— Не побегу, — Курмин для подтверждения помотал головой слева направо, боль колыхнулась в пострадавшей части лица, словно слегка протестуя о принятом решении, но Михаил погасил в душе мимолётное, очень шаткое желание продолжить всю эту канитель, — точно, не побегу. Бывало и хуже, переживу как-нибудь…
— Ну, смотрите сами… — опер развернулся, глядя в сторону человека-глыбы, — повезло вам, гражданин. Другие, бывает, за царапину в цугундер законопатить норовят, да на подольше, подольше… Сами-то заявление писать будете по поводу кражи, если да, то давайте, обязан принять. Если сейчас некогда, то можете сегодня-завтра подойти в двенадцатое отделение, спросите Чулагина, это я, тогда всё и оформим, как полагается. Что касается результатов, я вам уже разъяснял популярно…
— Завтра… — толстый глядел уныло, как карапуз, которому только что поведали, что вместо поездки в Диснейленд на день рождения, ему подарят лобзик и несколько кусков фанеры, для привития полезных трудовых навыков.
— Ладно, буду ждать. — опер исчез из кабинета молниеносно, как исчезает джинн после выполнения третьего желания, только пара лужиц от растаявшего снега с его обуви давали знать, что он здесь всё-таки был.
Дальше были извинения Семёныча и управляющей, глядевшей такими глазами, будто это она, а не человек-гора, наносила телесные повреждения Курмину, причём в лучших традициях пыточных подвалов испанской инквизиции, после чего вдруг выяснилось, что по жуткому недоразумению пытали не кого попало, а самого Томаса Торквемаду. И сейчас начнётся раздача, и определённо не платиновых кредитных карт без лимита и с крайне льготными условиями пользования, или прочих приятностей.
Толстый тоже куда-то ускакал, растворившись бесплотной тенью, наподобие опера. Михаилу собрали все продукты, разлетевшиеся в ходе эксцесса, причём все пришедшие в негодность заменили без малейшего напоминания. Миловидная кассирша, глядевшая слегка обалдевшими глазами на Курмина, держащего пакет со льдом, и на тандем Семёныч-управляющая, суетящийся с его покупками, пробила всё в мгновение ока, и даже дала сдачу на триста рублей больше необходимого. Деньги были возвращены, управляющая принялась виевато благодарить Михаила за человечность и прочие гражданские сознательности. Курмин не реагировал. Потом её позвали из зала, и она умчалась, пригласив непременно заходить ещё. Михаил остался один на один с Семёнычем. Тот помог собрать покупки в пакет, стараясь не лишний раз не смотреть на Курмина, старающегося лишний раз не смотреть на Семёныча. Протянул пакет.
— Ну, счастливо… — взглянул Курмину в глаза, и грустно-философски сказал, — я хотел как лучше…
"А получилось как с унитазом, — так же философски подумал Михаил, нисколько не обижаясь на охранника, — он наверное тоже каждый раз думает, что ему Шекспира читать пришли, а получается одно и то же…"
— Да ладно, вы то в чём виноваты… — по сути дела это была чистая правда, и Семёныч, кивнув с всё равно чуточку виноватой улыбкой, пошёл на свой пост. Приключение закончилось. Курмин пошёл к выходу.
Толстый стоял у банкомата, возвышаясь над ним, как автомобиль "Хаммер" над тем недоразумением, которое тоже почему-то называется автомобилем — "Ока". Зло хмурясь, тыкал пальцем в попискивающие при прикосновении кнопки агрегата. Михаил прошёл мимо, створки дверей послушно разошлись, выпуская на холод.
Крик "стой!", раздался, когда он прошёл примерно половину расстояния от входа до остановки маршрутки. Курмин оглянулся. Человек-гора быстрым шагом догонял его, лицо его было непонятным, не злым, не виноватым, каким-то странным. Михаил огляделся по сторонам. Если его сейчас всё же начнут бить, помощи ждать неоткуда.
— Да подожди ты… — толстый был уже рядом, во взгляде не было агрессии, но и дружелюбия тоже не наблюдалось.
— Я не имею никаких претензий… — на всякий случай проговорил Курмин, загораживаясь пакетом с продуктами. Защита слабая, но за неимением Семёныча и половины магазинного персонала…
— Да нужны мне твои претензии! — буквально рявкнул человек-гора, превращаясь в того, кем он был до визита опера Чулагина. Хозяином жизни, сильным среди слабых. Курмин поёжился. Толстый смотрел на него, не зло — а как-то презрительно-уничтожающе, по барски, как на холопа, только что выкупившего себе волю, но в подсознании у бывшего владельца на некоторое время остающегося подневольным человеком.
