Вообще инстинктивное поведение лучше всего наблюдать у детей — они ближе к животным. Почему все дети обожают строить шалаши из веток, имеют тягу к дуплам, пещерам?.. Потому, что у многих, и не только человекообразных приматов, есть врожденные программы по строительству гнезда. Никуда не делись они и у нас. Дремлют в глубинах мозга.
Дайте грудному младенцу два пальца, он их крепко обхватит ручонками. Можете его теперь смело поднимать в воздух — он удержится! Потому что миллионы лет его животные предки с самого рождения висели на маме, вцепившись в ее шерсть. Давно уже у наших самок шерсти нет, а способность младенца висеть, держась за руки, осталась.
Осталась и потребность малыша на прогулке уцепиться за мамин хвост — так безопаснее. Отсюда, кстати, и пошло выражение «держаться за юбку»: хвоста у мамы давно уже нет, но желание ребенка ухватиться за что-то сохранилось. Именно поэтому, кстати, дети лучше засыпают с плюшевыми игрушками: они волосатые и мягкие — сразу срабатывает программа успокоения.
Если злобный экспериментатор в лаборатории забирает маму у маленькой обезьянки, малыш впадает в ужас, кричит и инстинктивно вцепляется в шерсть — в свою собственную, поскольку маму-то уже уволокли, а инстинкт «вцепиться» срабатывает. У человека шерсти на теле нет, поэтому человек в стрессовых ситуациях вцепляется в ту шерсть, что осталась — в волосы. Отсюда выражение «рвать на себе волосы». Если бы мы произошли от другого зверя, никаких хватаний за собственные волосы не было бы. Во всех наших поступках нами до сих пор руководит обезьяна, которая сидит внутри нас.
Любовь к родине — тоже чисто животное чувство. Патриотизм характерен для всех территориальных животных, а приматы — создания территориальные. У них (у нас) в детстве происходит импринтинг — запечатление своего ареала обитания на всю оставшуюся жизнь. Это крайне необходимая вещь, которая позволяет, во-первых, не потеряться, а во-вторых, отчаянно защищать свою «родину» от захватчиков. А иначе бы откуда у людей взялся патриотизм? Из чего бы он вырос? Защита своей родины, своей стадной территории — священный долг любого павиана.
Кстати, о павианах… Вы знаете, как воюют павианы и другие обезьяны, живущие в саванне? Обращаю внимание читателя на саванну, потому что наши предки — как раз обитатели саванны, и у всех видов саванных приматов под влиянием природной среды сформировалось одинаковое поведение. В биологии это называется конвергенцией — когда у совершенно разных видов формируются одинаковые телесные или поведенческие признаки, обусловленные обитанием в одинаковой природной среде. Итак, войны павианов на открытом пространстве…
В походном строю стадо павианов повторяет предбоевой порядок пехоты. В центре идут доминанты — патриархи стада, вокруг которых все самое ценное — самки с детенышами. Впереди идет боевой авангард — субдоминантные особи, молодые самцы. Сзади — арьергардное прикрытие из самцов третьего ранга, послабее. Если местность пересеченная, плохо просматриваемая, с двух сторон может быть еще два небольших отряда флангового прикрытия.
Если предстоит война с другим племенем павианов — например, пограничный конфликт, два войска павианов выстраиваются друг перед другом в виде двух полумесяцев вогнутыми сторонами друг к другу. В центре — патриархи. Именно такое боевое построение до сих пор остается у многих туземных племен. Именно такое боевое построение долгое время было характерно для древних человеческих сообществ. Только потом, когда прогресс изменил условия (усовершенствовал средства) ведения войны, изменилось и построение приматов вида homo sapiens. Появилась, например, легионная римская армия с манипулярным устройством. Но не будем забегать вперед…
Забежим назад. В мире животных правило простое — кто больше, тот сильней. Поэтому каждый старается выглядеть значительнее, чем есть на самом деле: жаба в случае опасности раздувается; кобра поднимается и раскрывает «капюшон»; кошка выгибается дугой и поднимает шерсть дыбом; царь или вожак стаи всегда сидят на возвышении; жрецы, монахи и бояре носят высокие клобуки; римские легионеры, русские гусары и прочие солдаты допулеметной эпохи носили шлемы с гребнями, киверами, перьями, рогами, зрительно увеличивающими рост их носителя. Простое психологическое оружие, приводной механизм которого спрятан в таких древних слоях мозга, что включается автоматически, минуя сознание. Поэтому всегда действует. Поэтому всегда и носили — непреходящая была у военных мода. И до сих пор еще осталась — офицерики стараются подобрать себе фуражку с тульей повыше. Павианы…
Любопытно, что конфликт между стадами павианов может разрешиться как общей бойней, так и схваткой двух самых сильных особей. У людей это тоже сохранилось. Кто знает историю, должен вспомнить поединок Пересвета и Челубея — двух доминантных особей — перед рядами войск. А кто истории не знает, вспомнит голливудский блокбастер «Троя», в котором Ахиллес дрался с каким-то громилой перед лицом двух армий.
Кстати говоря, мне рассказывали, что подобные бои до сих случаются при разборках двух банд уголовников. Иногда вместо того чтобы устраивать перестрелку, бригады выставляют на бой двух крупных самцов — кто победит, того и правда.
И еще одна не менее важная деталь. У саванных приматов геронтократия, то есть власть в стае держат старшие по возрасту особи. А воюют приматы — детьми. В войске у них — сплошь молодые самцы. Сами патриархи-геронтократы предпочитают не воевать, они в центре. Война детьми — это видовой признак приматов. Он остался и у нас: по сей день наш вид призывает в войско детей: стукнуло парню 18 лет — изволь в армию. У кабанов, скажем, совсем не так. У них сражаются только секачи — матерые, здоровенные, седые самцы с желтыми клыками. А обезьяны посылают в бой более слабых — молодняк. Благородные звери, что тут скажешь…
Если два стада обезьян случайно встречаются на границе двух территорий, их вожаки важно проходят через строй своих войск, внимательно смотрят друг на друга, а потом, если граница не нарушена, пожимают друг другу руки, обнимаются — подтверждают мирный договор. За ними уже, по субординации, могут обняться подчиненные. Это обезьяний ритуал. И он тоже сохранился у нашего вида. Когда наши президенты, то есть лидеры территориальных образований, прилетают в гости друг к другу, они видят, что их встречают не барышни в национальных одеждах (что было бы приятно глазу), не кабинет министров, не семья президента, а почему-то всегда строй войск — почетный караул. Откуда тянется этот обычай? Оттуда, из далекой саванны. Ему сотни тысяч лет, просто никому никогда в голову не пришло его отменить… Причем по всем обезьяньим правилам сначала жмут руки друг другу и обнимаются лидеры, то есть самцы-доминанты, а уж потом — их свита, министры…
В общем, защита территории — это чисто видовая потребность. При этом любопытно, что зверь, вторгшийся на чужую территорию, инстинктивно, то есть автоматически, чувствует себя неправым. И это его сковывает, потому в животном мире чужака (даже более сильного физически) чаще всего побеждает хозяин территории: за ним моральная правота. У людей это порой принимает забавные формы. Например, спортивная статистика отмечает, что гости чаще проигрывают матчи хозяевам поля. Можно как угодно пытаться это объяснить — непривычное поле, чужие болельщики, долгий перелет, от которого за неделю не успели отдохнуть… но глубинная причина одна: на чужом поле играть неловко, неудобно. Объяснять этот ведущий к проигрышу дискомфорт логическими причинами бессмысленно, потому что он идет изнутри. Инстинкт тем и хорош, что действует непосредственно, минуя разум. А человеку уже постфактум остается чесать репу и пытаться объяснить самому себе: почему же я так поступил? Он даже не догадывается, какая миллионнолетняя программа в данный момент автоматически в нем сработала.
