Следующий день вновь прошёл в просьбах, перечислениях обид, сведении старых счетов. Бояре же следили, кто на кого и как посмотрел, какие князья встречались между собой после совещания в Мономаховой гриднице.
Святополк и Владимир сходились вместе вечером и думали, как лучше разделить Русскую землю и как лучше объединить князей для войны с половцами, но как они ни раскидывали, одно постоянно мешало другому. Всё чаще и чаще во время совещания князья и бояре говорили: пусть каждый держит свою отчину, — тогда не будет новых котор, а порядок, который мы установим, сами же и будем хранить по крестному целованию.
Святополк противился этому. Принять такое устроение — значило бы свести на нет главное в завещании Ярослава — хранить первенство за старшим в Ярославовом роде, почитать его за верховного князя, которому повинуются все остальные. Святополк видел, что не только иные князья, но и сам Мономах не очень-то настаивает на возвращении к прежнему порядку старшинства. Да это и понятно — Переяславль за последние годы при Мономахе выдвинулся на второе после Киева место, оттеснив Чернигов, на Мономаха смотрят все мелкие князья, его боится половецкая степь и зачем ему ходить под рукой его, Святополка.
Братья вспоминали, как ещё под Стародубом они сговорились никогда более не сажать Олега в Чернигове, не давать ему большого стола, и вот теперь надо было решить дело.
Митрополит Николай, что встал на киевскую митрополию в 1096 году после недавно умершего Ефрема, совестил князей, призывал их заботиться о христианах, страждущих под постоянным страхом половецкого нашествия. Обращаясь к сидящим на лавках хмурым чадам, он призывал их прислушаться к голосу переяславского князя, радетеля за всю Русскую землю, договориться о совместных походах против поганых.
Снова говорил Владимир Мономах, рассказывая о делах в западных странах, владыки которых в борьбе против, неверных, овладевших гробом господним, объединились и в прошлом двинулись на Иерусалим. А они начинали вот так же, собравшись в 1095 году на Клермонский собор во Франции, и там выступил папа римский Урбан II и призвал владык к единению, как и здесь их призывает митрополит Николай. Бояре ёрзали на лавках, удивлялись на Мономаха, и откуда он всё знает и про западных владык, и про папу римского, и про Иерусалим.
Наконец наступил час, когда можно было объявить князьям утверждённый всем съездом новый порядок.
Объявлял его по старшинству Святополк Изяславич.
К его роду, как это было и при его отце Изяславе, отходили города Туров, Пинск, Слуцк и другие до Буга по этой стороне реки Припяти, за ним оставался и Киев со всей землёю до реки Горыни.
Определили столы в волынской земле: Давыду Игоревичу оставили Владимир-Волынский, а за Ростиславичами — все червенские города, за Василько Ростиславичем закрепили Теребовль, за Володарем — Перемышль.
Потом в той же палате, где шло совещание, князья целовали крест. Митрополит Николай стоял в углу палаты под образами, держа в руках большой серебряный крест, а князья один за другим подходили к митрополиту, преклоняли колено, притрагивались губами к кресту. И каждому митрополит говорил: «Если теперь кто на кого покусится, против того будут все и крест честной». И каждый отвечал; «Да будет против того крест честной и вся земля Русская».
Совещание закончилось большим пиром на сенях.
Л наутро князья покидали Любеч.
Святополк и Давыд Игоревич уехали в Киев, следом за ними двинулся Василько Ростиславич, решивший побывать в Михайловском Выдубицком монастыре и поклониться святому Михаилу. Святославичи же отправились вместе в Чернигов, откуда Олег должен был уйти в Северу, где ему по наказу княжеского съезда и надлежало жить. Владимир на несколько дней остался в Любече с тем, чтобы позднее, объехав свои сёла и устроив все хозяйственные дела, двинуться отсюда назад в Переяславль.
Но не успел он отправиться в свой стольный город, как гонец принёс из Киева страшную весть: только что Святополк и Давыд захватили Василька Ростиславича, ослепили его, и теперь люди Давыда везут теребовльского князя во Владимир.
В тот день Владимир Мономах сидел на сенях своего «Любечского дворца и смотрел сверху, как на дворцовой площади на празднике в честь окончания княжеского съезда забавляли людей скоморохи. Они потешали простую чадь тем, что изображали только что закончившееся совещание князей. Потом заиграли гусляры, и чадь стала петь песни. Всё это было противно церкви, но Мономах не давал попам гонять скоморохов и гусляров: люди, думал он, должны веселиться без страха, да он и сам любил посмотреть на забавные скоморошьи проделки и кое над чем подумать после их представлений.
Эта осень выдалась в поднепровье тёплой, и люди на площади веселились долго. По приказу Мономаха здесь же, около дворца, были расставлены столы, на них стояли меды, разная ества — князь угощал свою чадь.
