Почему все-таки я застенчив? Другие ребята совсем нет. Недавно видел Митьку Пушакова с гимназисткой. Идет Митька и с ней говорит, а она смеется — и ничего. А я не только говорить, по одной стороне улицы идти с В. не могу!
Кленовский мне показывал книгу «Воспитание воли», где сказано, что можно излечиться от застенчивости.
Сам Кленовский тоже очень застенчив. Раз было так. После урока мы все ждали внизу в коридоре библиотекаря, чтобы менять книги. А Борька Кленовский был тут же, но в раздевалке. Из коридора я заметил, что в раздевалку пришла сестра Плясова. Сестра попросила Кленовского позвать брата. Борька покраснел ужасно, но побежал и узнал, что Плясов уже ушел домой. Но пойти и сказать это сестре Борька уже не мог из-за застенчивости. Долго, красный, ходил по коридору около раздевалки: набирался смелости — так и не решился. Уже библиотекарь пришел, а он все около раздевалки ходит, а сестра Плясова ждет там. Тогда Кленовский вызвал из библиотеки меня и сказал, чтобы я передал сестре, что Плясов уже ушел. А мне Борька наврал, будто ему некогда. Я пошел, вызвал из раздевалки Елисея и попросил его, чтобы он передал сестре Плясова, что Венька Плясов уже ушел.
Надо взять у Борьки книгу «Воспитание воли», — может, поможет.
2 сентября
Сегодня видел в журнале: наши солдаты лезут через колючую проволоку на австрийцев. Вспомнил, как мы с Антошкой лазили в Благородное собрание. Но тут интереснее — кругом рвутся снаряды, а впереди офицер с шашкой.
У нас во втором этаже аквариум. Телегин стоит все перемены и крошит хлеб, за что ему влетело от Оскара Оскаровича. А он все крошит и говорит нам, что на рыб министр отпускает деньги, а их, наверное, воруют, потому что рыбы голодные и хлеба едят много.
Новость: Бурга теперь в Реальном нет. Говорят, что его, как немца, взяли в плен. По-моему, он сам удрал в Германию; в общем, неизвестно, но только он у нас в Реальном преподавать не будет. Вот здорово! Вместо него Вобла, очень тихая, хотя, в общем, злая — она русская, но знает немецкий язык.
Уроки по закону божьему проходят здорово. Мы Епифанова ждем каждый раз. Всегда все в классе.
Буйный, стриженый первый этаж остался внизу навсегда, бесповоротно.
…Второй этаж — среднее поколение: третьи, четвертые и пятые классы. Ломающиеся голоса. Первая расческа тайно и неуверенно елозит по голове. Ранцы у первых учеников, у остальных — лохматая стопка книг под мышкой. В книгах опально-проклятый Нат Пинкертон и нежный Иван Тургенев.
Первый этаж остался внизу навсегда, бесповоротно; но живуче неистребимо буйное, стриженое прошлое.
Половина класса — у двери, оставшиеся — за партами:
— Ну как, идет?
— Не видать что-то… А вон Вырыпай опять журнал перепутал — бежит менять!
— Ребята! Уж десять минут прошло — неужто не придет?
— Оска!.. Оска!.. Оска!..
Бегом, с раскатом — к партам. Бесстрашный Плясов еще у двери.
— Чего удрали? Оскаскарыч в уборную пошел: там пятый класс курит.
С грохотом из-за парт снова — к двери. Плясов машет рукой и идет на место.
— Епифанов?
— Нет… Семья плетется.
— Замена!
Новый классный наставник Игнатий Тихонович Семьянин неслышно, словно на ватных ногах, — в дверях класса. Вялое, пожелтевшее лицо с пугливыми ресницами. Мягкий, ватный голос:
— Господа, урок закона божьего переносится с первого на четвертый. Сейчас будет французский язык, второй урок — я, третий — русский язык. А потом уже закон божий. Никанор Васильевич служит молебен в городской управе.
— По поводу чего?
— А у нас будет молебен?
Мягко, ватно:
— Молчать!
На ватных ногах, неслышно — к двери. Осторожный скрип паркета. Пустая дверь. После его ухода хочется сидеть тихо, мягко, ватно.
Француз monsieur Бодэ появляется с коричневыми прямоугольными дощечками. Все знают эти дощечки, но неизбежно:
— Сильвестр Юльевич, что это такое?
Бодэ идет к окну, жмурится на солнце и аккуратно, по-стариковски, расставляет на солнечном свете дощечки. В нос, в седые усы:
— Это негатифф для фотографии. Я сньял вчера и фот проявльяю.
Пушаков, улыбчиво подмигивая:
— Вы, наверное, какую-нибудь барышню сняли?!
Бодэ шлепает рукой по усам, выколачивает их, точно пришел с холода, со снега.
— Но! Я сньимай только старикоф, как я, и мой фнучек, как ви!
Ближний к солнечным дощечкам пунцовый Кленовский говорит обиженно:
— Вы бы хоть нас сняли, Сильвестр Юльевич… Что-то нас никто не снимает!.. Весь класс бы.
— А потом меня спросьят, что это такое, а я скажу, что это сорок глюпых мальчишка-шалюнишка!
Гришин меланхолично:
— Нас не сорок, а тридцать два!
Улыбка поднимает усы: