Перед отъездом Владимир обошёл небольшой тихий деревянный Ростов. Здесь началось его первое княжение, отсюда он ушёл в свои первый поход, сюда же вернулся после битв и народного смятения. Здесь отсиделся в тиши, вдали два спокойных года. И пока он сидел, в Ростове, имя его продолжало звучать на Руси. И пусть негромок был этот звук, по он уже пробивался среди прочих княжеских имён, и Мономах понял, что вовсе не обязательно совершать подвиги и выигрывать битвы, шуметь на всю Русь. Уже ушёл в небытие громкоголосый князь Ростислав, на грани гибели стоит лихой Всеслав, а из ростовских лесов к смоленскому столу выносит его — юного князя с негромким голосом, спокойным взглядом синих глаз.
Он ещё не двинулся в путь, ещё трогал руками на прощание бурые замшелые стены Ростовского кремля, а одна мысль не давала ему покоя: за кем останутся Ростов и Суздаль — весь этот край лесов, бортных ухожеев, тихих прозрачных рек, глубоких озёр, хмурых, но надёжных в бою вятичей?
Он выехал налегке, наскоро, с небольшой дружиной. Возы с добром, разной утварью потянулись следом. За время, что провёл Владимир в Ростове, он оброс собственным хозяйством, и теперь слуги везли в Киев благоприобретённое им и взятое с бою во время походов.
Под Киевом Владимира встретили люди Всеволода и передали ему последние вести: вновь появился Всеслав и обрушился на Новгород, но только что появившийся там Глеб Святославич разбил полоцкого князя. Мстислав внезапно умер в Полоцке, и севший, на его место Святополк Изяславич не смог отстоять город от упорного Всеслава, и лишь новая рать третьего Изяславича — Ярополка вновь выбила Всеслава из Полоцка.
…Трое князей сидели в гриднице — ещё не старые, но прожившие жизнь люди, поседелые, с усталыми глазами, а рядом с ними сидел юный, тонкий, с пушком на подбородке семнадцатилетний Мономах. Изяслав был, как всегда в торжественные минуты, возбуждён, даже радостен. Святослав внимательно смотрел на племянника; его заботило сейчас лишь одно — с подобающим ли почтением относится к нему Мономах; Всеволод, как всегда, был тих и спокоен.
— Князь, — возвысил голос Изяслав, — настала тебе пора расстаться с ростовским столом, пора идти княжить в Смоленск. Долгие годы город стоит без князя. Решено отдать его тебе в стол, блюди его, управляй и суди по разуму. Ты хоть и молод, но показал себя спокойным и твёрдым властелином.
Владимир слушал слова Изяслава и понимал, что все они пустые: что великий князь просто не говорит о том, что давно шла драка за Смоленск между Ярославичами, что никто из них не смог перетянуть город на свою сторону, без конца покушался на Смоленск и князь Всеслав. И теперь отдают его Владимиру, потому что тяжкие времена наступили для Изяслава — против него стоят братья Святослав и Всеволод, и Изяслав, уступая им, попытался вбить между братьями клип, отдав Смоленск Владимиру.
Но все эти мысли лишь промелькнули в голове Мономаха. Он с достоинством поблагодарил старших князей за их выбор, за доверие, но спросил: а за кем же останется ростово-суздальский стол? И Изяслав, прикрыв глаза, без заминки, видно, всё уже было между братьями оговорено заранее, сказал, что, как было испокон века, ростово-суздальская отчина будет тянуть к Переяславлю. Это означало, что в ходе всех распрей, смятений и ссор в наибольшей прибыли остался третий Ярославич — спокойный и рассудительный Всеволод.
Несколько дней оставался в Киеве Мономах и увидел, что по-прежнему неспокойно в городе. Люди собирались кучками, о чём-то горячо спорили.
