Выехав за ворота, Владимир оглянулся: пустынны в это время были переяславские валы, закрыты окна домов, лишь в княжеском тереме одно из окон было отворено. В темпом его проёме смутно белела чья-то фигура. Владимир не видел лица, но знал твёрдо, что это мать поднялась на верх терема и теперь провожает сына в его первый взрослый княжеский путь. Ему захотелось снять шапку и помахать ей на прощанье, но он покосился на суровые лица всадников и лишь отпустил узду, ускоряя ход коня. Скоро Переяславль едва виднелся у края кеба тёмной полосой, а вскоре исчезла и она.
Всего одну строку напишет под старость лет в своём «Поучении» Владимир Мономах об этом своём пути: «Первое к Ростову идох, сквозе вятиче, посла мя отец». Но и в молодые годы и позднее, будучи уже видным на Руси князеы, он будет помнить этот свой первый путь от ворот переяславских до ворот ростовских.
Отряд миновал поле, и вскоре пошли перелески и дубравы. Всё это была ещё земля переяславская привольная, открытая и весёлая. Но через несколько дней пути всё переменилось: гуще и сумрачней становился лес, всё меньше было света вокруг, и наконец лес надвинулся со всех сторон сплошной чернотой, застил и землю, и небо, и воздух, обнял всадников прелым сладким запахом, постелил им под ноги мягкие, неслышные мхи.
Вначале путники ночевали в небольших сёлах, что в этих северных краях уцелели от Искалова разгрома. Здесь стояли рубленые четырёхстенные избы; в них было тепло и сухо. Смерды угощали князя и его людей чем бог послал — молоком, яйцами, мёдом. В одном из сёл Ставка Гордятич, остановившись на постой в избе, отнял у хозяина барана и несколько кур, приказал зажарить их на вертеле для себя и своих людей. Подняли шум люди Ставки Гордятича возле дома, завыла в голос хозяйка избы.
Владимир в это время сидел за трапезой. Он быстро вышел на шум, подозвал к себе дружинников Ставки, велел им оставить живность в покое, а потом вошёл в избу к Ставке. Тот был на два года старше Мономаха, повыше его ростом — совсем взрослый воин. Он сидел на лавке, пил мёд и ждал, когда люди принесут ему зажаренное мясо.
Владимир подошёл к своему другу, загораясь от возбуждения, сказал ему, срываясь на крик: «Боярин, прикажи своим людям оставить смердов. Мы не половцы, и они не враги наши. Ограбим их, кто будет платить положенную дань — и бараном, и курицей, и яйцом, и мёдом, и воском, и скорой?»
Ставка, захмелев, пытался усадить князя за стол, вновь вернуть его к товариществу, но тот упрямо стоял на своём: «Оставь, боярин, прикажи своим людям уйти со двора, не то я велю своей дружине выбить их отсюда».
Ставка смотрел на Владимира. Тот стоял — вскипевший, беспокойный отрок с горящими голубыми глазами, с дрожащим от гнева руками и крепко сжатыми губами. Ставка опустил голову и вышел из избы…
В лесной чащобе селения исчезли, и путникам приходилось располагаться на ночлег прямо на земле.
Дружинники клали на мох еловый лапник, сверху стелили попоны, ковры, и ложе для князя было готово. В изголовье клали седло. Так Владимир провёл несколько почём.
Потом пошли земли вятичей.
Среди лесов вдруг открывались тихие реки, а вдоль их берегов стояли рубленые жёлтые избы, и синие дымки от их очагов уходили в темноту леса. Из изб выходили молчаливые люди — бородатые, в лаптях мужчины, закутанные в платки До самых бровей женщины, смотрели светлыми глазами на проезжавших путников. Иногда им встречались небольшие отряды воинов, вооружённых боевыми топорами, вилами, палицами, одетых в кожаные латы. Они так же молчаливо смотрели на Мономахову дружину, шли некоторое время следом, затем растворялись в лесной чащобе. Чем ближе переяславцы подвигались к Ростову, тем гуще шли лесные поселения и на дорогу выходило больше молчаливых светлоглазых людей.
Отец предупреждал Владимира, что с вятичами задираться нельзя. Хотя и покорены они были ещё Святославом и признавали власть Киева, но многажды с тех пор воевали против киевских князей, стремясь вернуть свои вольные порядки и освободиться от обременительной киевской дани. На вятичей ходили походами, их снова покоряли, но они отсиживались в своих лесах и вновь брались за топоры и палицы.
