Но вместе с возможностью быстрого отступления ко мне снова вернулась смелость. Теперь я смотрел на этот мир далекого будущего скорее с любопытством, чем со страхом. Высоко на стене ближайшего дома, в большом круглом отверстии, я увидел несколько фигур в красивых свободных одеждах.
Затем я услышал приближающиеся голоса. Из-за кустов позади Белого Сфинкса показались головы и плечи бегущих людей. Один из них выскочил на тропинку, ведущую к небольшой лужайке, где стоял я рядом со своей Машиной. Это было маленькое существо, вероятно, не более четырех футов ростом, одетое в пурпурную тунику, перехваченную у талии кожаным ремнем. На ногах у него были не то сандалии, не то деревянные котурны — я в этом плохо разбираюсь. Ноги до колен были обнажены, и голова не покрыта. Увидев все это, я впервые почувствовал, каким теплым был вокруг воздух.
Человек показался мне прекрасным, грациозным, но при этом чрезвычайно хрупким существом. Его залитое румянцем лицо напомнило мне лица больных чахоткой — ту самую «чахоточную красоту», о которой так часто приходится слышать. При виде его я внезапно почувствовал доверие и убрал руку от Машины.
В следующий момент мы уже стояли лицом к лицу — я и это хрупкое существо из далекого будущего. Человек смело подошел ко мне и рассмеялся, глядя прямо в глаза. Это полное отсутствие страха сильно поразило меня. Он повернулся к двум другим, подошедшим вслед за ним, и заговорил на странном, очень приятном и певучем языке.
Тем временем подошли другие, и скоро вокруг меня образовалась группа из восьми или десяти очень изящных созданий. Один из них что-то сказал мне. Мне вдруг пришло в голову, что мой голос должен показаться им слишком грубым и резким. Поэтому я лишь покачал головой, указал на свои уши, а потом вновь покачал головой. Существо сделало нерешительный шаг вперед и дотронулось до моей руки. Я почувствовал еще несколько таких же нежных прикосновений к плечам и спине. Они хотели убедиться, что я существую на самом деле. В их движениях не было ничего, что могло бы внушить опасение. Более того, в этих милых маленьких существах было что-то, вызывающее доверие, какая-то грациозная мягкость, какая-то детская непринужденность. К тому же они были такие хрупкие, что, казалось, можно совсем легко в случае нужды разбросать их, как кегли, — целую дюжину сразу. Однако, заметив, что их маленькие розовые ручки принялись ощупывать Машину Времени, я сделал предостерегающее движение. Я вовремя вспомнил то, о чем совершенно забыл, — что она может внезапно исчезнуть, — и поэтому вывинтил, нагнувшись над стержнями, рычажки, приводящие Машину в движение, и положил их в карман. Потом снова повернулся к этим людям, раздумывая, как бы мне с ними объясниться.
Позже, всмотревшись в их черты более внимательно, я подумал, что они почти так же изящны, как дрезденские фарфоровые статуэтки. Их короткие волосы одинаково курчавились, на лицах не было заметно ни малейшего признака растительности, а уши казались удивительно маленькими. Рты у них были крошечными, с ярко-пунцовыми, довольно тонкими губами, маленькие подбородки — остроконечными. Глаза большие и кроткие, но — только не сочтите это моим тщеславием! — в них недоставало выражения того интереса ко мне, какого я мог бы ожидать.
Они больше не делали попыток объясняться со мной и стояли, улыбаясь и переговариваясь друг с другом, как будто нежно воркуя. И тогда я первым начал разговор. Указал рукой на Машину Времени, а потом на себя. После этого, поколебавшись и не зная, как лучше выразить понятие о времени, указал на солнце. Тотчас одно изящное существо в пестром, пурпурно-белом одеянии повторило мой жест и сильно удивило меня, издав громоподобный звук.
