Вот так все и делали, как обычно. И ворота настежь, и зеркала все завешаны, и двери открыты для всех, и половики убраны, и всех кормили и поили, и… Ну, все, как положено, в общем. А на стульчике в комнате с гробом — мать стульчик специально поставила, с уважением — старейшая жительница села. Сидит, в шаль серую закутанная. Носом клюет. Ей все денежки мелкие суют. Какие-то свертки с ушками — из платков. Подарки какие-то. Она шамкает беззубо, трясет головой. Ну, старая ведь совсем. Она старая была еще и когда дед наш молодым был. Ну, это все ладно. А через пятнадцать лет отца там же хоронили на старом кладбище. Нашли место, чуть оградку сдвинули — все вместе, чтобы. Село уже не то было, конечно, народа стало меньше. Но мать требовала, чтобы опять было все, как положено. Опять двери настежь, ворота сняли вовсе, чтобы не качались, не скрипели, и не закрывались на ветру. Столы поставили прямо под яблонями. Весна тогда была ранняя, теплая. Лепестки белые так и сыпались на столы и на людей.
Как снег. Ты знаешь, что у китайцев цвет траура — белый? Вот и тут — все белое было. Сады цветут, пчелы жужжат, небо синее, солнце такое… И — гроб на табуретках, а народ все вокруг него, вокруг него. И тут я смотрю — опять пришла старая! Пришла! Сама, своими ногами! Точно такая же, как и пятнадцать лет назад. Ничуть ведь не изменилась. Я ее, выходит, только на похоронах и видел. Сидит опять, головой седой качает, улыбается беззубо тем, кто подходит, слезы вытирает платком. Ей опять мелочь какую-то сыплют в ладонь, какие-то подарки суют. Я уж не знаю, зачем и почему, но мать сказала — так надо! Так положено. Значит, так и сделали. А еще через пять лет я уже с сестрой мать хоронил. Сестра все порядки со знатоками местными сельскими обсудила. Ну, с теми, кто тогда еще остался. Сделали, как будто мать сама командовала. Будто живая, и все нам расписала — кому и что делать. Ну, столы там, еда, водка — это все как положено. Гостей только меньше. Гораздо меньше.
Село умирало… А вот та бабка опять… Сама пришла. Сидит… Вот тут я и задумался. Это выходит, она уже для деда была старой?
Так? А тут все живая и живая. И вот я уже своих всех схоронил, получается, сам стал самым старшим в семье, а она все живет? Причем, прикинь, не меняется совсем! Вот как я ее видел тогда — всё такая же. И стало мне странно и как-то даже противно, что ли. Ходит вот такая и кормится по похоронам. Это уже потом стал так думать — похоронами кормится. Слова те же, а поставишь чуть иначе, так и смысл уже иной. Чувствуешь, да? Ну, а потом меня долго не было на селе. И приехал сюда только по очень плохому делу. Так часто бывает, что приезжаешь на родину — только по плохому случаю. У меня ведь два сына, знаешь? То есть, было два. Вот старшего привезли наши армейские с какой-то еще медалью, с письмом от министра, с помощью… Помощь, сказали, любая. Скажи, говорят, что надо — всегда поможем. Потому что сын твой, отец, герой, и спас своих, и вообще. Ну, я и сказал, что хоронить будем, где вся наша фамилия — в селе, на старом кладбище, на горке. Сам туда поехал, с сестрой договорился. Сделали, как положено. Только почти никто не пришел — не было уже никого на селе. Военных, пожалуй, даже больше было, чем местных. …И вот вдруг эта бабка. Опять стульчик ей, значит, опять все подходят, опять она лыбится беззубо, головой трясет… Это как же так, думаю? Это, выходит, мой сын — мертвый, а эта вот развалина — все живая? Так, что ли? Почему? А еще смотрю, сестра моя желтая совсем. Ну, племянник у нее любимый — это понятно. Но и здоровье, видать, совсем слабое стало. И тут мне в голову постучалось. Так-то я тугодум — все знают. Я даже и не спорю. Но — сколько же можно? Это выходит, клюнуло-то мне, сейчас и сестра моя помрет — ну, не вечные мы с ней. И вот я приеду ее хоронить, а эта вот самая бабка в своих шалях и морщинах — будет жить себе дальше? И меня потом принесут — жена или сын. Вот на этом кладбище похоронят, со своими рядом, а на поминках по мне старая карга будет снова улыбаться, кивать всем и получать за что-то непонятные подарки? Ну, думаю, не бывать этому. И не в том дело, что обидно, что ли… А просто понял я — не человек она вовсе. Не живут люди столько на селе. Просто не бывает такого. Она же всех пережила! Тут коренных-то осталось раз, два, да и обчелся. И вот эта… Оп-па! Стоп — сам себе думаю. Кто она такая, кстати? Стал я спрашивать, стал документы искать. Сейчас же все архивы открыты — только спрашивай правильно. А мне везде отвечают, что ничего знать не знают, и чуть ли вообще нет в мире такого человека.