— Ты наверное думаешь, что я перед тобой на коленях ползать должен, ботинки твои, на рыночной распродаже купленные, целовать взасос обязан, — человек-глыба сжал кулаки, могущие запросто расплющить кабана, а муху убить одним только видом, но не ударил, а эмоционально рубанул предплечьем левой руки по локтевому сгибу правой, — а вот хрен тебе, по всей морде. Длинный, шершавый и немытый. Понял?!
— Да я же сказал… — попытался разбавить этот идущий определённо из глубины души, монолог, Михаил, но попытка пропала втуне.
Ещё ему стало обидно за свои совсем даже не рыночные ботинки. Нормальный "Ральф", хоть и отходивший уже три сезона.
Толстый завёлся не на шутку, лицо начало багроветь, кулаки замелькали возле лица Курмина, правда только в качестве дополнительного выражения эмоций. Без приложения к организму Курмина.
— А что ты сказал, то я уже сжевал и высрал! — обрывки криков толстого, наверное, были слышны и в магазине, но оттуда никто не показывался, чтобы по достоинству, и в полном великолепии оценить ораторский дар собеседника Михаила, — как вы, суки, мне надоели! Быдло, марамои! Так и норовите к нормальному человеку присосаться, кровь свернуть! Гондоны! Мне насрать, что не ты у меня "лопатник" увёл, я же видел, как у тебя глаза блестели, когда узнал сколько там было! Вас же падлы, жаба душит, если не украдёте, то будете на говно исходить, что у меня есть, а у вас нету! Пидоры! Чмошники! Работать надо, а не хлебало на чужой карман растопыривать! Сучары ублюдочные!
Через минуты полторы, этой "Арии Душеизлияния" Курмину стал примерно ясен внутренний и внешний мир толстого. Коммерсант средней руки, ввиду своей жадности и ещё некоторых человеческих качеств, которые никак и никогда не относились к числу добродетельных, имел сложности с налоговой. И не только. Жена с её роднёй, продавцы в его торговых точках — все "сворачивали" у него кровь, "не давали жизни", и "гадили, где только могли". Вот что не сильно-то верилось, глядя на редкость не затурканный вид, и манеры, с которыми человек-гора топает по жизни. Курмин слушал молча, сочтя за лучшее не встревать. Что уж сделаешь, если у толстого накопилось столько претензий к окружающей его среде, а выговориться момента как-то не находилось. А тут такой случай, хочешь — не хочешь, а пар выпустишь.
Но, честно говоря, начинало задевать. Хочешь разгрузки — иди к столбу и разгружайся, ему до лампочки, у него железобетонное терпение. Или, в крайнем случае — к психоаналитику. А Михаил Курмин то тут причём?
— Ты, наверное, гнида, думаешь, что "подломили" у барыги "пресс", так ему и надо?! — человек-глыба продолжал изливать поток красноречия, от которого у какого-нибудь интеллигента случился бы шок, — да хрен тебе!
Вышеописанный жест повторился с удвоенной экспрессией, толстого, как выражались в старину — "несло". Как выражаются сейчас — "растащило". Или "попёрло". Но Курмину это начинало становиться поперёк души. Вчера эта продавщица, корифей разговорного жанра, именуемого "неконтролируемое обливание говном", сегодня этот. Они что, белены всухомятку объелись, что ли?!
— Ты думаешь, у меня последнее стебанули?! — человек-гора сунул руку в карман, и вытащил оттуда свой бумажник. Раскрыл, вытащил пачку пятитысячных, раздвинул веером и затряс ими перед лицом Курмина.
— Вот, видал! Пускай слюни, мудила! Ты столько за год, наверное, своим горбом столько не заработаешь, гнида! Привыкли сидеть и ждать, когда им готовенькое принесут, да ещё и просить будут, "возьмите, пожалуйста". А само-то не идёт, не идёт! Да ты, наверное, за такие "бабки" что угодно готов, а? И в рот взять, и очко подставить! Подставишь очко, плюгавый? Или в пасть тебе задуть? Чё молчишь, мало предлагаю?! А больше накину, так ты, наверное, с радостью, потом ещё и не оторвать тебя будет, пидорок горбатый… А-ха-ха! С радостью возьмёшь, точно вижу! Я в людишках в ходу разбираюсь, у меня в этом деле осечек не случалось, нет, не было. Так что, давай, падла? Глазёнки-то горят, "лавандоса" хочется, вижу. Пять минут пастью поработаешь прилежно — и с прибавком! Соглашайся, пока предлагаю! Чего ломаешься, как целка на танцульках! Давай прямо здесь!