Всё было хорошо. После последних трёх голодных лет в это лето уродились и жито, и пшеница, и рожь, и репа, и другое. Все клети, амбары и корчаги в его хозяйских владениях были набиты всяким припасом. Отстроились сёла после губительных разорений междукняжеских войн — и пожаров. И, наконец, прекратились и сами княжеские междоусобия. Правда, за счёт того, что теперь каждый князь был независим от другого, порядок старшинства, подчинения всех остальных княжеств Киеву рухнул. Но для Мономаха это не было большой бедой — что ему была за охота быть подручным у Святополка! И зачем слепо держаться за порядки, которые уже изжили себя. Но теперь установлен новый прочный, как казалось, строй, который поможет всему Ярославову дому совместно блюсти Русскую землю, объединять силы в борьбе с половцами, а для него, переяславского князя, это было главным. Князь же, поднявший меч на своих сородичей, будет наказан всеми остальными, а это кое-чего стоило. По сути дела, Переяславль стал вторым городом на Руси, Святославичи в этом новом порядке оттеснены, загнаны в дальние города — Северу, Муром. И это тоже стоило кое-чего.
Он сидел на тёмных сенях, не разрешая зажигать свечей, смотрел на тёмную громаду любечских стен и умиротворялся сердцем и разумом. В это мгновение послышался конский топот, и, огибая вежу, на дворцовую площадь въехал всадник. То были вести из Киева.
И сразу же рухнул с таким трудом созданный порядок.
Гонец рассказал, как Давыд Игоревич наущал великого князя захватить Василька и как того схватили во дворце Святополка, а потом люди Давыда увезли его в Белгород и там в простой избе совершили над ним ужасное насилие, повалили на пол, придавили грудь доской и сели на неё так, что захрустели кости, и торчин острым концом ножа вынул глаза Василька. Затем Василька завернули в ковёр и повезли на Волынь, где заключили в темницу.
Теперь кругом война: Святополк и Давыд против Василька и Володаря; вновь поднимутся обиженные Святославичи; новые распри, войны, разорения и неминуемые набеги половцев.
Этого Мономах допустить не мог. Есть же рота, есть крестное целование. Весь русский мир был этому в послухах.
Наутро он приказал собирать в Любеч войско и послал гонцов к Давыду и Олегу Святославичам. Их надо сегодня же сделать своими союзниками, иначе завтра они станут врагами.
— Гонцы везли к Святославичам речи Мономаха: «Приходите в Городец, чтобы поправить зло, створившееся в Русской земле и среди нас, братьев, — нож ввержен в нас. И если этого не поправим, то большое зло явится среди нас, и начнёт брат брата закалывать, и погибнет земля Русская, и враги паши половцы, придя, завладеют землёй Русской».
На этот раз Олег, наученный горьким опытом прошлого, не стал перечить Мономаху и откликнулся сразу. И он и Давыд сообщили, что вскоре будут вместе с дружками у Остерецкого городка, и действительно, через несколько дней выступили на Десну. Мономах, прождав братьев на Десне, двинулся к Киеву и велел им искать его в бору напротив города.
Один день простоял Мономах в бору, когда сторожи донесли, что по лесной дороге движется большое войско.
Вскоре братья уже сидели в шатре у Мономаха и договаривались о дальнейших действиях.
Олег домогался сразу идти на Киев и взять его приступом. Мономах понимал, что Олегу никогда не быть киевским князем, что он ненавидит Святополка за Старо-дуб, за Любеч, за то, что киевский князь слаб и корыстолюбив, и отомстить ненавистным киевским боярам, взять добычу, которая поправила бы его личное состояние и состояние его смысленых людей, потерявших многое во время межкняжеской которы в 1096 году, представлялось Олегу весьма заманчивым. Но это не входило в расчёты Мономаха. Киев был для него особым городом: здесь княжил его отец, здесь, он надеялся, как самый сейчас сильный князь на Руси, как прямой наследник византийских императоров, будет княжить и он, а взять город на щит означало бы навеки потерять поддержку киевлян. Они проклянут его и его род во веки веков. Нет, брать Киев приступом было нельзя.
Шло время, а братья всё спорили в шатре, и ближние их бояре поддерживали этот спор, вступая в него всё с новыми и новыми речами.
Помог спокойный, уравновешенный Давыд Святославич. Он не вмешивался в княжеские брани, принимал те города, которые ему давали, и теперь, не желая участвовать в новой войне, стоял на том, чтобы послать для начала послов к Святополку и решить всё дело миром.
Сказали послы Святополку: «Зачем ты зло учинил Русской земле и вверг нож между нами? Почему ослепил брата своего? Если бы у тебя была какая вина на него, то обличил бы его перед нами и, доказав, вину его, и створил бы с ним так; а ныне объяви вину его, за которую ты учинил с ним это».
