— Ну хорошо… гм… так… Расскажи еще, как Иисус Христос въезжал в Иерусалим?
Стриженый мальчик по фамилии Брусников почему-то «как» принимает за «на чем» и начинает быстро перебирать в уме всевозможное: корабль, лодка, волы, верблюды… велосипед (нет, нет, что за чушь!), тройка… лошадь. Во!.. Память услужливо подсовывает темную закоптелую роспись церковного свода. Там было изображено: простыни на земле, на простынях лежат цветы, вправо и влево — толпа, а в середине лошадь… Да, а за лошадью какая-то человеческая голова, за нею еще — это седок, наверное… Ах, так!..
Священник ждет, смотря на экзаменующегося сквозь желтые нависшие брови. И стриженый смело, решительно:
— Въезжал на извозчике!
Ему кажется, что эхо высокой классной комнаты повторяет за ним:
— На извозчике!
Желтые брови священника спокойно поворачиваются к двум людям с петличками на мундирах. Люди эти с полной серьезностью — на желтые брови, но вдруг губы у них вздрагивают… Священник, строго косясь на мундиры, поворачивает к стриженому лицо:
— Довольно!
Чувство свершенного, законченного дела приятно. Что бы ни было потом, но сейчас ты — свободен. Иерусалим, простыни плывут мимо…
Стриженый поворачивается. Перед ним — черные шеренги парт, над партами веснушчатое, пугливое и тоже стриженое. Им еще надо отвечать о потопе, о чуде в Кане Галилейской, об Иерусалиме…
Мимо… мимо.
Экзаменационный лист, выписанный на имя Брусникова Михаила, хрустящ и красив, как новая ассигнация. Вертикальная колонка слов и рядом с ними рукописные зеленые цифры. Если наклонить лист к свету, то цифры загораются золотом, как спинки длинных жучков. Рядом с «Закон божий» выписана цифра «3». По другим предметам у стриженого лучше. Внизу постановление экзаменационной комиссии: «…принят в первый класс Т-го реального училища».
В губернском городе Т-е в 1912 году можно было встретить в ученической форме и маленьких мальчиков, и подростков, и юношей с поясами, на металлических пряжках которых были выдавлены буквы:
Т.К.Г. Т.Д.Г. Т.К.У. Т.Р.У.
В стороне от главной улицы, близ кремля, царствует Т.К.Г. Четырехэтажное здание Т-ой классической гимназии смотрит окнами через кремлевский сад, на реку. В бело-сером корпусе — крошечные квадратные окошки. Добротная толщина стен. Окна в этих стенах напоминают четырехгранную воронку: широкий край — внутрь, узкий — на улицу, на солнце. Солнцу не пролезть в воронку — солнце идет мимо.
Около трех часов дня распахиваются двери, и клокочущий поток серых шинелей мчится через гимназический двор на улицу. Старшие, у которых уже не ранцы, а одна-две книжонки за бортом шинели; старшие, у которых начищены штиблеты и франтовски надета смятая фуражка, выходят медленно, с независимым видом. Гимназическая мелкота с тяжелыми ранцами, в фуражках с громадными упругими верхами стремглав вылетает на улицу и нетерпеливо оглядывается. Здесь их уже ждут.
— Бей говядину! — оголтело и обрадованно кричат заждавшиеся ученики из городского четырехклассного училища.
— Лупи «городских»! — вопят гимназисты и бросаются в бой.
«Городские» одеты пестро, бедно, но легко: черные куртки, короткие поддевки, отцовское перешитое пальто. У гимназистов же — ватные длиннополые шинели, тяжелые ранцы. И бой идет недолго. С оторванными ранцами, с голубыми пятнами на лицах гимназисты привычно отступают.