…коренастый крепыш бежал ночными переулками, не разбирая дороги. Не останавливаться, не останавливаться! Смерть находилась где-то рядом, он ощущал её присутствие каждой частичкой своего существа. Существа смертельно перепуганной жертвы. Крепыш не был "лохом по жизни", прежде чем доказать, что он достоин своего места под солнцем, он прошёл жёсткую уличную школу выживания. Обман, предательства, драки. Безжалостные уличные драки, с подручными предметами — арматуринами, бутылочными "розочками", самодельными "заточками". И просто кулаками — выбивающими зубы, ломающими рёбра, сворачивающими набок носы и челюсти. Но сейчас, никогда не подводивший его инстинкт выживания кричал только об одном. Бежать! Против смерти, находящейся где-то очень-очень близко, был абсолютно бесполезен выкидной нож, стальное, одиннадцатисантиметровое жало с двусторонней заточкой, с характерным звуком появляющееся на свет во время особо сложных жизненных ситуаций. "Выкидуха" пробовала человеческой крови, но сейчас, находясь в потной ладони хозяина, она скорее была иллюзией самоуспокоения, ниточкой, ведущей в минувшие дни, где блеск стали мог стать решающим аргументом в споре. Но не теперь… Бежать!
Смерть появилась слева, передвигаясь почти беззвучно, с грациозностью сильного и уверенного в себе зверя. Она не торопилась, как не торопится тот, кто стопроцентно знает, что все попытки сбежать, улизнуть, провалиться сквозь землю — обречены на полнейшую и безоговорочную неудачу. Огромная тень, заслонившая ночное небо, и великолепный, бесподобно яркий лунный диск, распласталась в уверенном прыжке, целясь в спину убегающей жертвы. В последний момент крепыш каким-то образом почувствовал опасность, и прянул в сторону, разворачиваясь лицом к смерти. Лунным свет заиграл на полоске стали, выставленной вперёд, слабой, очень слабой надеждой на выживание. Смерть оскалила клыки, издав негромкий, но пробирающий до глубины, и без того охваченной безотчётным ужасом, души. "Уйди, тварь!" — крепыш взвизгнул как-то по бабьи, забыв всё, чему его учила улица. И всё-таки попытался ударить первым. Лезвие было заточено на совесть, попади оно в цель — в жёлтый, круглый, пронзительно разглядывающий самые потаённые уголки души, глаз, всё могло бы закончиться. Крепыш умел, когда надо — двигаться очень быстро, удар был отработан, хитрый удар с обманкой, гарантирующий почти стопроцентную вероятность удачи. Этот промах стал первым. И роковым.
Смерть ушла с линии нападения коротким движением вбок, ровно настолько, чтобы пропустить мимо цели бьющую руку. Через мгновение на предплечье крепыша беззвучно сомкнулось некое жуткое подобие волчьего капкана с гильотиной. Коротко звякнула об обломок кирпича упавшая выкидуха, и смерть мотнула головой, откидывая в сторону первый трофей. Жертва дёрнулась назад, прижавшись спиной к стене какого-то заброшенного здания, и неверящим взглядом уставилась на правую руку, за какую-то долю секунды укоротившуюся до локтя. Багровый поток хлестанул на поросшую сорняками землю, и крепыш заорал в голос, не отводя становящих мутными от боли глаз от покалеченной конечности. Ещё через секунду ему в грудь, прижимая к стене, не давая ни малейшей возможности двигаться, упёрлись две тяжёлые лапы, когти которых стали медленно рассекать плоть, вдвигаясь внутрь. Смерть была близко, дыхание её касалось глаз крепыша, понявшего, какой именно поступок в его жизни привёл к таким последствиям. Клыки сомкнулись на его шее в тот самый момент, когда один из когтей достиг сердца. Тело слабо трепыхнулось, и голова покатилась по земле, широко раскрытыми глазами глядя в ночное небо…
…Курмин вынырнул из очередного, почему-то участившегося наваждения в холодный воздух января, занявшего, судя по нисколько не изменившемуся виду толстого, и оставшегося незамеченным — какие-то крохи времени.
— Ну, чего, задрот горбатый?! — человек-гора с побагровевшим от душевности высказанного, фейсом, продолжал трясти деньгами около лица Михаила, — давай, заработай хоть раз честно, всю жизнь потом вспоминать будешь, в натуре…
— Да пошёл ты! — Курмин размахнулся пакетом с покупками, и попытался врезать толстому по организму. Он никогда не умел драться, и удар вышел откровенно слабым, неумелым, почти детским. Толстый отшатнулся, пропуская телобойное орудие мимо цели, а потом, резко подавшись вперёд, правой ладонью, всем весом пихнул Михаила в грудь. Курмин отлетел метра на полтора назад, упал, пакет порвался, покупки разлетелись по снегу. Бутылочка с коньяком на излёте приложилась к бетонному ограждению парковки, стекло жалобно дзинькнуло и золотистая жидкость потекла на землю. Позвоночник снова отозвался болью, Михаил застонал, ворочаясь на промёрзлом асфальте.