Изяслав бегал по гриднице, кричал на братьев, что они подстрекают против него народ и хотят его изгнания и погибели. Святослав зло отвечал ему, перечисляя все прегрешения и благоглупости, совершенные Изяславом, Всеволод по обычаю молчаливо слушал перепалку братьев. А вечером он сообщил Владимиру, что выпросил у Изяслава Выдубечский холм в том месте, что приглянулось ему прежде, и решил построить там загородный дворец, а пока же заложить храм святого угодника Михаила и монастырь вокруг храма: тихо и спокойно внедрялся переяславский князь в жизнь Киева, создавая в трёх вёрстах от Печорского монастыря свою собственную обитель. Через несколько дней произошла закладка храма.
На следующее утро, но раскрыв прибывших из Ростова возов, Владимир направился в Смоленск.
1070 год приближался к концу. Но не все беды, отпущенные на его долю, прошли по Русской земле. Уже на пути в Смоленск Владимир и его дружинники вновь столкнулись с небывалым возбуждением лесных и приречных людей. Как и в Киеве на улицах и площадях, так и здесь, в своих сёлах и деревнях, на берегу реи, на лесных полянах, они собирались толпами, слушали громкие слова волхвов, грозили проезжавшему князю.
В Смоленск прибыли под вечер. Крепость и княжеский дворец были в запустении, но дома стояли исправные, свежего дерева, и город был многолюден и приволен, и большой деревянный храм Успения сиял своими недавно позолоченными крестами.
«Буду жив — отстрою каменный храм», — подумал Мономах, и тут же над городом поплыл колокольный звон, возвещающий горожанам о прибытии в Смоленск нового властелина.
Владимир, слушая рассказ о страшных делах, творимых в ростовско-суздааьской земле и на Белоозере, вспоминал мрачных лесных жителей и бесноватых волхвов. Нет, что-то не так без него сделал там, в ростовских лесах, его наместник, если допустил до такого кровопролития, братоубийств, свар, зависти, клеветы…
Ещё один волхв, прельщающий народ, объявился в Киеве. Он вещал, что на пятое лето Днепр потечёт вспять и земли переступят с места на место: Греческая земля встанет на место Русской, а Русская на место Греческой. Многие смеялись, но многие и слушали его и смущались душою. И лишь когда княжеские люди бросились на поиски кудесника, он исчез ночью и сгинул без вести.
Но тревоги не исчезли. Некие разбойники вышли из лесов и напали на Печёрскую обитель. Они хотели снести монастырь прочь, разогнать святое стадо, захватить всё монастырское имение. Были разбойники из смердов, чьи земли прибрал к рукам монастырь. С большим трудом монахам удалось спасти своё достояние.
Тревожные вести шли из-за рубежа. Ляхи напали на владимиро-волынские земли. Турки теснили со всех сторон войска византийского императора, подбираясь к великому городу Константинополю, откуда уже было рукой подать до русских земель. 19 августа 1071 года Роман IV Диоген проиграл туркам битву при Манцикерте, был захвачен в плен и как раб с кольцами в ушах брошен в прах перед султаном; тот хлестанул его плетью поперёк спины и пнул носком сафьянового, отделанного жемчугами сапога. Руссы дрались рядом с греками, бежали с поля боя вместе с ними и донесли грозную и тревожную весть до Киева, Чернигова, Переяславля, Смоленска и иных земель. В Переславле горько рыдал митрополит Георгий, урождённый грек, живший целыми месяцами не в Киеве, где косо смотрели на него, с одной стороны, сторонники латинской веры, окружавшие Изяслава, с другой — ревнители русского православия, приверженцы Антония и Феодосия, а под крылом любившего греков Всеволода. Лишь он, тесно связанный через бывшую жену с византийским двором, поддерживал тесный союз с Константинополем. Турецкий удар по Византии больно отозвался в сердце Мономаха, привыкшего чтить родину своей милой матери и гордиться своим византийским родством. В эти же месяцы норманны апулейского герцога Роберта Гюискара — пожирателя чужих земель, как его называли на Западе, захватили византийские владения в Южной Италии.