Почему, например, такую ненависть особи нашего вида испытывают именно к себе подобным? Наших природных врагов — змей, комаров, глистов, волков, тигров мы не ненавидим. Только свой вид вызывает столь острые эмоции. Почему христиане ненавидят еретиков больше, чем иноверцев? Почему Московская патриархия дружит с муллами и не любит католиков? Да потому что католики — родственный вид, латинская ересь… В природе именно малые отличия вызывают наибольшую неприязнь. Неприязнь к похожему — это природный механизм, смысл которого в том, что похожий на тебя — твой первый конкурент на экологическую нишу. Змея волку не конкурент, у них разные экологические ниши, разный тип питания. А вот шакал — да. Волк кроманьонцу не конкурент, а вот неандерталец — да. Homo homini lupus est.
Даже человеческая религиозность и та имеет в своей основе чисто животные инстинкты. Следите за мыслью… В основе любой религии лежит ритуал. А животные гораздо более ритуализированные создания, чем мы привыкли думать. Повторять удачные действия, не задумываясь об их смысле — один из приспособительных механизмов природы. Детеныши повторяют действия взрослых, чтобы научиться жить в этом мире. Взрослые животные упрямо повторяют те действия, которые однажды принесли им удачу. Дикий мир жесток, в нем от добра добра не ищут: если один раз ты перепрыгнул эту ветку, заскочил на ту, после чего тебе повезло, значит, имеет смысл повторять удачные движения. Глядишь, опять будет добыча. В этом истоки бессмысленных дикарских табу и ритуалов. Дикарь слишком мало знает о мире, чтобы анализировать: вот это глупое действие, а это полезное. Он просто повторяет.
У животных есть просто потрясающие ритуалы! Вот один из них: главный павиан на заре взбирается на пригорок, вздевает руки к восходящему солнцу, громко ревет и кланяется. Приветствовать солнце вообще в обычае приматов. Неудивительно поэтому, что Солнце у многих народов считалось и считается главным божеством. И неудивительно, что именно доминантные особи (вожаки) становились позже жрецами, которые поддерживали «связь» со сверхдоминантом (божеством).
С религией всегда тесно связаны представления о морали. Гуманитариям постоянно кажется, что моральные нормативы есть то, что принципиально отличает человека от других животных. Это происходит потому, что поведение человека, которое в действительности определяется его глубинными инстинктами, сверху прикрыто тонкой пленочкой социальности, то есть слов. Слов о чести, долге, любви, божественных установлениях. Но эти слова не объясняют, а просто прикрывают, как краска ржавчину, естественно-животные корни человеческого поведения.
Возьмем ту же мораль. Мораль есть практически у всех животных. Причем, чем лучше вооружено животное, тем сильнее инстинктивные запреты на применение этого оружия против особей своего вида — во время брачных турниров или войны за территорию. Скажем, ядовитые змеи во время поединка никогда не кусают противника. Тигры, орлы, лоси, олени никогда не применяют свое мощное оружие против своих.
В книге этолога Виктора Дольника описан забавный эпизод. В охотхозяйстве два лося, встав по разные стороны изгороди, начали бодаться друг с другом — через забор. Трах! Трах! Аж треск стоит, щепки летят. Бескомпромиссно бьются! Но вот жерди лопнули и лоси остались друг перед другом, теперь уже ничем не разделенные. И растерялись, потому что игры кончились, дальше пойдет сплошное смертоубийство. И что вы думаете? Лоси перешли к следующему пролету изгороди и снова начали «бескомпромиссно» биться «не на жизнь, а на смерть», с двух сторон лупя рогами по забору.
«Ворон ворону глазу не выклюет», — вот классический, попавший в поговорку пример животной морали, то есть инстинктивного запрета на применение оружия против особей своего вида. Птицы не молотят друг друга мощными клювами, львы не рвут друг друга зубами и когтями. А вот у плохо вооруженных видов инстинктивные моральные запреты слабее. Человек, скажем, или голубь — это слабо вооруженные создания, нет у них ни мощных челюстей с клыками, нет когтей, нет яда, нет убойного клюва. Поэтому природе незачем было ставить этим видам «вшитые» моральные программы. Однако человек обхитрил природу. Он вооружился искусственно и стал способен легко убивать себе подобных — природных тормозов-то не было.
Именно аморальность и агрессивность нашего вида мощно подстегнули внутривидовую конкурентную борьбу, социальная эволюция пошла невероятными для биологии темпами. Выживали самые умные племена-стада, которые придумывали самое смертельное оружие, самые эффективные системы внутренней организации, самую эффективную тактику уничтожения конкурентов. А также самые эффективные программы поведения, паттерны, мифы, моральные парадигмы.
Иногда говорят, что вся история человечества — это постоянная борьба разума с животностью. Я бы сформулировал иначе: вся история человечества есть канализация животных инстинктов в приемлемое для разума русло. Огромная мелиоративная работа, происходящая внутри наших голов…
Интересное влияние оказало на человечество изобретение денег. Оно обострило у приматов все те черты, которые подспудно в нас дремали. Внедрение денег в стаю обезьян дает потрясающий результат: оно резко очерчивает и разделяет психотипы.
Американские этологи провели такой эксперимент. Они ввели и стае обезьян экономику. Теперь для получения пищи обезьяны должны были работать. Работа состояла в том, чтобы дергать рычаг с немалым усилием. За работу обезьяна получала не пищу, а «универсальный эквивалент» — деньги. Это были разноцветные пластмассовые жетоны. За белый жетон можно было купить у экспериментаторов одну ветку винограда, за синий — две, за красный — стакан газировки и так далее.
И что вы думаете? Вскоре обезьянье общество расслоилось. В нем возникли те же самые психотипы, что и в человеческой стае. Появились трудоголики и лодыри, бандиты и накопители. Одна обезьяна умудрилась за 10 минут поднять рычаг 185 раз! Так ей хотелось разбогатеть! А кто-то из шимпанзе предпочитал не работать, а отнимать у других, пользуясь силой. Иные ленились работать и стояли возле рычага с протянутой рукой в ожидании, когда кто-нибудь добрый им подаст денежку на халяву. Но главное, что отметили экспериментаторы, у обезьян проявились те черты характера, которые ранее не были заметны — жадность, жестокость, подозрительность и ярость в отстаивании своих капиталов.
Обезьяны быстро научились использовать деньги не только в отношениях с экспериментаторами, но и друг с другом. Шимпанзе, которым хотелось поиграть, покупали у своих товарок за шестиугольный жетончик игрушку. Они покупали друг у друга услуги — например, одна обезьяна могла поискать у другой в шерсти насекомых за деньги. Вскоре обезьяны уже вовсю торговали друг с другом — меняли жетоны на орехи, конфеты на жетоны, услуги на деньги…
Когда приматы нашего вида homo sapiens «выросли» до денег и оседлого образа жизни, их природные черты проявили себя в социальной специализации — кто-то работал, а кто-то грабил. Земледельцы сажали и убирали, кочевники налетали и отнимали. Земледельцы, как могли, защищались. Чуть позже именно из этих отношений сформировалась первая государственная организация — грабители взяли земледельцев под свою «крышу». Это было взаимоудобно. Земледельцам выгоднее платить определенную долю одному бандиту, а не всем, и при этом больше не париться с войной: все «разборки» с другими грабителями брала на себя «крыша».
Выгода же грабителей заключалась в том, что строго ограниченная постоянная дань не резала курицу, несущую золотые яйца. Взяв немного сегодня, они знали, что возьмут немного и завтра. И не надо каждый раз завоевывать — сами заплатят.
