Во время войны наша семья была в эвакуации в Караганде. Мне было тогда 12 лет. Однажды, смахивая пыль с книг, я сняла с полки толстый том «Капитала». Что-то толкнуло меня открыть книгу, и там я увидела нечто неожиданное: меж печатных строчек убористым почерком был вписан текст на иврите! Как выяснилось потом, таким образом отец начал писать роман «Когда погаснет лампада».
Он создавался по ночам, тайно, с семилетним перерывом на пребывание отца в ГУЛАГе. В период кампании против космополитизма были арестованы большинство деятелей еврейской культуры, аресту подверглись и пишущие на иврите. Когда начались аресты близких друзей отца, с которыми он общался на иврите, мы жили как на вулкане, каждую ночь ожидая обыска и ареста. Заслуга в спасении архива отца в это ужасное время принадлежит моей маме Лие Борисовне. Ей удалось спрятать чемодан с рукописями на чердаке дачи знакомых в Кратово, где он пролежал до возвращения отца из лагеря в 1957 году. Роман, законченный в 1962-м, был переправлен в Израиль через сотрудников израильского посольства и издан там в 1966 году под названием «Вечный огонь» и под именем А. Цфони, что на иврите означает «северный» (а также «скрытый»). Мы, дети писателя, узнали об этом уже после его смерти.
Цви Прейгерзон родился в 1900 году в городе Шепетовка на Волыни, которая была тогда густо заселена евреями. Здесь процветала еврейская культура, работали типографии, издавались журналы и книги на идише и иврите. Отец будущего писателя был образованным человеком, мать происходила из известного раввинского рода. Семья владела небольшой ткацкой мастерской.
Цви-Гирш получил традиционное образование на иврите и с раннего детства проявил способности в разных областях. Но с особой любовью он относился к языку, рано начал писать стихи и рассказы на иврите. По рекомендации Хаима-Нахмана Бялика в 1913 году родители отправляют Цви в знаменитую тель-авивскую гимназию «Герцлия». Он проучился там всего один год, углубил знание иврита, полюбил страну, ее народ, ее песни. Затем были гимназия в Одессе на русском языке, Одесская консерватория, Красная армия, Московская горная академия, война, ГУЛАГ.
После реабилитации Цви Прейгерзона восстановили в должности доцента Московского горного института. Он преподавал и вел большую научную работу, был ведущим специалистом по обогащению угля, автором изобретений, учебников и монографий, но главным для него оставалось литературное творчество. Эту сторону своей жизни отец хранил в тайне даже от своих детей, пытаясь оградить нас от возможных неприятностей. Мало кто знал, что по ночам, оставляя на сон не более четырех часов, он продолжает напряженную литературную работу. «Еще в тюрьме я понял, что не оставлю иврита, и я верен этой клятве и поныне. И если меня арестуют вторично, и в третий раз — до последнего дыхания моя любовь и вся моя душа будут отданы ивриту…» — эти слова писателя стали содержанием всей его жизни.
Творчество отца во многом автобиографично. С 1927 по 1934 год отец публиковал свои произведения в разных странах — в России не издавали книг на иврите. С началом Большого террора пересылка рукописей стала невозможной, и отец продолжал писать «в стол». Из-под его пера вышло множество рассказов, два романа, воспоминания о лагере. При репатриации жены и детей писателя в 1970-х годах архив Цви Прейгерзона был переправлен в Израиль, где увидели свет все его произведения на иврите и частично в переводе на русский язык.
Цви Прейгерзон скоропостижно скончался от сердечного приступа 15 марта 1969 года, так и не дождавшись осуществления заветной мечты — репатриации в Израиль. Его прах захоронен на кладбище кибуца Шфаим неподалеку от Герцлии. В Москве отца торжественно провожали как крупного ученого. В Израиле его хоронили с почетом и любовью как большого писателя, сына своего народа. Муниципалитет Тель-Авива присвоил его имя одной из улиц города.
Как-то, совсем незадолго до его ухода из жизни, я спросила отца, на каком языке он думает. «На своем родном, на иврите», — ответил он.
Провести отпуск на Полтавщине посоветовал Вениамину приятель, Соломон Фейгин, чьи родители как раз проживали в этой области, в городке под названием Гадяч. Вениамин, хорошо сложенный, мускулистый двадцатитрехлетний юноша с мечтательными глазами, учился тогда в одном из столичных институтов.