Несколько секунд я пребывал в полном изумлении, хотя смысл его жеста был вполне ясен. Неожиданно у меня в голове возник вопрос: может быть, все эти существа — просто дураки? Вы едва ли поймете, как это меня поразило. Я всегда считал, что люди в 802 000 году, куда я попал, продвинутся значительно дальше нас в науке, искусстве и всем остальном. И вдруг один из них задает мне вопрос, который в наше время мог бы задать разве что пятилетний ребенок: он всерьез спрашивает меня, не упал ли я с солнца во время грозы! Кроме того, мне показалась подозрительной эта их яркая одежда, хрупкое, изящное сложение и нежные черты лица. Я почувствовал разочарование. В этот момент мне показалось, что я напрасно трудился над Машиной Времени.
Кивнув головой и указав на солнце, я довольно искусно изобразил гром. Все отскочили от меня на шаг или два, а после присели от страха. Затем один из них, смеясь, подошел ко мне с гирляндой чудесных, совершенно неизвестных мне цветов и обвил ими мою шею. Это сопровождалось мелодичными одобрительными возгласами всех остальных. Затем они принялись рвать цветы и, смеясь, обвивать ими меня, пока я не начал задыхаться. Вы, не видевшие ничего подобного, вряд ли можете представить себе, какие чудесные цветы создала культура невообразимо далекого от нас времени. Кто-то, видимо, подал мысль выставить меня, их игрушку, в таком виде в ближайшем здании. Они повели меня к покрытому трещинами каменному дворцу, мимо сфинкса из белого мрамора, который, казалось, с легкой усмешкой смотрел на мое удивление. Идя рядом с ними, я с трудом удержался от смеха, вспоминая о том, как самоуверенно рассуждал несколько дней назад о серьезности и глубине ума людей будущего.
Здание, куда меня вели, имело гигантский вход да и вообще было колоссальных размеров. Я с интересом рассматривал растущую толпу малюток и большие открытые двери, от которых веяло темнотой и таинственностью. Впечатление от окружающего было таково, словно весь мир покрыт густой порослью красивых кустов и цветов, как давно запущенный, но еще не заросший сорняками сад. Я видел множество высоких стеблей и нежных головок странных белых цветов около фута в диаметре, с прозрачными восковыми лепестками. Они росли дико, среди разнообразных кустарников, но тогда я не смог хорошенько рассмотреть их. Моя Машина Времени осталась брошенной на поляне среди рододендронов.
Арка входа была украшена чудесной резьбой, но и ее тоже я не успел как следует рассмотреть, хотя, когда я проходил под ней, мне показалось, что она сделана в древнефиникийском стиле. Однако меня поразило, что резьба сильно стерта. На пороге меня встретили еще несколько существ в более светлых одеждах, и я вошел внутрь, чувствуя, что в своем неподходящем темном одеянии девятнадцатого века выгляжу экстравагантно, — я был весь увешан гирляндами цветов и окружен волнующейся толпой людей, облаченных в светлые, нежных расцветок одеяния, сиявших белизной обнаженных рук и ног, смеявшихся и мелодично ворковавших.
Большая дверь вела в не менее огромный зал с занавешенными коричневой тканью стенами. Потолок его был затенен, через окна с яркими цветными стеклами лился мягкий, приятный свет. Пол состоял из гигантских блоков какого-то очень твердого белого металла — это были не плитки и не пластинки, а прямо-таки целые глыбы. Однако ноги бесчисленных поколений людей даже в этом металле проделали кое-где довольно глубокие колеи. Посреди зала стояло множество низких столов, сделанных из полированных каменных плит, высотою не больше фута, и на них лежали целые груды плодов. Некоторые казались похожими на огромные ягоды малины, другие — на апельсины, но большая часть была мне совершенно неизвестна.
Между столами оказалось разбросано множество подушек. Мои спутники расселись на них и знаками указали мне сделать то же самое. Отбросив всякие церемонии, они принялись есть плоды — попросту брали их руками и бросали кожуру и огрызки в круглые отверстия по бокам столов. Я последовал их примеру, так как чувствовал сильный голод и жажду. Подкрепившись, я принялся осматривать зал, в который попал.