Пользуясь ослаблением великой империи, возмутились против греков болгары. Восстала Северо-Западная Болгария, затем мятеж перекинулся в Подунавье.
Прав был отец, когда он перетянул Смоленск под свою руку и посадил там Владимира. Вольно и независимо раскинулся город на берегу Днепра. Отсюда, с высокой деревянной стены, казалось, видно в слышно было всё, что совершалось на Руси и в окрестных странах. Вдоль днепровского пути шли торговые караваны с севера в Киев и из Киева в Новгород и далее к варягам, мимо Смоленска скакали гонцы от Святослава к Глебу и Новгород и обратно. И каждый купец, каждый гонец становился желанным гостем в хоромах Мономаха. Его щедро поили и кормили, предоставляли ему домы для отдыха, давали ладью или коня, если он в них нуждался. И за время, проведённое гостем в Смоленске, князь узнавал многое из того, что совершалось в тогдашнем мире. Там же он получил лести о том, что в Переяславле родился в 1070 году его сводный брат Ростислав, а затем с промежутком в год сёстры Евпраксия и Екатерина. Новая семья Всеволода разрасталась. Княгиня Анна пускала в Русской земле глубокие корни. Постоянными нитями был связан Смоленск с Новгородом, Полоцком, Ростовом, Киевом, Черниговом, Переяславлем и другими русскими городами.
И когда на исходе 1071 года великий князь снова позвал Владимира в Киев, тот знал, что речь пойдёт либо об утишении мятежей на Руси, либо отправят его с ратью на юг, на Волынь, против ляхов, либо ввяжется киевский князь в балканские дела — слишком уж близко от русских земель пришли в смятение греческие владения.
А в Киеве готовилось большое общерусское торжество. Хитроумные монахи Печёрского монастыря подсказали Ярославичам мысль о провозглашении Бориса и Глеба, убиенных Святополком Окаянным, первыми русскими святыми. И действительно, у всех народов, исповедовавших православную веру, были свои святые, которым люди истово молились и которые совершали великие чудеса во славу церкви Христовой. Лишь Русь стояла и молилась без своих святых, и это принижало русскую православную веру и киевскую митрополию перед другими церквами. Напрасно противился митрополит-грек этому, как он говорил, святотатству, напрасно он твердил, что ничем мощи Бориса и Глеба не показали своей чудодейственной силы, и указывал, что в православном мире есть много истинных святых — и Николай-чудотворец, и Дмитрий Солунский, и праведные Кирилл и Мефодий, не говоря уже о первосвятителях, апостолах. Феодосии же стоял на своём: Борис и Глеб — великие страстотерпцы, погибшие во имя правого дела, единства Руси, и они давно уже признаны святыми самим Богом и людям надо просто выполнить волю Божью.
Феодосий надеялся, что торжества по освящению мощей Бориса и Глеба всколыхнут всю Русь, примирит бедных с богатыми, объединят князей, укрепят православную веру и возвысят Печёрский монастырь.
Напуганные народным смятением Ярославичи согласились с Феодосией. У каждого из них была надежда использовать устанавливающиеся мир и согласие в своих тайных делах борьбы против братьев. Изяслав хотел торжествами укрепить свой стол, Святослав вновь в эти дни надеялся встретиться со своими сторонниками в Киеве, в Печёрском монастыре, выказать себя ревнителем православия — не то что продавшийся латинянам Изяслав. Всеволод, используя недовольство киевского митрополита, старался заручиться поддержкой митрополии для продвижения своих дел и дел своего первенца Владимира. Русь стояла на краю новых потрясений, новых междукняжеских распрей, и торжества в Киеве призваны были прикрыть их, обмануть людей видимым миром. Всеволод успел сказать Владимиру, что истинный смысл княжеского съезда — утвердить новую «Правду русскую», над составлением которой сидят сейчас бояре и воеводы трёх Ярославичей.