Наверху главной Киевской улицы два высоких дома-близнеца. Оба белесо-желтые, с равномерными квадратами синих окон. Близнецы вежливо пропустили между собой Киевскую и стали друг против друга — строгие, неприступные. Ниже шумит устье главной улицы, за улицей — кремль, за кремлем — Заречье, дымит многотрубье заводов. Но дома-близнецы смотрят только друг на друга, молчаливо согласные между собой, довольные собой…
Правый — Дворянское благородное собрание, левый — Т-ая дворянская гимназия. На выгнутых пряжках этих гимназистов — гордое Т.Д.Г. Черные мундирчики, черные заглаженные брюки. На гимназических же парадах, балах, актах — жесткие фанерообразные мундиры с красно-золотыми твердыми воротниками. Чтобы повернуть голову направо, надо все туловище повернуть направо…
Около трех к левому дому-близнецу спешат няньки, бонны. Черно-скромных малышей ведут за руку домой.
— Виточка, не обижали ли тебя сегодня в классе? Весь ли завтрак скушал?
Под мышкой у няни зажат Витин тяжелый ранец.
«Городские» не заглядывают в этот район. Разве только в буйные дни весны — когда душные классы и у «дворян» и у «городских» одинаково гибельны — по дороге на гулянку в парке цветные рубашки «городских» задерживаются около Дворянской гимназии. Тогда на ситцевое и сатиновое пусто и заносчиво смотрят два молчаливо-согласных, неприступных близнеца. Когда открывается дверь гимназии, идет — черное, черное, черное. Наверху Киевской улицы хозяева — черные.
— Ребята! Кухаркины сыночки пришли, — выкрикивает черный бодро, по-хозяйски, — гони их в шею!
— А сколько вас на фунт сушеных дают? — с середины дороги дразнит ситцевое, гуляющее.
— А вот мы тебе сейчас дадим! — И трое, четверо, ободряемые черной толпой за спиной, выбегают на дорогу. — Крой городских кухарок!..
Цветные, ситцевые отбегают назад — дальше от черной толпы, от черных резервов, затем останавливаются и, перемигнувшись:
— Кроши маменькиных сынков!
— Вкалывай!!!
Бонны и няни, ведущие за руку черную мелкоту, негодующе:
— А еще дворяне, прости господи! Лезут к ковюкам, к мастеровым… заразы всякой еще наберутся…
Коммерческое училище стоит на своей, на Коммерческой улице. Стоит давно и прочно. Желтые колонны потрескались, облупился карниз. Но жить этим колоннам тысячу лет, и тысячу лет надвисать карнизу над колоннами. Прочно и крепко, как купеческая поступь. Около трех часов у подъезда — домашние тарантасы и дрожки. На тарантасах и дрожках грузные отцы с толстой кирпичной шеей. Из-под черного ватного картуза виден прямой жесткий волос.
Порой подкатит к училищу тонконогая отличная пролетка. Надутым синим мешком — кучер. За кучером на сиденье — великолепный отец. Выбритый, умытый, с солнечным бликом на блестящем котелке. Перстень. Не зная того, поймал солнце на перстень, играет им… Ждет сына — отдыхает между магазином и обедом.
Дверь настежь. От зеленых околышей учеников рябит в глазах. Вправо, влево — пешком в тихие домики Коммерческой улицы. Те, которые садятся на отцовские дрожки и тарантасы, — краснощекие увальни. Отец в миниатюре. И на дрожках два отца: один большой, другой — отец в юности. У молодого отца только зеленый околыш, мягче под фуражкой волос и на щеках светящийся пушок.
Тот, который садится в тонконогую отличную пролетку, — великолепный сын. Розовый, умытый, с солнечными бликами на блестящих пуговицах. Не зная того, поймал солнце значком «Меркурия» на зеленом околыше и играет им. И в пролетке сидят опять два отца. И оба солидные, оба прилично-пухлые катят домой к обеду.
Дрожки дребезжат в далекое Заречье, пролетки мчатся в центр — на Посольскую, на Киевскую…
Первоклассники из Коммерческого училища, пересекая наискось улицу, поворачивают за угол. Мимоходом хватают на тротуаре маленького человечка в сине-зеленой шинели:
— Расстегивайся! Читай, что на пряжке написано.
— «Тру», — угасающим шепотом читает сине-зеленый.
— А что трешь?
Приготовишкино недоуменье:
— Ничего…