— Да вы и так меня почти каждый день проверяете!
— Что делать, что делать… А у меня, может, техники с собой нет, чтобы на месте проверить. И не должен я все помнить. И вообще — чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно? Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.
— Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит… Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А? Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил. … А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании. Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа — курит. И большинство — пьет. А демократия — это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты. «Страна живет с водки и табака!»— а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому… Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие.
Штрафы — тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь — принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем — уголовное преследование. …
— Ну, что, отпустили? — стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.
— Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я…
— Не можешь — поможем, не хочешь — заставим, — отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. — Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить — и пить с мужиками, как все. Голову лечить — и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо… Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед? Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить… А может и правда… Как все…
В старых квартирах кухни очень маленькие. То есть, не в самых старых-старых, в которых раньше помещались шесть столов и шесть газовых плит, например, да и не шесть, а и побольше, а просто в старых. Ну, в тех, где удобно сидеть и, протянув руку, доставать из ящика стола ложки, снимать чайник с плиты, вытаскивать из холодильника холодную бутылку. И все — сидя. Удобно, конечно. Но только если не больше двух человек, потому что больше в кухне просто уже не помещаются. И сейчас там сидело ровно двое. Ароматный табачный дым вытягивало сквозняком в форточку, краснели остатками кагора в толстых хрустальных стопках, купленных по случаю в поезде дальнего следования, стояли уже изрядно потрепанные кухонной жизнью тарелочки и блюдца с разной вкусной мелочью.
— Точно тебе говорю, все от его полной безыдейности. Была бы идея, был бы стержень в нем, не поддался бы искушению. А — нет стержня. Мягкий он у тебя, вот и увели…
— Да не увели еще, мама! — чуть не рыдала Софья. — Никто и никого и никуда не увел. Он же сам честно пришел и сказал…
— Вот! Сам сказал! Значит, думает уходить. Иначе, о чем было говорить? Может, он еще колеблется, так, вроде, посоветовался… А сам — мягкий, без стержня. Точно уведут.
— И что же мне теперь?
— В райком! — решительно ткнула в окно сигаретой поджарая и загорелая южным загаром мать.
— Да он же беспартийный. Так ведь и не вступил тогда. Говорит, не верю. А без веры, говорит, нельзя — это будет просто обман какой-то.
— Вот! Вот — бесхарактерный! Тут же не вера нужна, а доверие. И — знание. Как он может не верить или верить, когда ничего еще не знает? Походил бы на учебу, как все. Поизучал бы классиков.
Поприсутствовал бы на собраниях партийных у нас в райкоме. А то — ишь, не верит! Да как он может верить или не верить, когда ничегошеньки не знает?
— Да если бы собрания были прямо на работе, так все бы, независимо от хотения, попал. А так — идти куда-то. Зачем-то. А он же упрямый. Упертый такой…, — как будто даже с восхищением сказала Софья.
— Вот! Слабый, но упрямый. Это его сдвинут чуть, а он уже на старое место и не вернется, потому что упрям. Собрания… Собрания — только в райкоме. Нечего тут опрощать партийную работу. Это раньше так было, при коммунистах — на предприятиях, в бытовках. И что? Чем все закончилось? Вот, то-то! Должна быть торжественность. Распорядок должен быть и расстановка. Должно быть отличие от работы и от домашнего повседневного быта. Партия — это тебе не по каморкам ныкаться. Это надо идти, бить ноги, думать по дороге, что скажешь, готовиться морально… Привычка такая должна возникнуть у человека, что без собрания чтобы — просто как больной. А ты представь, как у нас бывает на партконференциях! Конференция — это же тебе уже не простое собрание. Тут такой подъем, такое вдохновение! Поешь со всеми партийный гимн, и мурашки по коже, и слезы восторга на глазах.
«А с трибуны гранитно-багровой улыбается наш секретарь!» Тебе, кстати, тоже уже давно пора в партию. А то как-то странно: мать у тебя старая активистка, бабка была в той еще партии — а ты вон, хвостом за мужем, а больше и никуда. Потому и страдаешь, ду… Она закашлялась, выдыхая дым от затлевшего фильтра, вдавила окурок в блюдце, сплюнула в сердцах.
— Дурочка, ясно? Это я любя. А так-то разобраться — дура-дурой.
— Мам, — осторожно спросила Софья. Она всегда очень осторожно разговаривала на эти темы, понимая, как легко оскорбить ни с того ни с сего настоящего партийного.
Причем, оскорбить не со зла, а просто по незнанию темы, по непониманию важности для людей партийных всех этих ритуалов, собраний, конференций, чисток, наконец.
— Мам, а это ничего, что мы о нем сейчас за глаза? Это как с партийной точки зрения — морально?
— Ну, точно — дура, — махнула рукой мать. — Только так и надо.
Нельзя человеку вот так просто в лоб сказать, что он не гож, что не так делает. Это можно только в порядке дружеской критики, на собрании, когда кругом все свои, все партийные, и все так же критикуют друг друга и одновременно занимаются самокритикой.
Коллектив, собрание — вот тут только при нем. А пока мы как бы готовимся, ясно? Мы обсуждаем темы для критики, чтобы потом повлиять на критикуемого. Ясно тебе?
— Но ведь он не может в райком? Он же беспартийный?
— Все мы когда-то беспартийными были. И что хорошего, кстати?
Нечем гордиться. Беспартийный он… Вот как все — так и он чтобы.
Где принимают в партию? В райкоме. Кого принимают? Беспартийных. Вот надо прийти, поговорить, присмотреться. С секретарем нашим поговорить. Наш секретарь — очень сильный, знаешь ли. Его и в центре уважают, зовут в столицы, но он отказывается. Ему наша первичная организация ближе. Ему мы, простые партийцы — роднее. Хороший у нас секретарь… Так он вот поговорит с твоим, побеседует. Раз поговорит. Два поговорит. А там, глядишь, и выведут его перед собранием, твоего-то, да и примут в партию со всем его желанием. А уж в партии грешить — ни-ни! Все по закону и по нашей партийной морали! И никуда он тогда от тебя не денется. Ну, как?
— Ой, мам, да если бы не ты — хоть в петлю лезть. А ты так все разъясняешь, так все понятно и правильно…
— Так я в партии уже двадцать лет — вот и считай. Тут мой партийный опыт, моя вера в светлое будущее, мои товарищи, наш секретарь, наконец. Все тут! — она звонко шлепнула себя по лбу, поморщилась — не рассчитала силу удара, потерла лоб, собираясь с мыслями.
— В общем, готовь своего к тому, что в субботу он со всеми вместе, как нашенский, родной, а не какой-то там иностранец, пойдет в райком. А уж там я его к секретарю подведу, подведу…
— Но, мама, как же готовить-то? Он же упрямый — не пойдет! Мать пожевала тонкими губами, подняла стопку, заглянула внутрь, будто ища там ответ. Вдруг расплылась в торжествующей улыбке:
— Так мы же тебя поведем с народом знакомить! Заявление там сразу напишешь. Устав возьмешь для изучения. Программу почитать надо опять же. Как он тебя одну в райком отпустит? Это же тебе не церковь какая — это ПАРТИЯ!
По субботам, обычно сразу после футбола, показывали политику. В два — футбол, то есть когда народ в основном уже проснулся после вечера пятницы и после рабочей недели, протер глаза и даже уже позавтракали многие. А в шестнадцать, к обеду, как лучшее блюдо, как десерт, давали политику. Старики говорят, что раньше политику вообще никто не смотрел.
Мол, скучная она, эта политика. Ну, старики же, что с них взять. Темные они совсем. Политика — это ж самое интересное, что есть в телевизоре! Сначала всегда играли гимн, показывали флаг, а потом… О-о-о!
Потом все и всегда было по-разному. Даже был специальный канал, где можно было, послав SMS с коротким номером, поучаствовать в розыгрыше догадок: а что там будет в политике этой субботой, сразу после гимна? Петр Мамонов, сорока лет от роду, токарь пятого разряда, отличный семьянин, беспартийный, отец двух дочек, таких вот SMS не посылал ни разу. Это ж чистая разводка для лохов! Там и деньги со счета снимают не малые. Конечно, если выиграешь — приз просто офигенный. Но мы, что, говорил он жене, бедные, что ли? Одеты все, обуты, накормлены, телевизор вон — во всю стену. Чего еще надо нормальному человеку? И все равно каждую субботу он садился к телевизору и, поболев за родное и с детства любимое «Динамо»… А! Вот это еще надо объяснить. Он болел за «Динамо», потому что жил недалеко от стадиона, и от завода имел годовой абонемент. Вот как пришел на завод, еще пацаном совсем, так и стал абонемент использовать по назначению — ходить на футбол. Потом-то пришлось делиться. У старшей дочки парень тоже футболом увлекся. Да и погулять молодым хочется отдельно от родителей. Вот Петр и отдавал абонемент (он был на предъявителя) Ольге Петровне — дочке своей. А сам, следовательно, с двух часов подпрыгивал в кресле у телевизора, настроенного на футбольный матч любимой команды. После футбола был пятнадцатиминутный перерыв, во время которого можно было выйти на лоджию, перекурить, отдышаться, вспоминая перипетии матча, поругать вполголоса своих защитников или похвалить нападающих, но как только звучали первые такты гимна, беспартийный токарь Мамонов опять сидел перед телеэкраном во всю стену и в нетерпении подзуживал:
— Ну, начинайте уж вашу политику, начинайте! По рейтингу субботняя «Политика» стояла на первом месте.
Статистика утверждала, что эту программу смотрело практически все население страны. Продажа дисков с записью прошлых сезонов «Политики» приносила весомый вклад в бюджет государства. К «Политике» с кухни приходила и жена. Пока шел футбол, она смотрела по второму телевизору очередной бесконечный сериал про «Маменькиных сынков». А вот к «Политике» — шла к мужу, втискивалась в то же кресло, обнимала его, приникала всем телом тепло и приятно, шептала на ухо:
— Ну, Петь, что сегодня-то, как думаешь? Петя думал с минуту, солидно сдвинув брови, а потом отвечал:
— А какая разница? Все равно ведь не догадаемся!
— Нет, ну ты как думаешь?
— Я думаю…, — он делал паузу, вспоминая, что и как происходило. — Я думаю… А как фамилия-то нового?