Святополк прислал ответные речи: «Поведал мне Давыд Игоревич, что Василько брата моего убил Ярополка, и меня хочет убить и занять волость мою, Туров и Пинск, и Берестье, и Погорину, а целовал крест с Владимиром, что сесть Владимиру в Киеве, а Васильку во Владимире. А надо мне свою голову блюсти. И не я его ослепил, но Давыд, который и привёз его к себе».
И новые речи пошли в Киев: «Не ссылайся на то, будто Давыд ослепил его. Не в Давыдовом городе был он схвачен и ослеплён, но в твоём городе взят он и ослеплён». Святополк полностью отрицал свою вину за новую княжескую распрю, всё яснее и яснее намекая на желание Мономаха овладеть Киевом. И чем откровеннее говорил об этом Святополк, тем в большее негодование, приходил Мономах. Конечно, всё это злостный навет, зачем ему шальной мальчишка. Василько, чем он может помочь ему; но речи Святополка затронули, взбудоражили его истинные мечты о киевском столе, подняли из глубин души постоянно тлеющие надежды. И за это Владимир ещё более негодовал на Святополка.
После последнего ответа киевского князя стало ясно, что он не намерен просить у князей прощения, не хочет наказания Давыда, слагает с себя вину за начавшуюся распрю и готов к рати. Теперь князья решили перейти Днепр и обступить Киев. Вскоре первые их дружинники переправились через Днепр.
С киевских гор люди смотрели, как дружины союзных князей вышли из бора на днепровский берег, и тут же в городе началось великое волнение. Поднялись бывшие там приспешники Святославичей и Всеволодова дома, княжеская дружина заколебалась, и близкие к Святополку люди советовали ему бежать из Киева, а это означало бы отдать город в руки Мономаха. Тогда выступили другие, и их было больше, которые уговаривали Святополка покончить с князьями дело миром, не пускать Мономаха в город. Киев бурлил, начали волноваться слободы, по улицам побежала челядь. В этот час Святополк, не надеясь на киевлян и боясь народного восстания, решил бежать из города.
Весь день шло совещание смысленых киевлян; было ясно, что город находится накануне больших потрясений, и каков будет их исход, никто сказать не мог. Но ясно было и другое: надо было спасать свои домы, богатства, земли от волнующихся смердов, ремесленников, городской голи.
Именно смысленые люди настояли на том, чтобы князь выслал к Мономаху митрополита Николая, к которому с уважением относился переяславский князь, и Всеволодову вдову, его мачеху — Анну, которую он чтил и слушал.
Едва Мономах в ладье переправился на правый берег Днепра, как от города к нему двинулось посольство. Впереди шёл митрополит с епископами и игуменами, следом — княгиня Анна со своими людьми, за ними видные киевские бояре.
И митрополит и княгиня просили Владимира и князей не начинать войны, не губить Русской земли, не радовать половцев, которые не преминут воспользоваться новой княжеской которой и придут в Русь. И ещё митрополит и Анна рассказали Владимиру про то, как бегают по городу взбудораженные холопы, и все большие люди находятся в большом страхе и смятении. Сегодня надо думать не только о своих обидах и счётах, но и о всей Русской земле, которую завещали им деды и прадеды.
Мономах слушал митрополита и мачеху, и в памяти у него вновь всплывали страшные дни 1068 года, когда разнузданная голь на несколько дней захватила Киев и громила домы богатых людей. Рушился богом установленный порядок, каждый холоп стремился стать господином, а прирождённые властелины спасались бегством по пригородным дорогам. Нет, до этого он не допустит никогда, пусть даже ему придётся примириться со Святополком. Перед ним вставала страшная картина народного неустройства, которая пугала его больше, чем любой самый неистовый половецкий набег.
Потом они остались вдвоём с княгиней, и она снова и снова уговаривала его не идти на Киев, не ввергаться в начавшуюся в городе смуту, а у лих своих сил хватит, чтобы вновь загнать челядь во дворы и утихомирить голь, Святополк же выполнит всё, что ему скажут князья-союзники.
Кажется, Киев был для него совсем рядом. Вот он лежит перед пим, почти беззащитный, тревожа душу куполами своих храмов, торжественный и прекрасный, матерь городов русских, одно прикосновение к которому вливает в душу крепость и силу, власть и гордость, а обладание им возвышает бесконечно в сонме властелинов земли. И кто может соперничать с владыкой Киева? Может быть, только византийский император! И ныне никто не смог бы ему помешать занять киевский стол — Святославичи с ним в союзе, Давыд залёг на Волыни, ничтожный Святополк никому не нужен. Но в эти расчёты вторгались новые неведомые силы — киевские низы, и пренебрегать этим было нельзя. К тому же Святополк уйдёт в изгнание, и кто знает, с чем и когда он вернётся.
На этом двоюродные братья целовали крест.