— Твои действия, Михалыч? — напомнил Колчанов.
— Звоню Панюшкину. У него люди, техника, связь. Он все и развернул. Аварийные бригады на Пролив направил, по старой дороге к буровикам. А я тем временем дружинников собрал, того же Андрея Большакова, еще человек пять. Трое пошли вдоль берега, еще трое поверху, над обрывом. Под этим обрывом и нашли потом Большакова. Собака его почуяла, а то и сейчас бы там лежал...
Поздним вечером Колчанов увязался с Панюшкиным и главным инженером Заветным на Пролив — вот-вот должна была затянуться промоина. Когда они вышли из конторы, чистая луна висела прямо над Проливом, а на льду лежала широкая лунная дорога, которая вела прямо к вагончикам водолазов. Там же стояли подготовленные ледорезные машины, маленькой прозрачной рощицей чернели тросы, всевозможные знаки, предупреждавшие о прорубях, майнах и прочих опасностях, которыми был так богат неподвижный, поблескивающий под луной Пролив.
Все трое спустились к берегу и даже не заметили, как ступили на лед Пролива. Укатанная тягачами и вездеходами дорога лежала ровная, прямая, и сойти с нее, заблудиться было невозможно даже ночью.
— Так вы, Валентин Сергеевич, утверждаете, что преступник вас не больно интересует? — нарушил молчание Панюшкин.
— Да ну, какой это преступник! Хулиган невысокого пошиба, да и только!
— Слышишь, Володя, что он, оказывается, расследует, — обратился Панюшкин к Заветному, который, зябко ссутулившись, шагал впереди, лишь иногда оглядываясь на поотставших Панюшкина и Колчанова. — Он, видите ли, расследует поведение целого отряда, очень его волнует проблема — почему народ не разбегается.
— Я бы тоже хотел это знать, — сказал Заветный.
— А то не знаешь? — подзадорил его Панюшкин.
— Не знаю, — донеслось из темноты. Заветный остановился, подождал начальника строительства, следователя, пошел рядом. — Я не знаю, почему молчат эти люди, видя безнаказанность Горецкого. Я бы на вашем месте, Николай Петрович...
— Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, оказавшись на моем месте!
— Я не уверен, что окажусь на вашем месте, — невозмутимо продолжал главный инженер. — Я не уверен, что мне хочется оказаться на вашем месте, но если это все-таки случится, то Горецкого я выгоню первым же своим приказом. И я не понимаю, почему вы его не выгоните, Николай Петрович!
— Да, почему? — присоединился Колчанов. — Я ведь, откровенно говоря, не верю вашему объяснению, что, дескать, механик он хороший... Подумаешь — механик!
— В самом деле, — хмыкнул Панюшкин. — Почему? Жалко. Куда он пойдет? Кто его возьмет после заключения?
— Он уже отсидел? — быстро спросил Колчанов.
— Был такой факт в его биографии. Но он не настолько падший человек, как это может показаться из рассказов. А что касается безнаказанности, это ты, Володя, перегнул. В нашем коллективе он как-никак, а держится. Ему продержаться надо бы еще год-второй-третий, не больше. Наступит перелом, он поймет, что давно уже взрослый человек. Все его беды от того, что он никак не может понять, что ему вот-вот пойдет четвертый десяток... Горецкий остановился в своем развитии на уровне семнадцати лет, он, видно, очень нравился себе в семнадцать лет...
— Мы все нравились себе в семнадцать лет, — заметил Заветный.
— А ты бы выгнал его? Зная, что он окончательно погибнет, сопьется, подохнет под забором?
— Да! Да, Николай Петрович! Зная, что он подохнет под забором к вечеру того дня, когда я подпишу приказ о его увольнении. Я бы выгнал его даже в том случае, если бы какие-то высшие силы подсказали, что со мной в свое время поступят так же.
— Жесткий ты человек, Володя. — Панюшкин некоторое время шел молча, и только хруст ледяной крошки под ногами нарушал тишину. — Но я не уверен, что сила заключается в жесткости, безжалостности... Безжалостность — это признак слабости. Сила в доброжелательности к людям.