В миниатюре этот процесс взаимоотношений между «травоядными» и «хищниками» россияне могли наблюдать в начале-середине девяностых годов, когда государство куда-то испарилось, и на его место тут же вылезли бесчисленные банды, обложившие данью палатки, кооперативы и даже крупные производства…
Все естественно: как только появляется новая экологическая (или экономическая) ниша, то есть потенциальная возможность где-то чем-то поживиться, ее тут же занимают охотники за свободной энергией, за незанятым ресурсом. Теория систем, ничего не поделаешь… В нашем случае экологическая ниша появилась тогда, когда сельскохозяйственные технологии выросли настолько, что сообщество земледельцев стало производить избыточный продукт. Который можно было отнять.
Так на огромных равнинах постепенно сформировались классические аграрные империи, в которых функции военной знати и невоюющих крестьян были принципиально разделены. Специализированы. В плодородных долинах рек (Египет, Месопотамия и пр.) на высший класс помимо военной обороны легли еще несколько функций — координирующая функция и функция информационного накопления. В качестве координатора власть организовывала общественные работы по строительству аграрной инфраструктуры — оросительных каналов. Один крестьянин многокилометровый канал не выроет. Но оросительные каналы нужны всем крестьянам. Значит, необходимо организовать общественные работы для общего блага. Для этого и нужна централизация, власть, принуждение. Некоторые исследователи даже связывают деспотизм восточных обществ, возникших в долинах больших рек, не столько с потребностями обороны, сколько с необходимостью проведения мелиоративных работ.
Функция же информационного накопления заключалась в следующем. Земледельцу очень важно знать, когда сеять, когда убирать. Отсюда необходимость в накоплении астрономических знаний, которые аккумулируются у жрецов. Наука — жреческая специализация. Война — дело светской власти. А крестьянин специализируется на производстве продуктов питания.
Письменность в аграрной стране используется как инструмент для переписи населения с целью взимания и учета податей, а грамотность является прерогативой только высшего класса. В самом деле, зачем крестьянину грамота?..
Вместе с письменностью возникает институт «прописки», проводятся переписи населения. В одном из германских музеев хранится древнеегипетский папирус, который определяет порядок переписи крестьян. В нем сказано, что каждый египетский крестьянин во время переписи обязан указать чиновнику место жительства и общину, к которой приписан. Чтобы никуда не делся и вовремя платил. Община, кстати, отвечает за каждого крестьянина: один сбежит — его налоговая доля ляжет на других. Круговая порука — характерная вещь для аграрной империи. Для аграрной страны характерны и еще несколько особенностей. Во-первых, страшная ригидность. Во-вторых, колебательные процессы. Разберемся по порядку.
Что такое ригидность? Это термин из психологии, он означает непластичность, невосприимчивость к новому, «тормознутость». Исследователи отмечают следующий феномен: после неолитической революции технологический прогресс как бы замедлился. Деревенская цивилизация (позвольте мне далее употреблять этот термин: уж больно точно слово «деревенщина» передает психологическую суть аграрной цивилизации) словно застыла в своем развитии. Почему? Где сельскохозяйственные инновации? Почему они появляются так медленно?
Сельскохозяйственная цивилизация просуществовала на нашей планете в почти неизменном виде тысячи лет, и закат ее начался совсем недавно — лет двести-триста тому назад. По историческим меркам буквально вчера. А до того мир был на удивление статичен… Уровень ВВП на душу населения в Римской империи, Китае, Индии в начале нашей эры практически не отличался от среднемировых значений удельного ВВП в конце XVIII века! Также практически не отличалась урожайность зерновых (8-10 центнеров с гектара) и средняя продолжительность жизни (24–26 лет). Крестьяне во все века жили хреново…
Как справедливо отмечает один из историков, «если бы римлянина периода империи можно было перенести на 18 веков вперед во времени, он оказался бы в обществе, которое смог бы понять без больших трудностей». Нам, привыкшим к полугодовым сменам моделей мобильных телефонов, такое представить трудно. Где же прогресс?
