Оставлял Ярослав своим сыновьям и родственные связи с французским королевским домом. Правда, не великая это была честь — французские короли, первые Капетинги едва-едва управлялись со своими личными наследственными владениями, даже там, в королевском домене, они не были в полной безопасности под натиском своевольной и сильной, располагавшей хорошо вооружёнными собственными отрядами знати. Что касается французских герцогов, то некоторые из них были значительней и сильнее слабого владетеля Парижа, и всё же, когда из Франции в 1049 году пришло пышное посольство епископа Готье Савейра, Васцелина де Шалиньяка и Роже Шалонского с просьбой о руке княжны Анны Ярославны, киевский князь дал согласие. Сегодня Капетинги слабы, но неизвестно, что будет завтра, в Париже же будет сидеть его дочь, а от неё всё равно через все страны будут тянуться нити в Киев. Так мыслил Ярослав. 19 мая 1051 года в древней столице франкской империи; Реймсе было отпраздновано бракосочетание французского короля Генриха I и русской княжны Анны.
Осторожно и бережно укреплял Ярослав связи со Швецией и Норвегией. Ингигерда надолго обеспечила ему дружбу со шведским королевским домом, из Норвегии же на Русь бежали многие неудачные принцы, и всех принимал Ярослав при своём дворе. Так жил здесь Магнус и дождался своего часа: пришли в конце концов из норвежских земель звать изгнанника на королевский трон. А потом Магнус окреп и не только подчинил своей власти своенравных норвежских эрлов, но и сумел после смерти Кнута Великого завоевать Данию. Приветили на Руси и Гаральда Смелого — брата норвежского короля Олафа. Долго жил при Ярославовом дворе Гаральд, отсюда ходил воевать с наёмным отрядом в пятьсот человек в Византию при Михаиле III, дрался в Сицилии, а потом, когда власть в империи перешла к Константину Мономаху и начал тот притеснять русскую торговлю и русскую церковь на Афоне, Гаральд поднялся в поход вместе с Владимиром Ярославичем, вместе с ним попал в бурю, отбился от наседавших греков и благополучно вернулся в Киев, и там новые испытания ожидали молодого норвежского рыцаря: Гаральд влюбился в юную красавицу Елизавету Ярославну, младшую дочь великого князя киевского. Но со смехом отвергала любовь норвежца Елизавета, да и зачем ей было выходить замуж за странствующего рыцаря, искателя приключений? Долго добивался Гаральд её благосклонности, и лишь когда стало ясно, что у него появилась возможность занять опустевший королевский трон Норвегии, Елизавета по настоянию отца дала согласие Гаральду. Теперь она далеко, в норвежском стольном городе, королева Норвегии.
И даже степь успокоилась в последние годы правления Ярослава Владимировича. Шестнадцать войн вела Русь с печенегами только с 1015 по 1036 год, а сколько набегов совершали печенеги прежде, ещё при Владимире! И Владимир и сам Ярослав много сил и средств потратили на то, чтобы защитить Русь от их страшных походов. Мощные линии обороны создал против кочевников Владимир вдоль притоков Днепра на левобережье. Дальние крепости стояли на Суле, где в устье реки стоял город Воинь. Если печенеги проходили эту линию, их встречала оборона на реке Трубеж, в центре которой стоял город Переяславль. Миновав Переяславль, кочевники могли выйти к Чернигову и Киеву. Но перед Черниговом стояли крепости по рекам Остру и Десне, а под Киевом на Витичевом броду и вдоль долины реки Стугны стояли уже иные крепости. Над самым бродом была построена мощная крепость с дубовыми стенами и сигнальной башней на вершине горы. Едва появлялись печенеги на броду, как на башне загорался огонь и киевляне издали узнавали в наступавших сумерках о грозившей стольному городу опасности. Крепости по Стугне — Треполь, Тумаш, Василев и другие, соединённые между собой земляными валами, окаймляли великий бор, подходивший к Киеву с юга. Все они тянули к городу Белгороду, поставленному ещё Владимиром, где собирались на войну с печенегами русские силы. А между крепостями от Сулы до Стугны стояли курганы с дозорными, вдаль от курганов и крепостей выезжали конные сторожи. Быстро оповещали они всё русское предполье о печенежских нашествиях, и тогда затворялись крепости, загорались на башнях и курганах тревожные костры, собирались по русским городам дружины и вой на отпор врагу.