Ранним утром 2 мая 1072 года от старенькой деревянной церкви в Киеве, где лежали мощи Бориса и Глеба, в сторону Вышгорода с его новым каменным храмом направилось торжественное шествие. Сюда собрался весь княжеский, боярский, дружинный и духовный мир Руси. Здесь были все трое Ярославичей, их сыновья — Изяславичи — Святополк и Ярополк; Святославичи — Глеб, Давыд, Олег, Роман, Ярослав; Всеволодовичи — Владимир Мономах и двухлетний Ростислав, которого вынес к пароду на руках его пестун. Здесь же был и Всеслав, недавно примирившийся с Изяславом и снова занявший свой Полоцк, прочие князья помельче, их бояре и дружинники. С недовольным лицом шествовал киевский митрополит Георгий, так и не признавший святости Бориса и Глеба, другие святители — переяславский епископ Пётр, Феодосии Печёрский, Софроний — игумен Всеволодова Михайловского на Выдубичах монастыря, прочие игумены и монахи. Впереди шли черноризцы с зажжёнными свечами, за ними дьяконы с кадилами и пресвитеры, епископы и митрополит в новых богатых ризах, в митрах, сияющих драгоценными каменьями; следом за ними трое Ярославичей вместе с младшей дружиной тянули на санях раку Бориса, а за ними шли несметные толпы людей. Вся дорога была расцвечена дорогими парчовыми одеждами, яркими убрусами, плыли в воздухе княжеские стяги с ликами Христа и Георгия Победоносца. Пахло ладаном, свечным теплом.
Князья внесли раку с мощами в храм и открыли её.
Владимир видел, как колебался митрополит Георгий, как не уверен был его взгляд и как потом, видно, решился он не противиться всеобщему воодушевлению, не вызывать к себе народную неприязнь; напротив, решил разом создать себе доброе имя ревнителя русского православия, рухнул ниц, распростёр руки по каменным плитам.
Затем шествие вернулось в Киев; князья вынесли каменную раку Глеба, уложили её в погребальные сани и проволокли их вместе с дружинниками за верёвки до Вышгорода. Отпев литургию, братья с другими князьями и боярами, весь высший клир собрались на обед в старом Ярославовом дворце. Теперь всё это, не как прежде, было для Владимира не в диковину: вот сидят — каждый род враждебный другому роду, ненавидят друг друга, завидуют, готовятся к борьбе за главный стол — киевский, расставляют но другим столам своих родственников и сторонников, ищут союзников в иноземных странах. А за оконцами дворца на площади за большими столами, уставленными в изобилии ествой и питьём, шумит киевский люд, радуется единству Руси, миру и братству князей.
Через несколько дней, когда затих Киев после радостей и гульбы, князья вместе со своими боярами собрались в Вышгородском загородном великокняжеском дворце. Кроме трёх братьев Ярославичей, здесь были их старшие сыновья, видные бояре. Составляли новую «Правду» бояре и воеводы Изяслава Коснячко, вернувшийся после мятежа 1068 года с князем в Киев Перенег, Микифор, Чюдин — наместник Изяслава в Вышгороде и вышгородский старейшина Микула.
Статью за статьёй обсуждали Ярославичи новый устав Русской земли, и Владимир узнавал, сколько выгоды для сильных мира сего вложили в новый свод законов его дядин, отец в их советники. Он сам вспоминал тот страх и ненависть, которые вызвала у него разъярённая толпа перед окнами Ярославова дворца, растерянность князей и бояр, их заячий бег в Берестов, а оттуда врассыпную, в разные стороны, он вспомнил грозные чащобы ростовской земли с неистовыми волхвами. Да, только силой и страхом можно было держать в повиновении всех этих смердов, ремесленников, рядовичей, закупов, холопов, хотя он и полагал, что в тяжкие дни смятения князья могли бы проявить больше хитрости и смётки и не доводить простой люд до исступления.