А участковый наш надо мной еще и смеется: ты, мол, что? Она тут с самого рождения села. Ее, мол, еще твои прадед с прабабкой, наверное, знали. И вот тут младшенький мой, последний мой, в аварию попал.
Покалечился. А меня как заморозило. Я представил вдруг, что мне случится второго сына тут хоронить. Со всеми этими обычаями. И нет у меня никого больше. А эта вот ведьма — есть. Ведьма ведь! В общем, собрался я как-то разом, и пошел ночью, никому и ничего не говоря. Никому — и ничего. Всё — сам-один. Вся вина, если есть она — на мне. …И ты знаешь, что она мне ответила перед смертью, перед самой уже своей жестокой смертью, когда никто не врет? Там ведь не соврешь, когда жилы мотаешь и в глаза смотришь. Там ложь просто не проходит. Она честно мне все ответила. Она, когда я спросил строго, чего это все вокруг мрут, а она — все нет и нет, сама спросила:
— А лучше было бы, если бы все — живые, а я, выходит, мертвая? Ну, тут я и не выдержал, да. Чистосердечно, значит, признаю и прошу хоть какого снисхождения. … Психически нормален. Десять лет. Строгий режим. …
— Десять лет — за столетнюю старуху? Да у нас за семью сегодня меньше дают! Да и вообще — никакого закона! Бать, мы будем тебя ждать! …
— …Ну, ты как, бать?
— Я плохо. Там очень плохо, сына. Я вот только одному рад: ты жив, сестра моя живая, мамка твоя живая. А то, боялся, мало ли тут без меня…
— Да ладно тебе, бать! Ты лучше погляди на свое село!
— Да как же это? Тут же загибалось все? И наш-то дом…
— Нет нашего дома. Вот, квартира в той башне. И народа теперь тут, как в большом городе. Обещают даже метро досюда провести. Это все наш новый мэр…
— А, знаешь, сына… Все правильно я сделал, выходит. Все — правильно. Ожило ведь село без этой ведьмы. И правда, лучше, чтобы все как раз были, а ее не было. Лучше. Только наших-то не поднять.
Сон был каким-то неприятным, как бывает неприятным красивый, но неудобный, тесный костюм. Вот вроде бы и модный он, и этикетка на внутреннем кармане пришита правильная — можно показывать всем и доказывать, если что, а — тесный. Под мышками жмет. По шее краем ворота натирает. Это так тебе лично кажется, что тесный. Мама говорит, что очень хороший и модный костюм. Папа говорит, мол, надевай, не парься, все путем! А он тесный, тесный! И от того неприятный. И вот сон вроде был яркий, красивый, про лето и летние каникулы, которые как раз вот именно сегодня начались, а все равно какой-то неприятный. Что-то в нем было не так. Что-то жало и теснило со всех сторон. Неудобный он был, этот сон. Поэтому Алексей даже обрадовался, когда его подергали за ногу, и строгий мамин голос сказал, что уже пора вставать, и что его ждет сейчас очень серьезный разговор. Она так и сказала:
— Алексей, быстро спускайся. У нас с папой есть к тебе очень серьезный разговор. Когда мама говорит «очень серьезный разговор», то это означает, что будет действительно тот еще разговорчик. Только не понятно, а что он сделал-то? Потому что о чем еще могут говорить «очень серьезно»?
— А что я сделал-то? — начал, было, он, но мама строго сказала:
— Не гунди! Быстро вниз! Ого! Это действительно серьезно. А если еще и папа в таком настроении… У них тут был небольшой дом, который получился переделкой из простого блочного проекта. Внизу, где по проекту подвал и гараж, сделали большую просторную комнату. Там есть телевизор и тренажеры всякие. А в коридоре сразу направо вход в ванную и туалет. Выше этажом, то есть на самом деле как бы на первом — большая комната, светлая просторная кухня и спальная родителей. А из кухни крутая деревянная лестница ведет еще выше, где с раннего детства живет Алексей. У него своя собственная комната с чуть скошенным потолком и с одним широким окном во всю стену. И даже есть свой маленький туалет сразу за дверью. Вроде как на такой маленькой треугольной лестничной площадке. Это очень удобно, между прочим. И для себя, и если кто придет в гости. Только к нему пока еще никто не приходил. За окном было совсем темно. В комнате горел свет. Алексей знал, что светать начинает часа в четыре. То есть, выходит, сейчас стоит самая настоящая глубокая ночь, когда положено спать. Но все же ночное пробуждение было интереснее, чем смотреть тот странный и неудобный сон. Зевая, лениво шлепая босыми ногами по теплым деревянным ступеням, он спустился на кухню. Папа, раскладывающий какие-то железяки на развернутом как для приема гостей кухонном столе, посмотрел на него, сморщился и сказал коротко, но очень понятно:
— Быстро умыться. Одеться, как для дальнего похода. Не разговаривать! Не спрашивать! Исполнять! Кончилось твое детство…
Вот сегодня — кончилось. Так не разговаривают с детьми, когда хотят их просто поругать за какую-то шалость. И потом, Алексей вдруг понял, что это за железки масляно блестят там на столе. Папка собирал оружие. Прямо здесь, наверху, на кухонном столе. И мама молча подавала ему какие-то детали и даже не ругалась. А вот когда он солдатиков выстраивал на столе — ругалась всегда! Но тут папа посмотрел удивленно, приподняв правую бровь, и Алексей кинулся вверх по лестнице — умываться и одеваться «по-походному». …
— Садись, сын. У нас есть еще целых двадцать пять минут. Алексей сел на стул, положил руки перед собой, как в школе, и выслушал короткую, но очень емкую лекцию, прерываемую паузами, когда папе очень хотелось выругаться, но ругаться ему при сыне было никак нельзя. Потому что непедагогично. Папа сказал, что их все-таки нашли. Они тут, так он сказал, прятались, на этой стороне. И уже думали, что совсем оторвались от преследователей навсегда. Сумели — так они думали с мамой. Даже привыкли к такой мысли. Главным теперь было — воспитание сына.
Поэтому ему было всегда очень многое разрешено. И поэтому его называли дома Алексеем, а не Лешенькой каким-нибудь там. Ага, Лешенькой только еще не хватало. При их-то фамилии… Так его звали как раз в школе. Смеялись — Лешенька Вишенка.
Ах-ах-ах, какой милый молодой человек. Какой застенчивый молодой человек. Какой… Иногда просто в школу не хотелось идти. То есть, в школу, учиться, всегда не хотелось — Алексей был нормальным пацаном двенадцати лет — а кому в таком возрасте хочется в школу? Но иногда не хотелось сильнее, чем обычно. И конечно, «Лешенька Вишенка» было одним из поводов прогулять. А еще он был слабый. И толстый. Так говорили пацаны из их класса и из параллельного тоже. Они кричали ему:
— Эй, толстый! И смеялись громко, когда он вздрагивал и оглядывался. …
— А?
— Ты меня не слушаешь? У нас осталось всего пятнадцать минут!
— Я слушаю, слушаю, пап! Скоро они (кто такие «они», интересно?) придут сюда, к этому дому. Папа с мамой остаются, чтобы принять последний бой. Потому что, ну, сколько уже можно бегать от них? Набегались в своей жизни — хватит! Их, конечно, будет больше. И их целью будут все они. Все трое.
Папа, мама, сын. Чтобы хоть кто-то уцелел, надо им тут биться до самой смерти, до пожара, до взрывов. Может, полиция еще услышит и приедет… Телефон? Уже не работает. Да, и мобильный тоже. Накрыли колпаком. Нет, можешь не проверять, я уже смотрел. Вот так, значит. Двое останутся, и будут отстреливаться. До самого последнего, сын, до самого последнего. Может быть, мы еще сумеем уцелеть. Скорее всего — нет. Это честно. Но хотя бы один Вишенка должен остаться в живых. Поэтому ты, сын, сейчас же выйдешь через задний ход, где гаражные ворота, и через забор уйдешь в лес.