— Учеников себе в Гадяче наберешь сколько душа пожелает, — прельщал друга Соломон, — и местных, и отдыхающих. А кроме того, у тебя есть стипендия! Заживешь там как принц: сосновые леса, купание в речке Псёл, а главное — море спелых фруктов и девушек!
Не жалея самых чудесных красок, воспевал Соломон земной рай города Гадяча и его окрестностей — поистине великолепие красот и благословение Господне! Такой уж был характер у Фейгина: начав восхвалять что-либо, он не ведал границ славословиям, зато, и осуждая, не оставлял от предмета камня на камне.
Но на сей раз Вениамин решил прислушаться к совету друга. Он провел свои каникулы в пяти километрах от Гадяча, в деревне Вельбовка на другом берегу реки. Там, под колышущимися кронами темных сосен, сиживал он часами с книжкой в руках, то ли читая, то ли вслушиваясь в шепот ветвей. А вскоре в Вельбовку приехала сестра Соломона Рахиль с дочерью Тамарой.
Ей было тогда около тридцати. Удлиненное лицо, серые, нееврейские глаза и два ряда великолепных зубов, меж которыми, как в Песни Песней, не сыскать было ущербных. За десять лет до того она развелась с мужем: вскоре после свадьбы сбежала от него в родительский дом и там родила дочку. А несколько лет назад устроилась помощницей счетовода в одну из городских контор. Отец Рахили, бывший резник, продавал на рынке вино и медовуху, и напитки его славились далеко за пределами Гадяча. Прохладные в летнюю жару и согревающие в зимнюю стужу, в меру сладкие и в меру с кислинкой, они пользовались неизменным спросом.
И действительно, не пожалел Вениамин, что внял дружескому совету отдохнуть в Вельбовке. Каждый день, отправляясь на речку, он усаживал на раму велосипеда маленькую Тамару, которая вовсю трезвонила в сигнальный звонок. С шутками и смехом летели они по ведущей на берег тропинке. Звон и хохот, веселая тряска с кочки на кочку, сверкающие на солнце спицы!
Рахиль выходила из дому заранее, с плетеной корзинкой в руке. А в корзинке — фрукты, гроздья винограда, вареные яйца, помидоры, ломти хлеба с маслом. Долгие часы проводили они втроем на берегу реки.
Загорелы тела купальщиков, блестят их глаза, наливаются силой мышцы! Весь день царит тут веселая кутерьма. Одни разлеглись на солнцепеке и знай себе поворачиваются с боку на бок. То лягут ничком, а то и на спину, раскинув руки, как будто собрались заключить в свои объятия весь мир. Другие плавают в реке. Прыгают в воде макушки буйков, то пропадая из виду, то выныривая снова, но осторожные пловцы не рискуют отплывать далеко от берега. Они шумят на весь белый свет и колотят по воде руками и ногами, так что во все стороны летят серебряные брызги. Но вот слышится окрик с берега, и застывают на месте купальщики, нащупывая ступнями речное дно. Это родительница одной из девочек разражается повелительным материнским криком: «Нина, назад!»
А вот забавляются купающиеся девочки: лупят изо всех сил по воде, поливают друг дружку струями и потоками — и визг, и хохот, и черт знает что! Видели ли вы что-нибудь подобное у мальчишек, этих маленьких мужчин? Задумываются ли они хоть на миг, перед тем как прыгнуть в воду? Вот к берегу направляется несколько сорванцов — всего два-три школьника. Серые глаза, короткая стрижка. Как они поведут себя? До края воды остается еще немало шагов, но штаны их уже в руках, а не на бедрах. Еще мгновение — и рубашки тоже брошены на раскаленный песок. Раз, два… — в воздухе мелькают загорелые тела, и вот уже вся команда в воде! Никто из них не нащупывает ногой дно; каждый — опытный пловец, как оно и положено в его компании. А что тем временем делают девчонки? Они часами сидят на берегу, играя в песок. На головах у них круглые панамы, чтобы, не дай Бог, не схлопотать солнечный удар. Они роют туннели и каналы, лепят из песка булочки, пироги и прочую выпечку и отдаются этой чепухе со всем пылом своей души. Когда же вы собираетесь купаться, девицы-красавицы? Ага, вот, слава Богу, доходит и до купания. На цыпочках, мелкими шажками приближается девочка к воде. Но вот край воды рядом, что дальше? Дальше девочка замирает. Она стоит и размышляет. Затем осторожно вытягивает ногу и пробует ею воду. Сколько чуткости в этом движении, сколько тщательного осмысления и планирования!
