Толик был очень осторожен, и никогда не просил принести две. Он знал, что много пить ему нельзя. Во-первых, у него уже была язва, кое-как залеченная, а во-вторых, был у него один из самых больших пороков пьющих людей: он терял голову. Вот Шурик, Григорич, как его звали молодые, когда много пил, то у него болеть начинала голова, будто клапан какой-то в ней включался и не пускал пить больше. И тогда Шуряк — так его называл только Толик — становился мрачен, необщителен, а потом и вовсе покидал компанию и шел себе спать. Толик был не таков. Ему первый же стакан поднимал настроение, а со второго отшибало все напрочь, и он мог спокойно пить литрами самую паршивую выпивку, мучаясь наутро только желудком. Это же он, еще до приезда Валеркиного, стал настоящей легендой, когда в пьяном запале голым кулаком расколотил хрустальную пепельницу. За пепельницу ему ничего не было, потому что комендант проверял наличие имущества в комнате только при выезде очередного увольняющегося.
Толик пока не увольнялся, о наличии или отсутствии в комнате пепельницы никто не спрашивал.
А было в комнате то, что и положено. Как войдешь, так сразу справа встроенный шкаф для верхней одежды, слева — гардеробчик невысокий, вдоль стен, напротив друг друга — две кровати с деревянными полированными спинками, еще по тумбочке возле кроватей со стоящими на них настольными лампами. Под подоконником пристроен письменный стол, один стул при нем. Вроде и немного всего, а больше ничего и не поставишь. Вон, когда Григорич стал библиотекарем на общественных началах, стал возить сумками книги, так чтобы поставить второй стол под книги, пришлось вторую кровать выносить, и с тех пор Шуряк жил один.
Где-то написали даже, что у них общежитие гостиничного типа. Угу.
Гостиничного. Только гостиница та не в Подмосковье, наверное, а где-то далеко за Полярным кругом, как те, о которых в песнях да в книжках. Не гостиничного, казарменного. Именно так. На каждом этаже — два туалета и две умывальных комнаты со столом, обтянутым байковым одеялом вместо гладильной доски, между раковинами. Душ — один на всю общагу. На первом этаже, в черной от грибка комнате, где помещается всего четыре душевых рожка, отделенных друг от друга тонкой жестяной перегородкой.
— Валер, пойдем уже, а? Холодно, блин…
— Есе дюдють, — лыбится Валерка. Ему хорошо.
Так хорошо, то есть почти так, как было однажды Толику. Он тогда жил один и один ходил в город. И возвращался тогда один, в дико жаркую летнюю ночь, после очень хорошо проведенного вечера. Ну, очень хорошо проведенного вечера. Поэтому шел он домой долго. Часа полтора, наверное, да и то уже возле общаги подхватили его под руки мужики, возвращавшиеся из «Шайбы». Подхватили, затащили, усадили на стул дежурного, смотрящего телевизор в ленинской комнате. Отдышались с жары в сырой прохладе первого этажа.
— Ну что, Толик, по рублю?
— Лех-ко! — и непослушная рука, покопавшись в кармане, вытащила пригоршню мятых бумажек.
— Ну-у-у-у… Силен мужик! — один отошел к кипятильнику, нацедил стакан кипятка.
— Толик, э-эй, То-олик — твоя очередь!
— Ух, — только и сказал Толик, залпом выдув стакан. И упал.
Вот почти так было сейчас Валерке. У Валерки был праздник. Он и без праздника, без личного какого, был компанейским парнем, и всегда оказывался там, где собирался народ по поводу и без повода. А в общаге нужен ли повод? С добрым утром, мужики! О. Это уже повод. Так и шло. День за днем. И как только при таком режиме сумел Валерка поступить в ВЮЗИ? Кто знает? Но он же не только поступил. В эту зиму была последняя сессия, и был диплом. Странный ВУЗ был у них. Он и так назывался «Заочный», так еще и пять с половиной лет учиться, будто там есть дневное отделение, которое учится быстрее на полгода… Так вот, после одного из экзаменов Валерка так нажрался, так захотел спать, что готовился ко сну, буквально только выйдя из «Шайбы». Той же дорогой чуть позже шла компания «с общаги», так они по дороге подбирали то шапку, то шарф, то перчатки, разложенные по одной, то уже и куртка появилась, свитер Валерка кинул на лестнице, брюки — в коридоре. Пока он дошел-дополз до кровати, на нем остались трусы, майка и носки. Так и заполз на кровать, поворочался, блаженно покряхтывая, и затих до утра.
— Толик! То-лик! Блин, ты уснул, что ли? Не спи, замерзнешь! — и заржал довольный. Эту шутку принес в общагу он. Он первый заорал над ухом придремавшего над книгами Витька: «Не спи, замерзнешь!».
Поддерживая друг друга, с матюгами, оступаясь и с трудом двигая замерзшими ногами, Толик с Валеркой поплелись дальше. Вон, уже проходная светится, скоро будем дома.
— А споем, Валер?
— Лех-ко! Йёх! Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет, Толик еще будет ой-ёй-ёй! — под довольное ржание Толика завел Валерка. Петь он любил и пел громко, хоть и не всегда попадал в мелодию.
— Тс-с-с-с… Стоп. Общага. Вишь, спят все!
Дошли. Почти дома. Они с радостью смотрели на темную махину родной общаги, где их ждала теплая комната, горячая батарея для промокших ботинок, чистое белье на кроватях.
— Тс-с-с-с-с… — зашипели они друг другу в унисон, прижав пальцы к губам. — Ха-ха-ха!
— Тс-с-с-с-с…
— А вон, смотри, кто-то не спит. Зайдем, может?
— Мне нельзя… Я уже дюдють тепенький. Ха-ха-ха, — пробило на смех обоих.
— А это, похоже, Витёк не спит. Зубрит…
— Витёк — салабон!
— Ага. Ви-тёк — са-ла-бон!
— Тс-с-с-с…
— Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет, Толик еще бу-удет ой-ёй-ёй! Ха-ха-ха! Тс-с-с-с-с…
То крича, то вдруг запевая, то шипя друг на друга и тут же срываясь в смех в полный голос Валерка и Толик шли к себе. Сегодня никто ничего им не скажет. Сегодня у Валерки был повод: он защитил диплом.
Поднимаясь из столовой, где он натырил полные карманы свежих черных сухариков, которые по вечерам на электроплите сушил дежурный по общаге из оставшегося хлеба, Валерка услышал бренчание гитары. О! Лешка на месте! Поворот направо на третьем этаже, вторая дверь, как обычно незапертая:
— Привет, Лёха!
— Угу…, — не поднимая головы от гитары покивал тот. Лешка Лядов сидел на своей кровати, свернув ноги как-то по-восточному, левой рукой что-то подкручивал, поворачивал туда-сюда, а правой подергивал струны новой гитары, и прислушивался, склонив голову чуть ли не до струн.
— Уй, блин, вы бы носки, что ли, стирали, — заворчал Валерка, вдохнув первую порцию местного «угарного газа». С непривычки, да со свежего воздуха шибало сильно.
— Нах? Тебе надо — постирай…, — меланхолично ответил Лешка, продолжая настройку.
Лешка с Валеркой были земляками, призывались из одной области, служили в одной части, и вместе приехали сюда, в общагу. Только поселили их, как было принято, с теми, кто пожил уже и порядок знал.
Если Валерке достался Толик, который «Толик еще будет ой-ой-ой», то соседом Лешки по комнате был невысокий чернявый Коля Тюрин, всего-то на год старше. Он был похож на какого-то артиста театра: маленький, толстенький, вертлявый, смешной, дразнящий всех и всегда. Регулярно он подхватывал какое-то словцо, нравящееся почему-то ему именно сейчас и именно здесь, и использовал его в качестве универсального слова-ругательства или слова-поощрения. «Ну, ты — пористый чувак!» — стало его фирменной фразой.
За последний год Колян познакомился с какой-то девчонкой, одинокой мамашей, живущей со своей одинокой же мамашей, часто бегал к ней, оставался на ночевку, а в последние месяца три вообще не приходил в общагу. Лёха перестал убираться, складировал грязные носки в стенном шкафу, говоря себе, что вот — завтра, завтра… Но наступало очередное «завтра», а он опять сидел, свернув ноги калачиком, и извлекал прекрасные звуки из новой импортной четырехструнной гитары.
Приехал он сюда «за компанию». Дома ему было делать нечего, учиться он не собирался, а тут все же — Москва, да и заработок, да и свобода от родительского присмотра. Он, наверное, чуть-чуть завидовал Валерке, поступившему в ВУЗ, но потом увлекся музыкой, стал гонять по магазинам за хорошими гитарами, и стал настоящим домоседом. На работу — с работы. Вот и вся его прогулка. Остальное время он просиживал с наушниками на голове, пытаясь вычленить басовую партию из звучащих в них свежих записей.
Руки у него были умелые. Именно он помогал всем общежитейским наладить импортную технику. Внезапно вошли в моду японские кассетные магнитофоны. Маленькие и плоские они не требовали много энергии, но и звук от них был «карманный», что не устраивало их владельцев. Они покупали дополнительно усилители, колонки, и сталкивались с проблемой: наши колонки и наши наушники имели пятиконткатный круглый большой штекер, который совать в боковину японской техники было просто некуда. У японцев давно уже перешли на тоненькие «пальчики». Лёшка спокойно отхватывал ножницами советский штекер, что-то куда-то наматывал, что-то как-то лудил, заменяя в комнате вонь от носков на вполне приятный запах горящей канифоли, где-то что-то припаивал, и гордо вручал очередному заказчику вполне работоспособное изделие. И уже через полчаса из очередного окошка раздавалось надрывно:
— What can I do-о-о-о?
Зимой он накопил денег (до этого отдавал долги за купленную гитару и новые джинсы, приобретенные возле большого «Универмага», что на Беговой), и поехал за настоящим большим магнитофоном.
Импортные кассетники он не признавал за технику. Тем более, что советские кассеты пока не вмещали больше 60 минут музыки, а импортные, гораздо более дорогие — всего 90 минут.
— А ширина пленки в кассете? Это же просто курам на смех! Как можно качественно что-то записать на такую ширину, тем более, когда она делится пополам, раз пленка переворачивается туда-сюда. А если еще и стереозапись, то, выходит, еще пополам делить? Ну, какая там может быть запись? — так объяснял Лёха народу свое желание купить нормальный катушечный магнитофон высокого класса.