— На, это тебе, — сказал папа и протянул мелкашку. — Большой ствол тебе не нужен. С ним труднее управляться, он тяжелее, да и услышат ведь. А из этой ты стрелял уже. Ага, внизу можно было отодвинуть телевизор в коридор — он на тумбе на колесиках. А на стену, потянув за специальный тросик, поднять пулеулавливатель. Его папа сам сделал. И вот там можно было стрелять по мишеням хоть весь день. А звука выстрела из подвала совсем не слышно. Алексей сам проверял: папа стрелял, а он ходил вокруг дома и слушал. Слышно не было ничего. И он потом сам тоже стрелял. Не раз стрелял.
— Тебе надо уйти как можно дальше отсюда. Бежать, ползти, но уйти. Не забудь часть пути пройти по ручью. Тебя могут искать.
Вернее, тебя обязательно будут искать. Если они смогут захватить нас, тогда сразу увидят, что тебя не хватает. А им нужны все трое.
— А вместе? — он сказал это так жалобно, что мама даже закрыла рукой глаза.
— А вместе мы просто не уйдем. Вместе нас найдут сразу и обязательно. А вот так, прикрывая тебя, есть у нас все-таки шанс. Папа помолчал, посмотрел на часы над кухонной плитой.
— Еще пять минут… Вот тебе патроны. Рассуй по карманам, чтобы наверняка. Вот нож. Вот спички. Никаких рюкзаков у тебя не будет, чтобы было легче идти. Мой компас. Иди точно на север. Можешь петлять, ходить спиной вперед, залезать в ущелье — но потом все равно иди на север. Через три дня тебя найдет дядя Коля. Дядя Коля! Дядя Коля! А может…
— Он прилетит только через три дня. Такая была договоренность заранее. А связи сейчас нет, сам понимаешь. Он будет знать, где тебя искать, понял? Твоя задача, сын, идти на север. Идти и прятаться от всех. Прятаться и идти. Костер ночью не жги — увидят, найдут. Иди на рассвете и на закате. Днем пережидай, чтобы сверху тебя не засекли.
Если сможешь — двигайся ночью. Но осторожно, не поломай ноги. А то догонят и найдут. Все, все, все уже… Время! Пора! Он схватил со стола два длинных черных и тяжелых… Пулемета? Это пулеметы? Выходит, у нас были еще и пулеметы внизу? Потащил наверх, в комнату Алексея. Мама обняла его и толкнула в спину.
— Беги, сынок! Уходя, он оглянулся: мама сосредоточенно щелкала затвором короткого курносого автомата. … Алексей всегда был домашним ребенком. Книжным ребенком. «Мамкин сын»… Ну, и что? Все мы — мамкины. И все мы папкины. Только вот в школе он никак не мог ужиться из-за этого. Он не играл в футбол. В карты с пацанами под лестницей тоже не играл, потому что после школы сразу бежал домой. Не носил с собой деньги, и поэтому был неинтересен и скучен местным хулиганам. Ну, только если чуть поиздеваться.