Что меня особенно поразило, так это его обветшалый вид. Цветные оконные стекла со строго геометрическими узорами, во многих местах были разбиты, а занавеси казались еще тяжелее из-за покрывавшего густого слоя пыли. Мне также бросилось в глаза, что угол мраморного стола, за которым я сидел, был отколот. Тем не менее в целом зал производил вполне приятное и живописное впечатление. Там было около двухсот человек, причем большинство из них, проявляя большой интерес, расселось как можно ближе ко мне, их глазки весело блестели. Все они были одеты в очень мягкие, но прочные шелковистые ткани.
Фрукты, судя по всему, были их единственной пищей. Эти люди далекого будущего были строгими вегетарианцами, и на некоторое время мне пришлось сделаться таким же травоядным, несмотря на потребность в мясе. Впоследствии я выяснил, что лошади, коровы, овцы, собаки к тому времени разделили печальную судьбу ихтиозавров, полностью исчезнув. Однако плоды были просто восхитительны, в особенности один вид, который, по-видимому, созрел как раз во время моего пребывания в будущем, — с мучнистой мякотью, заключенной в трехгранную скорлупу, и именно он стал моей основной пищей. Я был поражен видом удивительных плодов и странных цветов, но лишь позднее понял, откуда они здесь берутся.
Итак, это был мой первый обед в далеком будущем. Слегка утолив голод, я решил сделать смелую попытку научиться языку этих людей. Понятно, что это было необходимо. Плоды показались мне подходящим предметом для того, чтобы начать с них изучать язык, и, взяв один из них, я попробовал объясниться при помощи вопросительных звуков и жестов. Оказалось, что это очень трудно — заставить их понимать себя. Сначала все мои слова и жесты вызывали изумленные взгляды и взрывы смеха, но вдруг одно маленькое белокурое существо вроде бы поняло мои намерения и несколько раз повторило какое-то слово. Все принялись болтать и перешептываться, а потом вместе начали весело обучать меня своему языку. Однако мои первые попытки повторить их короткие слова вызывали только новые взрывы веселья. Несмотря на то, что я брал у них уроки, я все-таки ощущал себя школьным учителем среди детей. Скоро я уже знал десятка два существительных, затем дошел до указательных местоимений и даже до глагола «есть». Но это была трудная работа, быстро наскучившая маленьким существам, и я почувствовал, что они уже избегают моих вопросов. Поэтому пришлось брать уроки понемногу и только тогда, когда мои новые знакомые сами этого хотели. Удавалось это не так уж часто — я никогда не встречал таких беспечных и быстро утомляющихся людей.
Больше всего меня здесь поразило полное отсутствие у людей интереса к чему бы то ни было. Они, словно дети, подбегали ко мне с криками изумления, но потом, быстро осмотрев, уходили в поисках какой-нибудь новой игрушки. Когда обед и одновременно первый урок языка закончились, я впервые заметил, что почти все, кто окружал меня в начале, уже ушли. И, как ни странно, я быстро почувствовал, что и мне эти малыши совершенно не интересны. Как только я перестал чувствовать себя голодным, я снова вышел на яркий солнечный свет. По пути я всюду встречал множество этих маленьких людей будущего, которые какое-то время следовали за мной, смеясь и переговариваясь, а потом, потеряв интерес, предоставляли меня самому себе.
Когда я вышел из зала, снаружи уже царила вечерняя тишина, и все вокруг было окрашено теплыми лучами заходящего солнца. Сначала пейзаж показался мне странным. Все здесь так сильно отличалось от того мира, который я знал, даже цветы. Огромное здание, из которого я вышел, стояло на склоне речной долины, но Темза как минимум на милю передвинулась со своего теперешнего русла. Я решил добраться до вершины холма, лежавшего от меня на расстоянии примерно полутора миль, чтобы с его высоты поглядеть на нашу планету в восемьсот две тысячи семьсот первом году нашей эры. Именно такую дату показывала стрелка на циферблате моей Машины.