Ярослав укрепил старания своего отца. Начиная с 30-х годов поставил он новую линию крепостей по правому берегу Днепра, вдоль реки Роси. И все крепости и Владимирова и Ярославова времени были заселены людьми, воинами, которых призывали сюда князья и из Новгорода, и из Чернигова, и из Ростова, и Смоленска, Спокойной жизни не обещали, но обещали подвиги, добычу и княжеские награды, и шли удальцы на тяжкую и опасную службу, и создавал о них народ легенды и сказания.
Но не только русских удальцов призывал сюда Ярослав.
Селил он здесь и служивых торков и берендеев, а в 1031 году вывел сюда пленных ляхов: пусть живут, охраняют русское порубежъе.
Страшный печенежский набег на Киев в 1036 году стал последним для печенегов. Теснимые новыми кочевниками — торками, печенеги передвинули свои кочевья на Запад, часть их ушла к Дунаю.
Наступила очередь Византии: их основные колена, побитые Русью, обрушились на Подувавье.
И теперь перед смертью размышлял Ярослав о судьбах дикой степи. Вслед за торками оттуда надвигались, как сообщали арабские и булгарские купцы, новые кочевые орды половцев. Пока они не подходили к русским границам, но торки и остатки печенежских колен в ужасе бежали от них в русские земли.
Но не только силу и власть бояр и княжих мужей, епископов и купцов, не только мир на границах завещал Ярослав сыновьям. Он оставлял им богато устроенные и изукрашенные города, и первый среди них, Киев, с Десятинной церковью и святой Софией, воздвигнутой на месте последней победоносной битвы с печенегами, с Золотыми Воротами и церковью Благовещенья над ними и построенным в 30-40-е годы новым Ярославовым городом, в котором стояли богатый дворец самого великого князя и дворцы его старших сыновей, дворец киевского митрополита, мощные крепостные валы, находились монастыри, несметное количество книг, хранимых в храме Софии, во дворце самого князя, в монастырях; при нём начали трудиться многие летописцы и толмачи, которые переводили книги с греческого языка на русский.
А за Киевом строились и высились новыми храмами, дворцами, крепостными валами Новгород, гордившийся своей пятикупольной Софией, Чернигов с горделивой главой Храма Спаса, Переяславль… Огромный и разнообразный мир оставлял своим детям и внукам Ярослав и хотел он, чтобы они как можно лучше распорядились этим миром и если уж во укрепили и не приумножили, то хотя бы сохранили его.
«А теперь скажу о том, как будете жить после меня, по какому ряду». Позднее летописец так записал речь Ярослава к своим сыновьям: «Вот я покидаю мир этот, сыны мои, живите в любви, потому что все вы братья, от одного отца и одной матери. И если будете жить в любви друг к другу, бог будет с вами, и покорит нам врагов ваших. И будете мирно жить. Если же будете в ненависти жить, в распрях и междоусобиях, то погибнете сами и погубите землю отцов своих и дедов своих, которую они добыли трудом своим великим, но живите в миро, слушаясь брат брата. Вот я поручаю заместить себя на столе моём, в Киеве, старшему сыну моему и брату вашему Изяславу; слушайтесь его, как слушались меня, пусть он заменит вам меня; а Святославу даю Чернигов, а Всеволоду Переяславль, а Игорю Владимир-Волынский, а Вячеславу Смоленск». И так разделил он между ними города, — продолжает летописец, — запретив им переступать предел братний и сгонять один другого со стола, сказал Изяславу: «Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай обижаемому». И так завещал он сыновьям своим жить в любви».