Чуть-чуть. Потому что скучно. Не приставал к девчонкам из своего класса, не дергал их за косички, и не издевался над теми, кто «тили-тили тесто, жених и невеста». Полноватый для своих лет, большой, немного уже близорукий, но принципиально не носящий в школу очки, всех и всего боящийся домашний мальчик. Самый маленький из хулиганов, двоечник из параллельного класса, мог над ним издеваться, доводить до слез своим кривлянием, но — никакой сдачи. Никакого противодействия. Да еще Алексей был не из кварталов многоэтажек, где все всегда со всеми, компанией, а настоящий одиночка — из собственного дома с окраины, с опушки черного хвойного леса. Лес он тоже не любил. Летом там на колючих черных елках было много паутины, которая так и норовила облепить глаза или даже залезть в рот. Было в лесу жарко и душно. Мошки и комары не давали спокойно посидеть в тени. А еще злые кусачие муравьи! Алексей однажды присел отдохнуть, не посмотрев. Потом прыгал, отряхиваясь от рыжих муравьев. Вот в книге про муравьев пишут интересно. А когда они щиплют тебя — это совсем не интересно. А зимой в лесу было холодно. Весной и осенью — сыро и грязно. Нет, он ходил с родителями в лес. С отцом — на охоту и рыбалку. С обоими — по грибы и ягоды. Вот только полюбить ловить маленьких рыбок или стрелять в птиц он так и не сумел. Не мог заставить себя даже просто снять рыбу с крючка. Папа не ругался. Он просто вздыхал, похлопывал по плечу — мол, ничего, еще всему научишься — и делал все сам. А теперь черный страшный лес вставал над Алексеем огромной стеной, загораживающей половину неба. Он оглянулся назад, где светился окнами теплый дом. Он верил родителям, так его приучили. И фильмы он смотрел самые разные. И книги читал. Так что — все ведь может быть. Наверное. Или нет? В тишине заурчали двигатели медленно ползущих машин, фары осветили угол дома. И тут же сверху из окна раздалась длинная пулеметная очередь. И что-то бухнуло на дороге. Цветные искры красиво полетели к небу. Опять бухнуло, уже сильнее, уже почти под самой стеной дома. Из второго окна, которое ниже, вылетел сноп огня, опять туго ударило по ушам. И Алексей побежал, взяв винтовку на грудь, как спецназовцы в кино, и отплевываясь от паутины, которая все-таки лезла в рот. … Через три дня, говорил папа. Но это не значит, что ровно через три дня дядя Коля его обязательно найдет. Может, и позже. Ведь он сначала должен приехать к их дому. Потом, пока поймет, что случилось, потом пойдет искать Алексея. И не сразу найдет. Потому что Алексей шел и шел вперед, поглядывая на компас. Часть пути он прошел по скользкому глинистому дну ручья, промочив кроссовки и джинсы. Ничего, сейчас лето. Это не страшно. Потом он дошел до скального массива, возле которого они обычно заканчивали с папой свои походы на охоту. Слева оставалась река, значит, скалы надо обходить справа. А потом снова идти на север. Хотя… Ага! Они ведь тоже подумают, что он подумает, что надо обходить справа! Слева река билась о скалы, и местами Алексей проваливался по пояс. Было страшно, холодно, но спать уже совсем не хотелось.
Выстрелы возле дома закончились впечатляющим бумом и настоящим фейерверком. Разве только цветы в небе не расцветали. Наверное, подумал Алексей, это боеприпасы взорвались. Раз у папы были пулеметы, значит, были боеприпасы. Тут он испугался за свои боеприпасы, выполз на берег и стал вытряхивать из карманов все, что ему дал папа. Спички оказались завернутыми в какую-то резинку. А патроны были в картонных коробках. Коробки совсем размокли, и он разломал их, порвал и выкинул в воду, чтобы не оставлять следов. А патроны протер рубашкой и рассовал по карманам на груди. Потом вспомнил, достал один и аккуратно зарядил винтовку. Смешно. Это он уже шел несколько часов по лесу, а оружие все еще было не заряжено! Вставало солнце, но оно еще было за скалами. Папа говорил, что днем двигаться не стоит, вспомнил Алексей. Он снова вышел к лесу, нашел самую большую старую ель, ветви которой почти лежали на земле, и заполз туда, в сухое и жаркое пространство. Пауков он уже не боялся, потому что очень устал. А клещи, которыми обычно всех пугают — они на самом деле на траве, а вовсе не на елках. И сразу уснул, обнимая свою винтовку. … Второй день стал самым тяжелым. Это в первый он проспал полдня, потом нашел малинник и в нем долго возился, обирая осыпающуюся сочную красную ягоду. А потом вдруг вспомнил, уже объевшись, что в книжках малинник всегда — место кормежки бурого медведя. Как же он оттуда бежал на север! Как бежал! Учитель физкультуры был бы доволен, наверное. Только где сейчас тот учитель? Иногда Алексей останавливался и долго сидел, дыша тихо-тихо, через широко открытый рот, вслушиваясь в лес. Пару раз стрекозами над самыми верхушками деревьев пронеслись мотодельтапланы. Папа говорил, что его наверняка будут искать. Вот, ищут. Папа все правильно говорил. На самом закате он разжег маленький костерчик из сухих сосновых шишек, выкопав ножом небольшую ямку. Костер почти не давал дыма, и огня почти не было — был просто жар, на котором, надев на ветку, он поджарил несколько сорванных по дороге грибов. Он знал, какие грибы бывают летом. Это мама показывала ему. Алексей вспомнил маму и немного поплакал. Он не потому плакал, что ее убили. Он про «убили» просто так подумал, как в кино. Он просто плакал, потому что ему плакалось. «Глазки потеют», — смеялся в таких случаях папа. Вот, глазки сильно потели. И еще в них попадал легкий белый едкий дымок от костра. Глаза щипало, вот он и плакал. Ночью он спал. Потому что ходить ночью по лесу он еще не решался.
