человек может совершить подлость, преступление, если надеется скрыть это.
— И вы тоже?!
— А я что, рыжая!
— Скажите, а в спасательных работах той ночью вы участвовали?
— А я что, рыжая! — повторила Анна и рассмеялась. — Послушайте, а вот вы, следователь, могли бы пойти на преступление? А то вы все спрашиваете, спрашиваете... Ответьте на один вопрос, только честно! — Обернувшись, Анна подмигнула Шаповалову: сейчас, дескать, мы его прощупаем.
Колчанов несколько мгновений озадаченно смотрел на Анну, выпятив губы, потом его лицо приняло снисходительное выражение, опять изменилось — теперь в нем можно было увидеть интерес.
— Нет, — сказал он твердо. — Я бы не мог пойти на преступление. Потому что всего, чего мне хочется, можно достичь честным путем, вернее, законным путем, так будет точнее.
— А если сказать еще точнее, — подхватила его мысль Анна, — то у вас всегда найдется способ обойти закон.
— Фу, — поморщился Колчанов. — Обойти закон — это значит нарушить закон. Что есть преступление? Преступление есть неумелое, опрометчивое, грубое, заметьте, психологически, нравственно, духовно грубое стремление выразить себя. На преступление идет человек, который не в силах справиться со своими желаниями, стремлениями, мечтами, да-да, и мечтами, со своими страстями. На преступление идет человек с искаженными, испорченными представлениями о достоинстве, справедливости, имеющий ошибочное представление о собственной персоне. На преступление идет человек, пренебрегающий законами, по которым живет большинство людей, полагающий, что он, в силу своего какого-то там превосходства, может нарушить эти законы... Так вот, я ни под одну из этих категорий не подхожу. Вас устраивает такой ответ?
— Значит, вы застрахованы от того, чтобы оказаться на скамье подсудимых? — спросила Анна.
— Нет, — быстро ответил Колчанов. — Не застрахован. Но это уже особый разговор. И долгий.
— Ну что, друг Михалыч, твоя очередь, — сказал Колчанов.
— Чего меня допрашивать — мой рапорт в деле.
— А знаешь, не помешает. Слог у тебя суховат... И потом, я ведь тебя знаю не очень хорошо, а мне интересно, что ты за человек и почему участковым на шестом десятке заделался...
— Как стал... Был шахтером, работал, как все приличные люди, неплохим шахтером, между прочим, был, есть чего на стенку повесить — грамоты всякие, листы похвальные... До орденов, правда, дело не дошло.
— Не горюй, Михалыч, на новом поприще получишь.