Но это был простой раздел городов — всю Русь разделил Ярослав между сыновьями, потому что вместе с Киевом переходил к Изяславу на правах княжеской отчины Новгород, где уже давно сидели наместниками старшие сыновья князей киевских и Туров. Вместе с Черниговом к Святославу отходили все земли на восток от Днепра, включая Муром с одной стороны и Тмутаракань — с другой. Ростов, Суздаль, Белоозеро, всё Поволжье тянуло к Переяславлю. И все земли по завещанию Ярослава должны были находиться под высшей властью киевского великого князя. Кажется, что только о любви и братском союзе сказал Ярослав в своём ряде, но со смутным сердцем слушали отца младшие после Изяслава братья. Им наказывал отец ходить под Изяславом. В своей отчине каждый из них — первый, но только в границах отчины, и никто из них не может посягнуть на границы другого брата и на его власть и не может, помимо старшего брата, подойти к киевскому главному столу. Это был не просто ряд сыновей одного отца, но князей, которых Ярослав выстроил строго по старшинству друг за другом и строго по столам. Изяслав оставался первым среди них не только как старейший, но и как владелец киевского стола, имеющий право потребовать от братьев службы Киеву во имя всей Русской земли.
Слишком много кото́р испытала Русь во времена братоубийственных войн при Владимире и Ярославе, и теперь великий князь хотел, чтобы его дети и внуки строго соблюдали установленный им ряд.
— Обещай мне не преступать ряд, — ещё раз повторил Ярослав.
— Обещаю, отец, — сказал Всеволод.
Великий князь умер на следующий день, в первую субботу Фёдоровского поста.
Всеволод убрал тело отца и возложил покойника, как и говорил Ярослав, на погребальные сани. Длинная вереница людей — бояр, младших дружинников, попов, певших песнопения, — двинулась пешими от Вышгорода к Киеву, и пришли они: к святой Софии. Там после отпевания Ярослава положили в мраморную раку, а на стене храма написали об успении русского царя.
Через несколько дней Изяслав занял великокняжеский дворец, а Всеволод вместе с женой и годовалым Владимиром Мономахом двинулся в Переяславль. Вместе с ним в скорбном молчании ехали старые Ярославовы бояре, не захотевшие служить новому киевскому князю.
Шумно было в этот день в переяславском детинце. Маленькому княжичу Владимиру Всеволодовичу Мономаху исполнилось три года.
С утра к великокняжескому двору из соседних хором, что размещались здесь же в, детинце, потянулись бояре и дружинники — все в боевом одеянии, посверкивая металлическими шлемами и бронями, радуя глаз яркими султанами и разноцветными плащами, накинутыми на плечи поверх блистающего металла. За ними тянулись жёны с детьми, разряженные в дорогие византийские ткани, отделанные мехом лис и горностаев. Вскоре площадь перед великокняжеским крыльцом была запружена народом: все ждали выхода князя Всеволода с женой и детьми — дочерью Янкой и трёхлетним Владимиром.
Первым вышел на крыльцо Всеволод, за ним появилась княгиня, держа за руку Владимира, далее рядом с кормилицей шла Янка, а на ней Владимиров пестун, дядька, не отходивший ни на шаг от маленького княжича. Тут же над крыльцом подняли княжеский стяг, а к крыльцу два богато наряженных конюха подвели невысокого смирного конька, покрытого расшитым золотом чепраком под небольшим, отделанным красивым узором седлом.
Сегодня, в день трёхлетия, маленького княжича по древнему обычаю должны были посадить на коня, с чего и должно было начаться его обучение ратному делу.
Владимир стоял рядом с матерью, смотрел на колыхающуюся яркими цветными пятнами площадь, на всех этих весёлых, улыбающихся людей, на живого, а не игрушечного конька, и сердце его замирало от сладкого восторга. Неужели и он, так же как отец, как его дружинники, станет скакать на коне, размахивать блистающим мечом, стрелять из лука. Его щёки порозовели, глаза от волнения стали совершенно синими.
Так началось первое учение маленького княжича.