По пути я пытался найти хоть какое-нибудь объяснение тому состоянию гибнущего великолепия, в котором я нашел мир, — ведь это была, несомненно, гибель. Немного выше, на холме, я увидел груды гранита, скрепленные полосами алюминия, гигантский лабиринт отвесных стен и кучи расколовшихся на мелкие куски камней, между которыми росли удивительно красивые растения, похожие на крапиву, но их листья были окрашены в чудесный коричневый цвет и не были жгучими. Это оказались руины какого-то огромного здания непонятного предназначения. Здесь мне предстояло пережить весьма своеобразный опыт и сделать одно странное открытие, но об этом я вам расскажу потом — а сейчас все по порядку.
Я присел на склоне холма, чтобы немного отдохнуть, и, оглядевшись, заметил, что совсем не видно маленьких домов. По-видимому, частные дома и частное домашнее хозяйство просто исчезли. То тут, то там среди зелени виднелись огромные здания, похожие на дворцы, — но ни одного домика или коттеджа, которые так характерны для современного английского пейзажа.
«Коммунизм», — подумал я.
Сразу за этой мыслью пришла другая. Я взглянул на полдюжины маленьких фигурок, которые следовали за мной. И вдруг заметил, что на всех этих людях одежда одинакового покроя, у всех них похожие нежные лица без признаков растительности, а конечностям свойственна какая-то девическая округлость. Может показаться странным, что я не заметил этого раньше. Но ведь все вокруг меня было таким необычным! Теперь же я видел это совершенно ясно. Мужчины и женщины будущего не отличались друг от друга ни костюмом, ни телосложением, ни манерами — короче, ни одним из тех признаков, по которым мы привыкли их различать. А дети, казалось, были всего лишь миниатюрными копиями родителей. Я решил, что, видимо, дети этой эпохи отличаются удивительно ранним развитием, по крайней мере, в физическом отношении, и впоследствии мое мнение подтвердилось.
При виде беспечности и безопасности, в которой жили эти люди, сходство полов показалось мне вполне объяснимым: сила мужчины и душевная мягкость женщины, семья, разделение труда, военные нужды — это лишь жестокая необходимость века, управляемого грубой физической силой. Но там, где народонаселение многочисленно и балансирует на грани равновесия, рождение многих детей нежелательно для государства; там, где насилие — редкое явление, а люди чувствуют себя в безопасности, нет почти никакой необходимости в существовании семьи, в разделении полов, которое вызвано всего лишь необходимостью воспитывать детей. Первые признаки этого явления наблюдаются и в наше время, а в том далеком будущем они развились значительно сильнее. Таковы, скажу я вам, были мои тогдашние выводы. Позднее я смог убедиться, как далеки они были от реальности.
Пока я размышлял обо всем этом, мое внимание вдруг привлекла небольшая, приятная на вид постройка, похожая на колодец под куполом. Странно, подумал я, что до сих пор существуют колодцы, но затем снова погрузился в раздумья. До самой вершины холма больше не было никаких зданий, я чувствовал себя великолепно, и, продолжая свою приятную прогулку, скоро остался один — все отстали. Я испытывал странное чувство свободы и близости приключений, когда поднялся на вершину холма.
Там я обнаружил скамью из неизвестного мне желтого металла. В некоторых местах она была разъедена какой-то красноватой ржавчиной и утопала в мягком мхе, а ее подлокотники были отлиты в виде голов грифонов. Я сел на скамью и стал смотреть вдаль, на пейзаж, освещенный лучами догоравшего заката. Это была великолепная, небывалая картина. Солнце только что скрылось за горизонтом, запад горел золотом, в котором виднелись легкие пурпурные и алые полосы. Внизу расстилалась долина, где, словно изогнутая полоса сверкающей стали, лежала Темза. Я уже говорил об огромных старых дворцах, которые были разбросаны среди самой разнообразной зелени. Некоторые уже превратились в руины, другие были еще обитаемы. Тут и там в этом огромном, напоминающем сад пространстве виднелись белые или серебристые изваяния, а кое-где острыми вертикальными линиями вздымались вверх купола и обелиски. Нигде не было изгородей, не было никаких следов частной собственности и признаков земледелия; вся земля превратилась в сад.