Ставка Гордятич был недоволен тем, что вооружённые вятичи шли следом за путниками. Он хватался за меч, обещал разнести холопов, но Владимир тихо и настойчиво убеждал Ставку не заводить свары: «Убьёшь двух-трёх, — говорил он своему другу, — оставшиеся в живых разбегутся, а ночью всех нас вырежут, а ведь нам до Ростова доехать надо», — и улыбался мягкой улыбкой, щуря голубые глаза. Отец учил его, что сидеть в Ростове и Суздале надо тихо: вятичи требуют чести и уважения, и тогда с ними легко говорить, и теперь Владимир старался выполнять советы отца.
Ростов вырос среди лесов неожиданно — высокая, рубленная из тяжёлых брёвен степа с частоколом на ней, островерхие крыши деревянных домов, теремов, церквей — крепкое, ядрёное, чистое дерево.
С этого дня началась для тринадцатилетнего Владимира самостоятельная и нелёгкая княжеская жизнь.
Перед отъездом Владимира на север весь вечер говорили они с Всеволодом о том, как жить молодому князю в Ростове, как хозяйничать, с чего начинать.
А начинать отец наказывал с создания полка. Предстоит тяжкая борьба с Всеславом. Он князь удалой, живёт, говорят, волхвованием, и взять его трудно. За ним стоят удалые же полочане, минчане и люди иных тянущих к Полоцку городов. Выходить против него можно лишь едиными силами всех Ярославичей и с подмогой, какую бог пошлёт. А его, Владимира, дело — изготовить против Всеслава ростово-суздальскую дружину и полк вятичских горожан и смердов.
Всеволод сказал сыну, что он вместе с Изяславом и Святославом решил ударить по землям Всеслава к зиме 1067 года, едва соберут свои рати, а потому он, Всеволод, вскоре после отъезда Владимира двинется к Курску, где они со Святославом условились встретиться перед походом против полоцкого князя.
Теперь, сидя в незнакомых, таких маленьких, тесных, но так приятно пахнувших живым деревом хоромах, Владимир вспоминал лесных вятичских воинов, которых ему надлежало вести на Полоцк. Как говорить с ними? Как привлечь к себе? Здесь силой гнуть нельзя, можно самому сломаться, да и хватит ли силы-то — у него пятьдесят человек дружинников, да и у Ставки Гордятича двадцать человек. А ему очень не хотелось появиться среди князей с худшей, чем у других, ратью. Владимир вдруг почувствовал, как в его душе пробуждаются те же тревоги, которые заботили его отца, князя Всеволода, там, в киевской Софии. Он вдруг почему-то вспомнил, как отец негодовал, когда Святослав выдвигался на хорах впереди своей братии, как зло смотрел на Ярославичей Ростислав. Теперь Владимир стал понимать, что он никогда не согласится быть последним среди них. И пусть он сын младшего Ярославича, пусть трудно ему будет среди большого Ярославова рода, но ведь, в конце концов, добивается тот, кто очень хочет чего-то добиться.
Исподволь, осторожно начал молодой князь увеличивать число своей дружины, приглашал к себе в хоромы местных боярских детей, смутно обещал предстоящие походы (боялся открыть намерения старших князей), рассуждал о воинской славе и доблести. Дети боярские хмуро слушали восторженного мальчика, бредившего, как им казалось, ратными подвигами, уходили прочь. После Ставка говорил с укором Владимиру: «Не об этом с ними надо толковать, князь. Обещай им добычу — рухло, серебро, дорогие ткани, челядь, красивых полочанок, — тогда пойдут они за тобой». Владимир слушал Ставку, и всё поднималось в нём против его советов: разве можно такими жестокими и нечестивыми речами привлекать людей, разве можно разжигать в них ненависть и жадность?
Но время шло, подступала зима, а княжеское войско пополнялось плохо. И тогда он позвал к себе воеводу и спросил, что надо сделать для того, чтобы люди сами согласились пойти с ним на рать. Воевода сказал коротко: «Обещай им, князь, десятую часть всей добычи и отдание на поток захваченных домов».
После этого разговора Владимир долго размышлял, сомневался, совестился сердцем, но деваться было некуда, и он сказал воеводе: «Пусть будет так».
С людьми незнатными и неродовитыми был другой разговор. Этим Владимир просто приказывал быть наизготове к зиме, если не хотят опалы.
Особые речи вёл он с тысяцким — начальником ростово-суздальского ополчения. Как поднять ремесленников и смердов? Как заставить хотя бы некоторую их часть взяться за оружие, чтобы усилить небольшую княжескую дружину? Владимир с тысяцким решил быть откровенным, после разговоров с воеводой дело у него пошло легче.
— Будем брать зимой на щит полоцкие города, люди в случае победы получат десятую часть всей добычи; куны, рухло, пленников — мужчин, женщин, детей.