Темнота его пугала, пожалуй, сильнее, чем неизвестные «они», от которых надо прятаться. А второй день был самым тяжелым. Тут не было умывальника. Не было туалетной бумаги, и это казалось почему-то самым стыдным. Алексей чувствовал грязь на всем теле. А на руки просто боялся смотреть. С такими бы руками мама ему — ох! Он вспомнил маму и пошмыгал носом, на ходу вытирая его рукавом куртки. Грибов больше не было. Да и тот случай был, наверное, просто везением. Ягод тоже не встречалось. Весь второй день он шел голодным. Тяжело шел. От дерева к дереву, стараясь очень далеко не уходить от реки. Потому что без еды прожить какое-то время можно, а вот без воды — совсем никак. Об этом он читал. И спать на голодный желудок было тяжело. Вернее, не спать, а лежать, вслушиваясь в лесные звуки. Треснул ли сучок? Слышно ли чье-то дыхание? И еще — холодно. Что это за лето такое, что так вдруг холодно? Он выполз на свет только на рассвете, когда красное солнце выглянуло из-за елок, и снова пошел. Ну, да. Не охотник он. И даже не рыбак. Но кушать-то надо. Потому что надо идти на север — папа сказал не останавливаться. А чтобы долго идти — надо много кушать. Так Алексей уговаривал себя, подбираясь с винтовкой наперевес к очередной полянке. На той ворковали типичные городские голуби.
Только цветные какие-то. Коричневые. Он долго целился, примостив винтовку в развилку ветвей, потом, затаив дыхание, медленно-медленно потянул спусковой крючок. Щелкнуло, как ветка сломалась. Лес даже не заметил выстрела. Только голуби поднялись стаей, оставив одного на поляне. Алексей подождал еще немного, вслушиваясь. Вроде, никого рядом.
Тогда он быстро выбежал, схватил птицу за крыло и тут же убежал обратно в лесную тень. Нож был очень острым. Кое-чему его папа все-таки научил: как потрошить, как осторожно вырезать самое горькое, чтобы не отравить мясо желчью. А ощипывать птицу он не стал. Сходил к реке, посидел в кустах на берегу, смотря то вверх, то вниз по течению, а потом под песчаными наносами накопал сырой тяжелой красной глины и завернул потрошеную птицу в нее, превратив в сплошной ком. Веточкой сделал два отверстия. Закопал в песок. А сверху опять развел маленький почти бездымный костерок, подкидывая в него шишки, и суша одновременно свои совсем расползшиеся кроссовки. Костер без дыма — это если не наваливать много веток. И сырого не класть. Надо положить около огня заранее, чтобы подсохло все. А потом просто подкладывать по одной. Полчаса он вытерпел. Он умел терпеть, на самом деле. Потому что был, как говорил папа, «дисциплинированный». Папа остался там. С мамой. А он должен все равно идти на север. Алексей стукнул рукояткой ножа по горячему глиняному кому. Еще раз, раскалывая на части. Внутри были перья и пух, а между ними вкусное распаренное белое мясо. И остатки костра и кости он снова закопал, накрыв ямку куском дерна. Посмотрел со стороны: если специально не искать — так и не заметишь! Ну, вот. Три дня, значит. Патрон в патроннике. Винтовка на груди. Теперь он пошел ночью.
Папа говорил: можешь — иди. Вот Алексей и пошел. Теперь, подумал он, еды хватит. Было целых две коробки патронов. То есть, всего двадцать штук. Если осторожно и метко стрелять, может хватить на целый месяц.
Ну, или почти на месяц. А дядя Коля уже приехал, наверное, и теперь разбирается со следами. Алексей улыбнулся. Вот пусть посмотрит, пусть попробует его найти. Это как игра, выходит. Он шел медленно, отводя от лица ветки, стараясь не наступить на сухой сучок. И вдруг впереди замерцал огонек. Костер! Алексей глянул на компас. Костер был прямо на север от него.