О, время принимать поздравления: обе ноги уже в воде по щиколотку…
Всю эту премудрость Вениамин объясняет маленькой Тамарочке, обучая ее плаванию. Затем они сидят втроем в тени кустов и лакомятся едой из плетеной корзины. Голубой купальный костюм Рахили то ли что-то закрывает, то ли что-то обнажает. Дремлет горячий песок под августовским солнцем, гудит на берегу толпа детей и женщин; есть там и несколько мужчин. На лугу напротив пасется стадо.
Однажды, когда маленькая Тамара ночевала в городе у бабушки с дедушкой, уединились Вениамин и Рахиль в лесу под Вельбовкой. Там, в вечернем лесу, узнали они друг друга ближе некуда. В темных небесах полоскали свои кроны высокие сосны, клубились, подмигивали влюбленным звездные рои. Всю свою мужскую силу отдал в тот вечер Вениамин цветущей женщине, с которой свел его случай в украинской деревне. Наслушался горячего женского шепота под звездным куполом ночи. И было в ее словах что-то театральное, как у актрисы на сцене.
Нет, Вениамину не пришлось раскаиваться в своем решении провести каникулы в Вельбовке. Год спустя, в 1939-м, он снова приехал в Гадяч, сняв для себя и матери комнату в доме Фейгиных. Дом стоял на склоне холма, в тенистом от садов переулке, всего в полукилометре от реки.
И снова потянулись прекрасные дни, полные смеха и беззаботных радостей. Иногда до утрам Вениамин отправлялся на рынок, туда, где восседал под своим навесом Хаим-Яков Фейгин, нацеживая крестьянам прохладную медовуху. Выпьет мужик стакан и вздохнет с удовольствием, утирая рот рукавом. Суетится, бурлит рынок из конца в конец. Стоят бабы возле своих корзин, лузгают семечки, белеют ряды головных платков. Между ними неспешно расхаживают покупательницы-еврейки, внимательнейшим образом разглядывая все, что выставлено на продажу: кур, яйца, богатый выбор овощей, молочные продукты и прочее великое изобилие прилавков.
Ходит среди них и Вениамин. Глаза его вбирают живописную коловерть рынка, уши внимают бойкой базарной суете. В тени сидят на земле слепцы, перед ними миска для подаяний. Стонут, жалуются в их руках старые бандуры, поют свои печальные песни.
Побродив по рынку, покупает Вениамин немного яблок или груш и поворачивает к конторе, где работает Рахиль. Вот она, сидит у открытого окошка и щелкает на счетах. Проходит еще немного времени — и они уже жуют фрукты на скамейке близлежащего городского сада. То смеются, то замолкают, то подшучивают друг над другом.
В самом ли деле стерлась из памяти Вениамина прошлогодняя ночь в лесу под Вельбовкой? Что вы, как можно такое подумать! Весь год ворочался он на скрипучей койке своего студенческого общежития, преследуемый образом этой женщины. Бессонные ночи, грешные мысли по утрам… И вот они сидят рядышком в городском саду и жуют груши в безмятежной тишине. Возможно, что-то произошло за время его отсутствия, но лицо женщины уже не сияет ему навстречу, как год тому назад; смеется она, и сердится, и ускользает от Вениамина.
Рахиль возвращается к своим счетам, а Вениамин вдет домой. Почти каждое утро, взяв с собой маленькую Тамару, он уходит на реку. По дороге за ними увязывается Тамарина подружка Сара Гинцбург, курчавая черненькая девочка. Иногда они заглядывают в гробницу Алтер Ребе, Старого Ребе Шнеура-Залмана, которая находится на еврейском кладбище Гадяча. Кладбище расположено у речного откоса, справа от дороги на Вельбовку. Гробница святого Ребе и его дочери окружена красноватой кирпичной стеной. Над могилой — невысокий купол; к этому месту несут люди свои записки, жалобы и просьбы. В соседнем помещении, именуемом «штибл», сидит отец Сары, кладбищенский габай Арон Гинцбург с книгой в руках. Разорен синагогальный ковчег, нет на нем расшитой золотом занавески, бедны корешки молитвенников и святых книг, грудами наваленных в углу, убого выглядят свитки Торы, лежащие свернутыми на длинной скамье. Неужели так было всегда? Разве полвека назад царило тут подобное запустение? Нет, в те времена кипела жизнь вокруг усыпальницы святого Ребе, стекались сюда хасиды со всех концов света — с Украины, из Польши, из Литвы, а по субботам и праздникам далеко разносилось печальное пение хазана. Через открытые окна штибла слышались вздохи качающихся над могилами деревьев, и молчал великим своим молчанием Старый Ребе в соседнем склепе.