К зиме Владимир почти на пустом месте сумел создать небольшую, но крепко сбитую рать из его увеличившейся княжеской дружины, людей Ставки Гордятича и городского полка. Почти каждого воина князь знал в лицо, и каждый из них знал, куда и зачем зовёт их Владимир. А звал он, как наказывал отец, отомстить полочанам за разгром Новгорода, за поругание святой Софии. Но уже начинал понимать юный князь, что одними благими призывами нельзя поднять людей в тяжёлый поход. Люди не пойдут на смерть ради непонятных и далёких целей. Что для них святая София, когда многие не видели её и в глаза? Что для них Всеслав, когда никому из них он лично не грозил и не отнимал у них имений, землю, скот и не пленил их?
Поэтому всё чаще просил князь своих людей рассказывать ратникам о богатствах и красоте полоцких городов, о полных разной утвари домах тамошних бояр и дружинников, о набитых снедью амбарах. И сам он зачастую говорил своим людям о добыче, которая ждёт их в этом походе, и видел, как внимательно слушают его дружинники, как крепнет в них желание подняться в ратный путь.
К зиме 1067 года Ярославичи изготовились к войне с Всеславом, и Всеволод послал к сыну гонцов. Гонцы, пройдя сквозь застылые вятичские леса, по ещё неглубокому снегу пришли в Ростов к исходу декабря и передали Владимиру речи Всеволода. Отец приказывал Владимиру привести ростово-суздальскую рать под Минск к концу января. Туда же к этому сроку подойдут рати из Киева, Чернигова, Переяславля и иных, младших городов. Оттуда и начнётся война с Всеславом.
В начале января над русскими лесами прошли обильные снегопады, и снег не только плотно укутал землю и всё сущее на ней, но и прикрыл все дороги, ведущие из Ростова в другие княжества. Потом ударили лютые морозы. Птицы падали прямо с небес заледенелыми комками, лес трещал под напором небывалого холода, потрескивали и стены рубленых ростовских хоромов, дым из жарко натопленных печей поднимался ввысь стройными синими свечами и так и стоял недвижно в морозном воздухе.
Владимир оглянулся на застывший, зарывшийся в снегу город, снял меховую варьгу, перекрестился на видневшиеся из-за крепостных стен деревянные купола храма и тронул поводья: ростово-суздальская рать двинулась в свой первый с новым князем поход.
Владимир ехал верхом, одетый в тёплую меховую шубу, в тёплых же небоевых валяных сапогах. Его броню, шлем, щит везли в сапном обозе, который следовал за ратью. Так же в тёплой одежде без броней ехали верхами и дружинники. Но все были при мечах — таково было распоряжение князя; а впереди основной рати была выслана небольшая сторожа для разведывания пути — жизнь на границе дикого поля приучила Владимира к осторожности, и теперь он гнои переяславские привычки перенёс на ростово-суздальский север.
Он ехал впереди своих воинов, рядом колыхался свёрнутый княжеский стяг. Владимир как бы смотрел на себя со стороны: вот он уже не мальчик, не княжеский сын, а самостоятельный взрослый воин, и все эти люди, что едут за ним следом, прислушиваются к его словам, выполняют все его указания и не на потеху, не на прогулку с пестуном к Змиевым валам едет сегодня Владимир, а на настоящий бой со славным и известным по всей Руси воителем — князем Всеславом Брячиславичем. Сердце его замирало от счастья и тревоги, и он понимал, что отныне совсем кончается его детство и начинается какая-то другая для него жизнь, полная чувств, которые ему ещё не доводилось изведывать.
Ехали от восхода до захода солнца с частыми, но небольшими привалами; грелись у костров, ночевали по селениям, куда заранее приходила сторожа и готовила ночлег для князя и всей рати. В первом же селе, где остановились Владимировы воины, по домам снова начался крик, а потом к избе, где остановился князь, «обежали с жалобами на ратников здешние мужчины и женщины. У одних воины забрали кур; у других закололи на пищу бычка; у третьих вытащили из медуши кадку с мёдом.
Владимир накинул на плечи шубу, вышел на крыльцо, сказал воеводе и тысяцкому: «Уймите воинов. Если будем грабить своих людей, то не то что до Минска — свои леса не пройдём». Не кричал, не срывался, как несколько месяцев назад в вятичских лесах. Сказал тихо, спокойно, но твёрдо, потому что убеждён был в правоте своих слов. И поседелые воевода с тысяцким склонили головы в знак согласия с князем.