Вот они, статьи новой «Правды»: «Если убьют огнищанина в обиду, то платить за него 80 гривен…», «Если убьют огнищанина в разбое…», «Если убьют огнищанина у клети, или у коня, или у говяда, или у коровьей татьбы…», «За княжеского тиуна — 80 гривен…», «А за княжеского сельского старосту и за ратайного — 12 гривен…» Всё было расписано в «Правде» Ярославичей — сколько брать с людей за покражи княжеского имения, скота и птицы, за нарушение бортей, за перетёс лесных угодий и переорание полевой межи.
Гривны, гривны, гривны вир в пользу князей: разорения и долги для тех, кто покусится на чужое имение, на чужие леса, поля, бортные угодья, сенокосы. Особенно же «Правда» карала за насилие над княжескими людьми — сколько их погибло но Руси в 1068-1071 годах, и теперь князья и бояре всей силой своей власти защищали не только своё добро, земли, но и тех, кто был их верными помощниками, охранял их доходы и покой.
Со всеми статьями быстро согласились собравшиеся, лишь первые слова «Правды русской» вызвали недовольство у Святослава и его людей: «Правда уставлена Русской земле, когда совокупились Изяслав, Всеволод, Святослав, Коснячко, Перенег, Микифор, Кыянин, Чюдин, Микула». Написали на втором месте Изяславовы бояре вслед за великим князем Всеволода Ярославича, тем самым отдав ему первенство перед вторым по старшинству братом: мстил Изяслав черниговскому князю за всю его клевету и наветы. Да, кроме того, разве не вместе с Всеволодом стоял Изяслав в те страшные минуты у оконца сеней в 1068 году, разве не с ним вместе скакал стремглав из Киева. Такое не забывается. К тому же младших князей-братьев следовало натравить одного на другого, чтобы побольше следили друг за другом и поменьше поглядывали в сторону великокняжеского стола. Святослав сидел встревоженный, разъярённый, путая нервной рукой свои редкие волосы, обнажая тщательно прикрытую плешь, краснея плоским лицом с низким хрящеватым носом. Но он молчал, не решаясь нанести удар Всеволоду — как-никак не раз они выступали против Изяслава и что будет впереди — ещё неизвестно.
Владимир следил за этой прихотливой игрой, постигал её суть, понимал, что происходят в княжеской семье небывалые вещи — третий Ярославич медленно, но верно оттесняет от высшей власти малоспособного, ленивого, завистливого второго Ярославича, а вместе с ним и его сыновей, давая широкую дорогу ему, своему первенцу, Владимиру, внуку Ярослава и византийского императора Константина Мономаха.
Ещё несколько лет назад Владимир с удивлением и отвращением смотрел, как старательно блюли князья своё место на хорах Софийского храма, как боролись за каждую пядь храмовой площадки, теперь же ему не показалось неправильным упоминание имени его отца вторым после великого князя. А почему бы нет? Ведь Всеволод был женат на дочери императора Византии, и одно это возвышало его перед остальным племенем Ярослава. К тому же Владимир видел, как добивался Святослав первенства и почестей для себя и для своих сыновей — вероломством, клятвопреступлением, клеветой, наветом. В этом случае блюсти честь и достоинство, действовать согласно древним порядкам, подыматься вверх лествицею значило бы всю жизнь оставаться в тени, на задворках, уступать место впереди наглым и хитроумным обманщикам, неспособным наветчикам, ленивым и жадным клеветникам. Нет, раз ты вступил на лестницу власти, двигайся смело и твёрдо и не упускай своего. И, конечно, Смоленск стоит Ростова, а Смоленск можно было бы сменить на другой, более важный стол, и это было бы справедливо для прямого потомка великих византийских властителей. Конечно, ему далеко до Новгорода, но ведь сидит же там Глеб, который не чем иным, кроме как жестокостью, не отличался среди Ярославова рода.