А в будние дни в штибл к сидящему там служке сходились жены Израиля, и он писал им записки на иврите с идишем пополам. И были те записки переполнены слезами больных и калек, стонами сирот и покинутых, плачем вдов и скорбящих. А потом женщины разувались и входили в шатер, к святой могиле. Великая тишь царила там. На маленьком столике в углу горел светильник. Летом и зимой, днем и ночью в течение одного и еще четверти века горел он, не угасая ни разу. Этого скромного света едва хватало на малую часть мира, но в этой малой части трепетала душа многих поколений евреев еще со времен Наполеона.
А сейчас одиноко сидит в штибле Арон Гинцбург, кладбищенский габай, сидит, листает книгу. Мертвая тишина в комнате, никто не приходит, никто не пишет записок, никто не выплескивает горестей своего сердца на святой могиле. Лишь светильник по-прежнему освещает все ту же малую часть мира. За светильник отвечает Арон Гинцбург — чтоб не погас, чтоб не иссяк свет его огня.
— Папа! — возвещает Сарка. — Я иду на речку!
— Иди, иди, Сореле, — отвечает Гинцбург, поглаживая ее по курчавой голове. — Только, пожалуйста, осторожней.
— Со мной — как у Бога за пазухой! — говорит Вениамин и приветливо смотрит на чернявого служку.
Тот сидит за обшарпанным столом, и на лице его застыла усмешка. Но как убога она, эта усмешечка, как бледна и нелепа!
Они выходят из гробницы. Проворные ножки девочек торопятся вниз по склону. Начало августа. Шиповник уже покрылся красными ягодами; от их жаркого цвета кусты кажутся издали пламенеющими, как неопалимая купина. Тут и там торчат из земли каменные надгробия. Высечены на них надписи на иврите, в память о евреях, которые провели в этих местах свои недолгие годы. Вот, например: «Некто, сын Имярека, скончался во цвете лет».
— Дядя Вениамин! Дядя Вениамин! — кричат с берега девчонки.
Обе уже плещутся в воде; хохот и брызги вскипают вокруг.
В тот год Вениамин решил не давать частных уроков. Каждый день после обеда он посвящает несколько часов черчению. Его заказчик, профессор Эйдельман, лечит свои больные легкие в сосновой роще Вельбовки. Он пишет учебник, и Вениамин делает для него чертежи на листах ватмана, по цене от десяти до двадцати рублей за чертеж.
Когда Вениамин чертит, в комнате царит тишина. Мама Сара Самуиловна сидит у окна и вяжет носок. В этом году она приехала к нему из Харькова. Там же, в Харькове, живет его старший брат Семен, заводской инженер, семейный человек и отец четырехлетнего мальчугана. Сара Самуиловна довольна отдыхом в Гадяче и обществом своего холостого сына. Хотя и в Харькове ей тоже неплохо, рядом с обожаемым внуком Сашенькой, чья детская болтовня радует ее сердце. Но разве нужно тут кому-то объяснять суть непростых отношений между свекровью и невесткой?
Вот потому-то мать сидит у окна и вяжет носок. Жужжание мух лишь подчеркивает всевластие тишины. Засучив рукава, стоит Вениамин у чертежного стола. Окна распахнуты настежь, и лишь тонкие занавески отделяют комнату от переулка и садов. Снаружи свет и солнце. Лениво проходит пес, приостанавливаясь у забора, дабы зевнуть во всю пасть. Вечер еще не наступил, и тени пока не тянут в мир свои длинные пальцы.
Но вот начинается движение в хозяйских комнатах. Первым возвращается с рынка Хаим-Яков. Слышны его шаркающие шаги, обрывки разговора с женой.
— Бабушка, кушать хочу! — Это в дом врывается Тамара и ее звонкий голосок. За нею возвращается с работы Рахиль — ее легкая походка так знакома Вениамину! Да и в его комнате вечер уже положил свои первые робкие тени.
— Я так устала! — утомленно произносит Рахиль, и за стенкой слышен звук отодвигаемого стула.
Циркуль Вениамина вычерчивает маленькие тонкие окружности. Работа требует внимания и точности; острый наконечник грифеля осторожно продвигается по белому полю бумажного листа.
— Еще бы! — отзывается бабушка Песя. — Такая жара! Хаим-Яков, к столу!
Из соседней комнаты доносятся запахи еды и болтовня маленькой Тамары.