Шли месяцы и годы, и теперь часто они вдвоём с пестуном да ещё с кем-нибудь из младших отцовских дружинников выезжали до полудня из детинца за княжеские ворота, пересекали окольный град, где жили переяславские торговцы и ремесленники, и оказывались в чистом поле. Перед ними расстилалась ровная ковыльная степь, и не было ей ни конца ни краю, уходила она туда, где небо смыкается с землёй. «Вот там торки, — показывал пестун в одну сторону, — а вон там половцы», — и он показывал в другую, но не видел Владимир ни торков, ни половцев, а лишь одно бескрайное поле…
К сени годам Владимир уже хорошо знал историю этого дикого ноля. Перед сном пестун рассказывал ему, как в древние дни его прадед Владимир Святославич: сошёлся здесь в смертном бою с печенегами.
А в другой раз рассказывал пестун, как сразу же по смерти великого князя Ярослава Всеволод, оставив в Киеве жену и годовалого сына, поспешил в свой стольный город, потому что принесли ему гонцы весть о движении на Переяславль торков. В февральскую стужу вышел Всеволод к городу Воиню, к устью реки Сулы и там в жестоком бою и разгромил их, и бежали торки невесть куда.
Но на этом не кончились несчастья того печального года. К лету Всеволоду пришлось ещё раз взяться за оружие. К тому времени он вывез семью из Киева. Едва подсохли дороги, как княжеский двор с боярами и дружиной двинулся в Переяславль. В Киеве остались лишь Всеволодовы тиуны, которым надлежало блюсти княжеский дворец и сёла со смердами, закупами и рядовичами, работавшими на княжеской пашне.
Но, едва разместились князь, княгиня и дети во дворцовых покоях, как новая весть пришла с дикого поля: от Змиеных валов прискакали гонцы и рассказали, что сторожи увидели в поле несметные полчища неведомых людей — не печенегов, не торков, не берендеев, которые вежами двигались в сторону Переяславля. А вскоре, спасаясь от нашествия, сошлись в Переяславль все полевые дозорники, и застыл город в тревожном ожидании.
Всю ночь не смыкали глаз воины на крепостных стенах Окольного города и детинца и наутро увидели кочевников. Те двигались неторопливо, их кибитки и конные отряды покрыли всю степь. Медленно подошли их сторожи к городским воротам. А потом появился гонец от их князя Болуша и вызвал для разговоров Всеволода. Переяславкий князь, не таясь, с малой дружиной выехал навстречу Болушу, и они встретились на берегу Трубежа. Через толмача Болуш сказал, что зовут его народ половцами, что они не враги руссам, а воюют лишь с торками, которых гонят в сторону заката солнца, что хотят они владеть диким полем, где имеется вдоволь пастбищ для бесчисленных половецких коней. В знак мира и дружбы протянул Болуш переяславскому князю лук, колчан со стрелами и аркан — оружие половецкого всадника, а в обмен получил от Всеволода меч, щит и копьё. Хмуро сидели вокруг Болуша на конях ближние его люди, вглядывались в лица руссов, осматривали переяславские валы, ворота, подходы к городу.
Руссы, в свою очередь, смотрели с тревогой на угрюмых черноволосых всадников, на их невысоких лохматых лошадок, на великое множество этого нового народа, подошедшего к переяславским стенам, и смутно было на душе у руссов. Каждый из них понимал, что нового, неведомого ещё врага наслал бог на Русскую землю, и не на год, не на два, а на долгие и тяжёлые годы. И был это первый приход половцев на Русь.
Рассказывал пестун, и тревогой сжималось сердце маленького княжича. Он знал, что с тех пор больше не выходили в русские пределы половцы, но сила их множилась год от года.
…Едва малая конная дружина выехала за валы Окольного града, как разговор между всадниками постепенно стих. Впереди ехал боярин Гордята, за ним дружинники в полном вооружении на сильных и быстрых конях, следом рядом с Владимировым пестуном два отрока — Владимир Мономах и сын Гордяты — Ставка Гордятич, друг маленького княжича, а за ними снова вооружённые дружинники. В этот день Владимир захотел посмотреть Змиевы валы, что испокон века охраняли Переяславль от набегов печенегов и берендеев, торков и вот теперь половцев.