Едва отзвучали торжества в Киеве и Русская земля получила из рук князей и воевод новый устав, Изяслав принялся собирать рать на Волынь. Уже несколько месяцев как польский король Болеслав II Смелый воевал русские пределы. Ляхи не могли смириться с бесславным уходом из Киева на исходе 1060 года и с тем, что верх гам постоянно брали Святослав и Всеволод: первый — связанный тесно через вторую жену Оду с немецкими землями, а второй — благоволящий Византии. С каждым днём слабело польское влияние в Киеве, польские телохранители Изяслава и Святополка отъезжали на родину, киевляне косо смотрели на польское окружение великой княгини. Больше с Изяслава взять было нечего. Сам он едва-едва сидел на киевском столе, уже шатавшемся под натиском младших братьев, и Болеслав ударил по Волыни. Он захватил Берестье и начал воевать владимиро-волынскую землю. Собрав войско со всех русских земель, Изяслав летом двинулся на Волынь. В составе его рати шла и смоленская дружина Владимира Мономаха во главе со Ставкой Гордятичем.
Самому же Владимиру великий князь наказал возвратиться в Смоленск, блюсти город от Всеслава как зеницу ока, охранять днепровский путь.
С неохотой воспринял Владимир этот приказ. Ему не хотелось расставаться с дружиной. Это были преданные ему люди, прошедшие с ним его первый военный путь, дравшиеся за Минск и на Немиге. С ними он бежал от восставших киевлян в ростовские леса и с ними же пришёл в Смоленск. Там в его дружину влились смоленские удальцы, и когда они были рядом — молодые, как и сам князь, ладные, вооружённые длинными мечами, копьями, небольшими треугольными щитами, предназначенными для конного боя, в бронях и сверкающих шишаках,— Владимир чувствовал себя уверенно и в дороге и в гридницах при разговорах с князьями. Теперь же Ставка, его старый товарищ, уводил дружину на юг.
Прощаясь, Владимир сказал молодому боярину: «Боя не страшись, Ставка, но и людей зря за Изяслава не губи». Впервые вопреки всем заветам старины и громким нынешним речам о единстве Руси князь здраво взглянул на дело и дал наказ, вытекавший из всего строя отношений среди русских князей: сколько удержится в Киеве Изяслав — неизвестно, а без дружины, без прочной военной опоры князь на Руси не в счёт — вон как из пепла возрождался каждый раз Всеслав, и всё потому, что стояли за ним полоцкие удальцы.
Владимир направился в Смоленск на княжение, а дружина его с Изяславом ушла против ляхов. Лишь осенью дошли до Смоленска вести, что шли на Волыни упорные сражения, что хотел Болеслав взять у Киева не только Владимир, но и вернуть себе червенские города.
Вскоре в Смоленск пришёл гонец от великого князя. Изяслав был уже в Киеве и наказывал Владимиру оставить Смоленск и принять княжеский стол на далёкой Волыни. Там нужен был князь смелый и рассудительный, спокойный и решительный, и Изяслав льстил Владимиру, заставляя его переместиться во Владимир-Волынский. К тому же киевский князь извещал племянника, что его ростово-смоленская дружина смело дралась в дальних землях, и теперь великий князь надеялся, что Мономах со своими воинами сумеет отстоять русские города от ляхов.
В те дни Владимиру едва исполнилось девятнадцать лет.
Нов и труден был для молодого князя путь на юг в неведомые для него владимиро-волынские земли. В степь ушло с ним едва ли тридцать дружинников. С собой Владимир взял лишь самое необходимое — в Ростов и Смоленск собирался княжить надолго, во Владимир отправился как на рать — лишь туда и обратно.
И рать действительно началась чуть ли не с первых шагов. Через два дня пути там, где дубравы выходили в чистое поле, на юге, показались половецкие сторожи. Приднепровские половцы внимательно следили за всеми передвижениями в русских землях, и теперь они сопровождали поодаль русских всадников, готовые при первой опасности умчаться в степь.