— Совершенно согласен! — сказал Заветный. — Снисходительность и благожелательность — это прекрасно. Это здорово, Николай Петрович, это возвышенно и гуманно. Но! Когда речь идет не о преступнике. Когда есть силы, есть возможности, которые позволяли бы вам быть доброжелательным. Может быть, я был бы не совсем прав по отношению к Горецкому, но я был бы тысячу раз прав перед сотней человек, которые третий год трудятся здесь.
— О людях можно заботиться и не уничтожая Горецкого. Когда начнешь уничтожать, трудно бывает остановиться, — потеряв интерес к спору, Панюшкин отгородился высоким воротником.
Колчанов любил работать в таких условиях, — он был полностью предоставлен самому себе, никто не поторапливал его, не подкидывал новых дел, не навязывал своей точки зрения. Шаповалов уже начал было подумывать, что Колчанов не столько расследует обстоятельства преступления, сколько попросту шатается по Поселку да болтает с людьми ради собственного удовольствия. А когда они направились еще и к телефонисту, участковый не выдержал.
— Ты меня, конечно, прости, Валентин Сергеевич, но... скажи откровенно... Тебе интересно это расследование? Насколько я понимаю, надо потом доложить начальству и... и прочее такое!
— Доложу, не беспокойся.
— А будет что доложить-то? Я смотрю, ты все кругами, кругами, все вокруг да около. А преступник...
— Найдем преступника. Куда ему деваться? Вот все надеюсь, что он сам придет, а он тянет... Ты, Михалыч, не беспокойся, самолет будет через два дня, вот через два дня и преступник найдется.
— Как найдется?! А Горецкий? Или у тебя еще кто на примете?
— Ох, Михалыч!
— Сдается мне, что ты и в следователи подался, чтоб с людьми всласть поболтать!
— Ну вот ты и нашел главного преступника! — расхохотался Колчанов.
День был солнечный, по единственной улице Поселка они шли не торопясь, щурясь от ослепительного снега.
— Вона наша телефонная станция, — Шаповалов ткнул рукавицей вдоль дороги. — Ждет нас Жорка. Только вот что он нам скажет... Кто кому позвонил, кто кому встречу назначил...
— О! Это не так уж мало, — опять засмеялся Колчанов. — Не будем торопиться, Михалыч!
Телефонная станция располагалась в маленькой избенке, такой же черной, как все в Поселке. Участковый поднялся по ступенькам, с силой толкнул примерзшую дверь. Колчанов последовал за ним. После слепящего дня они оказались почти в полной темноте и некоторое время стояли неподвижно. Телефонист, невысокий парень со свернутым носом и жиденькими усиками, молча наблюдал за ними. Когда он увидел, что вошедшие заметили его, не торопясь поднялся и поставил посреди комнаты два табурета.
— Прошу! — значительным жестом указал он на табуретки. Потом протянул руку и представился: — Полыхалов.
— Знакомься, Жора, — заговорил участковый. — Это следователь, он занимается тем самым делом, которое случилось у нас неделю назад. Вопросы к тебе имеет. Отвечай прямо, не юли, философия твоя ему ни к чему, можешь сегодня о ней и помолчать.
— Зачем же молчать? — удивился Колчанов. — О философии нельзя молчать.
Полыхалов пытливо глянул на следователя маленькими красноватыми глазками, криво усмехнулся. И сел, ожидая, пока следователь разложит на столе бумаги.
— Как продвигается следствие? — спросил он у Шаповалова.
— Успешно, — коротко ответил тот.
— К концу, значит, дело идет? Кто же злодей?
— Злодей обычно появляется на последней странице, — ответил Колчанов. — Не будем нарушать традицию. Нарушение традиций не всегда во благо. Верно?
— Ну что ж, — Полыхалов опять недоверчиво усмехнулся, будто кто-то приятными словами пытался погасить его бдительность. — Слушаю вас.