Наблюдая все это, я старался понять то, что увидел, и в результате пришел к некоторым выводам. (Позже я понял, что они были односторонними, или, лучше сказать, содержали лишь половину правды.)
Я решил, что вижу человечество в эпоху увядания. Красноватая полоса солнечного заката заставила меня подумать о закате человеческого рода. Впервые я начал осознавать неожиданные последствия, к которым привело развитие нашего общества. Теперь я понимаю, что это были вполне логичные результаты. Сила диктуется необходимостью; жизнь без опасностей ведет к слабости. Стремление к улучшению условий жизни — так называемый прогресс, делающий наш мир все более и более безопасным, — продолжалось все это время и достигло своей кульминации. Триумф человечества над природой был другой стороной прогресса. То, что сейчас кажется всего лишь мечтами, осуществилось в реальности. И итогом было то, что я теперь видел перед собой!
Очевидно, что здравоохранение и земледелие находятся сегодня еще в зачаточном состоянии. Наука объявила войну только малой части человеческих болезней, но она методично и упорно продолжает свою работу. Земледельцы и садоводы тут и там уничтожают сорняки, выращивая лишь немногие полезные растения, а остальным предоставляют право бороться за существование. Мы улучшаем некоторые избранные нами виды растений и животных путем постепенного отбора лучших; мы выводим новый сорт персика, виноград без косточек, более душистый и крупный цветок, более полезную нам породу рогатого скота. Мы улучшаем их постепенно, потому что наши представления об идеале смутны и лишь приблизительны, а знания крайне ограниченны. Природа же слишком робка и неповоротлива в наших неуклюжих руках. Но когда-нибудь мы сможем организовать все лучше. Прогресс не остановишь! Весь мир в конце концов станет разумным, образованным, все будут сотрудничать между собой; это приведет ко все более быстрому и полному покорению природы. В конце концов мы сможем мудро и заботливо установить равновесие животной и растительной жизни для удовлетворения наших потребностей.
Это должно произойти и действительно было сделано за тот отрезок времени, который я преодолел на своей машине. В воздухе уже не было комаров и мошек, а на земле — сорных трав и плесени, всюду росли сочные плоды и красивые душистые цветы; разноцветные бабочки порхали тут и там. Был достигнут идеал профилактической медицины. Болезни перестали существовать. По крайней мере, за время своего пребывания там я не видел даже малейших признаков инфекционных заболеваний. Скажу больше — даже процессы гниения и разложения стали совсем другими.
Была достигнута большая победа и в области социальных отношений. Я увидел человечество живущим в великолепных дворцах, одетым в роскошные одежды и освобожденным от тяжкого труда. Не было даже следов борьбы — ни общественной, ни экономической. Торговля, промышленность, реклама, дорожное движение — все, что составляет основу нашего мира, исчезло. Естественно, что в тот вечер, на фоне золотистого заката, мне показалось, будто я попал в земной рай. Опасность перенаселения исчезла, поскольку численность людей, видимо, перестала увеличиваться.
Однако изменение условий неизбежно влечет за собой приспособление к новой ситуации. Что, в самом деле, движет человеческим умом и энергией, если только вся наша биология не представляет собой сплошного набора ошибок? Труд и свобода! Таковы условия, при которых деятельный, сильный и ловкий выживает, а слабый уходит со сцены; условия, дающие преимущество честному союзу талантливых людей, тем, кто умеет владеть собой, терпеть и действовать решительно. Семья и возникающие на ее основе чувства — ревность, любовь к потомству, родительская самоотверженность — оправданы перед лицом неизбежных опасностей, которым подвергается молодое поколение. Но где теперь эти опасности? Уже сейчас, в наше время проявляется и все более нарастает протест против супружеской ревности, против слепого материнского чувства, против всяческих страстей; все эти чувства сегодня не так необходимы, как это было прежде, — они делают нас несчастными и, будучи остатками первобытной дикости, кажутся несовместимыми с приятной и возвышенной жизнью.