Встречный вопрос: а зачем прогресс, новые изобретения нужны крестьянину? Ведь крестьянин в росте производительности труда практически не заинтересован: все равно все отнимут. Тут дело опять-таки в психологии. У приматов (и не только у них) тот, кто отбирает добычу, всегда стоит в стадной иерархии выше того, у кого отбирают. Он доминант! Он должен считаться только с тем, кто выше. А с субдоминантами можно не церемониться. Поэтому бандит и кочевник испытывают инстинктивное чувство превосходства по отношению к торговцу и крестьянину. В таких условиях к чему заботиться о процветании крестьян? Имеет смысл только одна забота — чтоб крестьянин не сдох. Недаром в некоторых деревенских империях в среде высшего сословия существовало мнение, что если крестьяне живут зажиточно — это прямая недоработка управляющих классов.
Была и вторая причина, по которой власть старалась брать с крестьян предельно возможный налог: острая конкуренция со стороны других деревенских империй — больше половины бюджетных средств деревенская империя тратила на военные нужды. Стоит один раз пожадничать — и тебя больше нет на карте мира.
С ригидностью разобрались. А что такое колебательный процесс в деревенской империи? Ну, например, династический цикл. Историки давно обратили внимание на такую странность… Египет. Древнее царство. В начале царства мы видим роскошные гробницы царей, по сравнению с которыми гробнички местных чиновников средней руки — просто сортиры. Но чем дальше, тем роскошнее становятся гробницы местной элиты и скромнее гробницы царей. Затем следует распад страны, период упадка (10–12 династии). Затем вдруг снова появляются роскошные царские гробницы и исчезают гробницы местных начальников. Потом все повторяется.
Что происходит? А то, что управленческая элита на местах потихоньку перетягивает одеяло власти из центра на себя. Вместе с властью перетягиваются и финансовые ресурсы. Хотят люди жить красиво! В результате центральное правительство беднеет, региональные элиты богатеют, перестают нуждаться в центральной власти, страна разваливается. Период хаоса и смут закономерно порождает человека, который оказывается в состоянии взять власть в свои руки, вырезать старую элиту и организовать свою. Новая элита — князи из грязи — верно служат своему патрону, естественным образом стараясь передать свое привилегированное положение своим детям. А их дети и дети их детей в более спокойной обстановке снова начинают тот же процесс постепенного перетягивания властно-хозяйственного одеяла на себя. Им это сделать легко, ведь именно местные элиты отвечают за сбор налогов на местах и передачу их в центр. У ручья да не напиться? И снова — сокращение доходов казны, обогащение местной элиты, ослабление государства… Так работают деревенские империи.
Поправка: так работали бы все деревенские империи древности, если бы не Всемирный потоп. Потому что именно в постпотопном географическом ландшафте возникла уникальная сельскохозяйственная империя — античная. Она была не деревенская. Она была городская. И в ней естественный природный механизм биологической иерархичности был надломлен социальностью: в этом аномальном, странном, небывалом никогда доселе человеческом стаде все особи были равны! Сама стадная природа человека получила от античной цивилизации мощный хук в рыло.
Когда я говорю, что античность была городской цивилизацией, я, конечно же, не хочу сказать, что в ней не было деревни. Была, разумеется. И это естественно: сельское хозяйство в допромышленную эпоху являлось мотором, основой государственной экономики. Это потом аграрность отошла на второй план и центр тяжести экономики сместился в сторону промышленности, затем промышленность также ушла в тень и центроосновой цивилизации стали информационные технологии. А мир древности целиком стоял на сельском хозяйстве, как дом на фундаменте… Поэтому, говоря о том, что восточные сельскохозяйственные цивилизации были деревенскими, а западная греко-римская — городской, я имею в виду в первую очередь психологический фактор и ту роль, которую в античном мире играли города. Это были города-государства. Недаром Римская империя, в отличие от деревенских восточных империй, даже название свое получила от названия города.