О приближении к Минску они узнали по многочисленным кострам, которые воины Ярославичей разложили вокруг города и около которых обогревались. В сумерках огни бросали розовые отблески на ослепительно белый снег, и казалось, что всё поле под городом покрыто бледно-розовым ковром, по которому бежали от качающихся огней тёмные тени.
Рать Владимира в молчании прошла мимо говорливых киевлян, мимо задиристых черниговцев, которые и здесь насмешками, острым словом старались задеть ростовцев и суздальцев. Но вот и переяславская рать. Послышались дружеские голоса, воины Владимира узнавали своих друзей, родственников. Здесь была своя, переяславская отчина, хотя и находилась она в полоцкой земле.
Владимир прошёл в шатёр к отцу. Тот сидел на походной скамье, закутавшись в огромную меховую шубу. В качающемся пламени свечей блестели глаза близких отцовых дружинников, пар от их дыхания поднимался к вершине шатра, оседал инеем на стенах.
Наутро в шатре князя Изяслава Ярославича состоялся совет. От нагретых на кострах камней в шатре было тепло. Князья сидели без шуб и шапок в походных одеждах. Несколько лет не видел их Владимир, со времени памятной службы в соборе святой Софии. Изяслав был всё так же суетлив и многословен, не уверен в движениях, говорил и постоянно обращался к князьям за сочувствием. Святослав черниговский располнел лицом, плосковатый нос его ещё более расплылся по лицу, маленькие глазки смотрели строго и со значением, раскинутые на обе стороны лба волосы по-прежнему были густыми, тёмными, но когда князь поворачивал голову, то сзади на затылке видна была большая проплешина, которую Святослав тщательно прикрывал волосами. Всеволод спокойно и внимательно слушал говорившего старшего брата, Святослав же всё время перебивал его, значительно поджимал губы. Казалось, что у него была лишь одна забота — как бы кто из князей не подумал, что он, второй Ярославич, — и по рождению, и но чину, и по уму стоит ниже Изяслава, и Святослав пыжился, надувался, не следил за долом, а следил лишь за тем, как он сам воспринимался сидевшими в шатре князьями и воеводами.
Владимир вспомнил, как Святослав старался выступить вперёд, встать перед другими князьями в Софийском храме, и теперь Мономах с сожалением смотрел на болезненные усилия Святослава словом, жестом подчеркнуть своё значение среди других князей Ярославова рода. Рядом с Изяславом сидел его сын Ярополк, а из-за спины Святослава выглядывали его старшие сыновья Глеб, Олег, Давид и Роман. Глеб привёл с собой тмутараканскую дружину, остальные Святославичи ещё не имели столов и поэтому особенно заносчиво поглядывали на Ярополка Изяславича и Владимира Мономаха. Святославичи пошли в отца — завистливые, тщеславные, себялюбивые. Владимир с интересом смотрел на своих двоюродных братьев. Он был младшим среди них. И вдруг у него промелькнула мысль, и он даже вздрогнул, будто укололся об неё — так это сколько же ждать ему, Мономаху, внуку византийского императора, первенства в этом многоликом роде? Ведь он среди них самый молодой и сын самого молодого Ярославича. По он тут же прогнал эту непрошеную опасную думу и стал слушать, о чём советовались князья.
Минчане затворились, и теперь город можно было взять только приступом. Изяслав ещё говорил о переговорах, о том, что надо бы минчан привлечь на свою сторону, оторвать их от Всеслава, наобещать вольности и свободы, Святослав же не хотел слышать ни о каком мирном исходе дела, значительно поджимал губы, делая продуманные перерывы между своими словами, он не торопясь доказывал, что надо разорить Всеславовы города, выбить из-под него опору, избить людей, чтобы не смог он впредь из них набирать свои рати. «На щит, на щит» надо брать Минск», — напыщенно закончил Святослав. И вместе с его последними словами согласно затрясли головами его сыновья, и уже умудрённый жизнью Глеб, и совсем ещё молодой Роман. Олег же, почти одногодок Владимира, лишь победно поглядывал по сторонам.
Всеволод молчал, и Владимир понимал, что отцу не хочется ссориться с братьями, что он давно уже устал от их бесконечных жалоб друг на друга и препирательств. Миром так миром, на щит — так на щит; Всеволоду, кажется, было всё равно. Раз уж переяславско-ростово-суздальская рать вошла в полоцкие пределы, то теперь надо доводить дело до конца, иначе от Всеслава не будет спасения.
Победил, как всегда, настырный, хорошо всё рассчитавший Святослав. Недовольный собой и братьями, уступил ему Изяслав, а Всеволод и на этот раз отмолчался.
Решено было во второй день первой педели февраля брать Минск приступом.