Я размышлял о физической слабости этих маленьких людей, их неразвитых умах, а также об огромных развалинах, которые меня окружали, и все это подтверждало мое предположение о том, что природу удалось покорить окончательно. После битвы наступили покой и блаженство. Человечество было сильным, энергичным, умным, люди употребляли все свои силы на изменение условий своей жизни. А теперь эти измененные условия оказали влияние на человечество.
В новых условиях комфорта и безопасности неутомимость и энергичность, которые в наше время считаются преимуществом, должны были превратиться в недостаток, в слабость. Даже в наши дни некоторые склонности и желания, когда-то необходимые для выживания человека, становятся источником его поражений. Храбрость и воинственность, например, не помогают, а скорее мешают жить цивилизованному человеку. В государстве же, основанном на физическом равновесии и полной безопасности, превосходство — физическое или умственное — было бы совершенно неуместно. Я понял, что на протяжении бесчисленных лет на земле не существовало ни опасности войн, ни насилия, ни диких зверей, ни болезнетворных микробов, требующих мобилизации всех сил организма на борьбу с ними; не существовало и необходимости в тяжком труде. При таких условиях те, кого мы называем слабыми, были точно так же приспособлены, как и сильные. Более того, они оказались даже лучше приспособлены, потому что сильные не могли найти применения кипящей в них энергии. Не было сомнений в том, что удивительная красота виденных мною зданий была результатом последних усилий человечества перед тем, как оно достигло полной гармонии с условиями, в которых жило, — последняя победа, после которой был заключен окончательный мир. Такова неизбежная судьба всякой энергии, оказавшейся в безопасности. Она еще ищет выхода в искусстве, в чувственности, а затем наступают расслабление и упадок.
Даже эти художественные порывы в конце концов должны были заглохнуть, и они почти заглохли в то время, которое я наблюдал. Украшение себя цветами, танцы и пение под солнцем — вот и все, что осталось от духа искусства. Но даже это в конце концов должно было смениться полным бездействием. Все наши чувства и способности могут оставаться острыми только тогда, когда есть точильный камень труда и необходимости, а этот ненавистный камень был наконец-то разбит.
Пока я сидел в сгущающейся тьме, мне казалось, что с помощью подобного простого объяснения я разрешил загадку этого мира и открыл секрет прелестного маленького народа. Возможно, они нашли удобные средства для ограничения рождаемости, и численность населения даже уменьшалась. (Этим вполне можно было объяснить пустоту заброшенных дворцов.) Моя теория была очень проста и правдоподобна — как и большинство ошибочных теорий!
Пока я размышлял о слишком полном торжестве человека, из серебряного пятна на северо-востоке неба появилась желтая полная луна. Маленькие светлые фигурки людей внизу перестали появляться, надо мной бесшумно пролетела сова, и я вздрогнул от ночной прохлады. Я решил спуститься с холма и найти место, где можно было бы переночевать.
Я поискал глазами знакомое здание. Мой взгляд пробежал по фигуре Белого Сфинкса на бронзовом пьедестале, и по мере того как восходящая луна светила все ярче, фигура становилась все более четкой. Я мог даже рассмотреть стоявший около нее серебристый тополь. А вот и густые рододендроны, черные при свете луны, и та лужайка. Я снова взглянул на нее. Ужасное подозрение охладило мое самодовольство. «Нет, — решительно сказал я себе, — это не та лужайка».