Весело было утром в диком поле. Кажется, никого кет вокруг, а поле полнилось самыми разными звуками. Тут и жаворонок поёт, и птахи какие-то невидимые подпевают ему, и суслики подсвистывают, кажется, что слышен даже тихий шелест ещё не выгоревшей на солнце молодой майской травы. Светло и празднично летним днём в диком поле, как в просторной и тёплой горнице. Мирное и безмятежное лежало оно перед всадниками как ровный зелёный ковёр. И весело и светло на душе было у маленького княжича. Хотя суровы и молчаливы были сопровождающие его отцовы дружинники, хотя и предупреждал его боярин Гордята, что опасная эта затея — ехать к валам в эти дни, когда половцы в любое время могут выйти к рекам Трубежу и Альте, но Владимир упросил отца отпустить его. Сколько уже раз слышал княжич рассказы и былины о лихих схватках с кочевниками на южном русском порубежье, о страшных сечах и смертных единоборствах, и неизменно в этих рассказах и былинах упоминались таинственные Змиевы валы, которые стояли на страже Русской земли.
Уже час с лишним двигался отряд по степи, солнце подходило к вершине неба, когда дружинники заметили скакавших в их сторону во весь опор двух конных. Вот всадники подъехали ближе, остановили коней и долго вглядывались в приближавшийся отряд, потом будто осмелели и снова пустили коней быстрым бегом. Разом насторожились дружинники, схватились за мечи, вздрогнул сердцем и Владимир Мономах: а вдруг это враги, половцы, их передовая сторожа, вот сейчас исчезнут они, растворятся среди этой травы и бледно-голубого неба, и оттуда, где земля вплотную подходит к небу, понесётся на них половецкое войско. Но нет, тревога оказалась напрасной — блеснули на солнце русские шишаки, дрогнули за спиной у конных на лёгком ветру полотняные накидки. То были переяславские дозорщики со Змиевых валов. Они стояли в сторо́же на одном из насыпапных между валами курганов и несли свою дозорную службу.
На вопрос Гордяты — далеко ли до валов, они махнули руками куда-то в сторону неба и сказали, что это совсем рядом, что они проводят их. И отряд снова двинулся в путь.
Змиевы валы выросли перед всадниками совершенно внезапно. Ещё несколько минут назад перед ними было ровное поле, и вдруг оказалось, что прямо перед ними, и справа и слева от них, уходит в необозримую даль невысокий вал. Кажется, вовсе невелик он, но конному воину невозможно въехать на его крутые бока. Хочешь перейти через него — спешивайся, карабкайся вверх, а коня оставляй внизу. Так и останавливались перед Змиевыми валами кочевники или обходили их, но много сил отнимали у них эти обходы. Огромными дугами охватывали валы переяславское порубежье с востока. На юге они упирались в берег Днепра, а на севере в берег Трубежа. И если прорывались степняки через старинные укрепления, поставленные по Суле и Остру, то неизбежно выходили к Змиевым валам и там останавливались.
Этих заминок и хватало переяславским сторожам, чтобы донести грозную весть о выходе степняков до переяславского князя. Из Переяславля же мчались гонцы в Чернигов и Киев, оповещая Русь о грозной опасности.
Владимир смотрел на иссечённые временем буроватые склоны валов, прикрытые кое-где жиденькой травкой, на уходящее за валы дикое поле, на молчаливых дружинников, на седого боярина Гордяту и покрытое шрамами лицо своего пестуна, не раз дравшихся с кочевниками на переяславских просторах, и его маленькое сердце наполнялось спокойствием и гордостью.
— Ну что, княжич, насмотрелся на сырую землю, — усмехнулся старый боярин. — Смотри, смотри, вырастешь, и тебе придётся здесь испить свою ратную чашу.
Обратно скакали быстро — нужно было попасть к обеду.
А вечером пестун рассказывал Владимиру новую былину про великие подвиги русских богатырей, про их неуёмную силу. В воображении княжича вставали несгибаемый Илья Муромец, хитроумный Алёша Попович. Затаив дыхание слушал он о смертельной схватке богатыря Ильи с Подсокольником.
Кончал свой рассказ пестуй, и княжич долго ещё сидел с зарозовевшими щеками, вспоминал про страшную битву сказочных богатырей.