Но это была та самая лужайка. Бледное, будто изъеденное проказой лицо сфинкса было обращено к ней. Можете ли вы представить себе, что я почувствовал, когда понял, что это именно она! Машина Времени исчезла!
Меня словно ударили хлыстом по лицу — я с ужасом подумал, что никогда не вернусь назад, навеки останусь, беспомощный, в этом чужом новом мире! Сама эта мысль была мучительна. Мое горло сжалось, дыхание пресеклось. В следующий момент я в ужасе огромными прыжками кинулся вниз по склону. Я тотчас упал и поранил лицо, но даже не попытался остановить кровь, вскочил на ноги и снова побежал, чувствуя теплую струйку на щеке и подбородке. Я бежал и все время говорил себе: «Они просто немного передвинули ее, поставили под кустами, подальше от дороги». Но несмотря на это, я бежал изо всех сил. С уверенностью, которая иногда возникает из мучительного страха, я с самого начала знал, что все это самоутешение — вздор; я чувствовал, что Машина унесена куда-то, откуда мне ее не достать. Мне было трудно дышать. От вершины холма до лужайки было около двух миль, но я думаю, что преодолел это расстояние за десять минут. А ведь я вовсе не молод. Я бежал, громко проклиная свою безумную доверчивость, побудившую меня оставить Машину здесь, и задыхался от проклятий. Я громко кричал, но никто мне не ответил. Ни одного живого существа не было видно в лунном свете, заполнявшем все вокруг!
Когда я достиг лужайки, мои худшие опасения подтвердились. От Машины не осталось и следа. Похолодев, смутно осознавая, что происходит, я смотрел на пустую лужайку среди черной чащи кустарников. Потом быстро обежал ее, как будто Машина могла быть спрятана где-нибудь совсем недалеко, и резко остановился, схватившись за голову. Надо мной на бронзовом пьедестале в ярком свете луны возвышался сфинкс, бледный, светящийся, будто пораженный проказой. Казалось, он насмехался надо мной.
Я мог бы утешиться, представив себе, что маленький народец спрятал аппарат под каким-нибудь навесом, если бы не был уверен в том, что у них не хватило бы на это ни сил, ни ума. Нет, меня страшило другое: мысль о том, что мое изобретение было уничтожено какой-то, доселе не принимавшейся мной в расчет силой. Я был уверен только в одном: если в каком-нибудь другом веке не изобрели точно такого же механизма, моя машина не могла бы самостоятельно отправиться в путь. Не зная способа закрепления рычагов — я вам потом его покажу, — нельзя было никоим образом переместить ее отсюда. Ее перенесли, спрятали где-то в пространстве, а не во времени. Но где?
Казалось, я просто обезумел. Помню, как я, будто сумасшедший, метался среди освещенных луной кустов вокруг сфинкса; помню, как вспугнул какое-то белое животное, которое при лунном свете принял за небольшую лань. Помню, как поздно ночью я колотил кулаками по кустам до тех пор, пока не исцарапал все руки о сломанные ветки. Потом, рыдая, в полном изнеможении я побрел к большому каменному зданию. Оно было темным и пустынным, в нем царила мертвая тишина. Я поскользнулся на неровном полу и упал на один из малахитовых столов, чуть не сломав ногу.
Зажег спичку и прошел мимо пыльных занавесей, о которых я уже упоминал.
Там я обнаружил второй большой зал, устланный подушками, на которых спали десятка два маленьких людей. Без сомнения, мое вторичное появление показалось им очень странным — ведь я внезапно вынырнул из ночной тишины с отчаянным криком и с зажженной спичкой в руке. В их времени о спичках давно уже забыли. «Где моя Машина Времени?» — вопил я, как рассерженный ребенок, хватая и тряся их. Вероятно, это их поразило. Некоторые смеялись, другие казались растерянными. Когда я увидел их, стоящих вокруг меня, я понял, что стараться пробудить в этих людях чувство страха — просто глупо. Вспоминая их поведение днем, я понял, что это чувство ими позабыто.