Человек-глыба поменялся в лице, как нашкодивший пацан, понявший, что края поляны всё-таки надо видеть. Но клокотавшее внутри дерьмо требовало выхода до конца.
— Давить вас всех, гнид, чтобы людям жить не мешали… — и толстый, развернувшись, пошёл на парковку. Курмин принялся подниматься. Получалось плохо, позвоночник болел, еще он вдобавок сильно ударился локтем, падая на асфальт.
— Ой, сынок, за что это он тебя так? — появившаяся невесть откуда сердобольная бабуля принялась помогать ему, принять вертикальное положение.
— Если б я знал…
Домой Михаил добрался только через пару часов. Снегу с утра, и до окончания разборок с произошедшим в магазине, навалило выше некуда, и общественный транспорт ходил еле-еле, пробиваясь сквозь снежные заносы, как Монте-Кристо через стену своего узилища.
Придя в квартиру, он определил продукты в холодильник, и почти сразу же завалился спать. Позвоночник подуспокоился, и не тревожил, а от пережитых впечатлений неудержимо клонило в сон. Отбитый при падении локоть побаливал, да и лицо тоже не блистало безоблачностью и чертами, достойными восхищения и подражания, но бывший с рождения оптимистом Курмин успокаивал себя старой, но верной поговоркой "Что, ни делается — всё к лучшему". Хорошо ещё, что сегодня и завтра были выходные дни, можно было спокойно выспаться и отлежаться.
Проснулся он к вечеру, часов через семь, когда за окнами уже окончательно стемнело. Немного полежал, пытаясь вспомнить, что же ему снилось, но так и не смог. Снова какие-то размытые образы, мельтешение не стыкующийся друг с другом эпизодов явно не из его жизни, и даже не из фантазий. И неизбежное присутствие тревоги, той самой, пронзительной, выворачивающей душу наизнанку от плохих предчувствий, не покидающей его сны в последнее время.
То ли рано поужинав, то ли поздно пообедав, Курмин засобирался на вечерний променад. Интернет не работал — какие-то гадские негодяи опять умыкнули кабель, и отремонтировать обещали только к завтрашнему вечеру. Телевизор не обещал никаких сногсшибательных премьер, кроме как "выяснить, почему Петя бросил Илону, ради сомнительных перспектив быть с Кристиной, и когда же Ольгерд признается Людмиле, что изменил ей с Вероникой, потому что она была так несчастна в разлуке с Игорем" и т. д. на сверхпопулярном, среди умственно недоразвитых особей обоего пола шоу, под названием "Коммуналка-7". Михаил с удовольствием сходил бы в кино, сегодня как раз начинали показывать долгожданный боевик Сильвестера Сталлоне, с участием неимоверного количества экшн-звёзд девяностых годов. Поход в кино был запланирован ещё с прошлой недели, но в данной ситуации, тащиться на публику с подрихтованной физиономией, было как-то неудобно. Пришлось ограничиться прогулкой. Левая сторона лица была приятного фиолетового оттенка, грозившего задержаться надолго, но опухоли уже не было, что хоть немного, но радовало. Курмин вообще по жизни был неисправимым оптимистом, порой ища светлые стороны там, где их практически невозможно было отыскать. И зачастую находил…
Около подъезда он столкнулся с соседкой со второго этажа, перевшей на себе две сумки с продуктами. Ошалело покосившись на лицо Михаила, отчётливо несущего на себе печать рукоприкладства, она проскочила мимо, тяжело вздохнув. Курмин грустно улыбнулся. Муж данной гражданочки очень любил покушать водочки, после чего зачастую начинал реалити-шоу "Кто в доме хозяин". Со множеством звуковых, и иногда рожедеформирующих эффектов. Что порою влекло появление в их подъезде "мальчиков по вызову", оказывающих населению бесплатные правоохранительные услуги.
Погода вроде бы устаканилась, снежок шёл очень скудными порциями, скорее — даже не шёл, чем присутствовал. Неизвестно, из скольки кож вывернулись сегодня коммунальные службы, но дороги и тротуары были в относительной чистоте и благолепии. Курмин шёл бесцельно, не спеша, вдыхая морозный воздух полной грудью. А куда, собственно, торопиться? Дома никто не ждёт, семью как-то всё не удавалось создать, хотя, согласно известной песне "по статистике — девять ребят", а в данное время сильный пол вообще на вес основного содержимого Форт Нокса. Слабый пол пошёл какой-то меркантильный, это раньше, согласно рассказам старшего поколения, основным критерием взаимоотношения полов было понятие "главное, чтобы человек был хороший!". Нет, конечно, и в далёком прошлом всё обстояло далеко не безоблачно, но всё равно не так, как нынче. А кому нужен полутораметровый горбун с физиономией если не "человека, который смеётся", то далеко не Колина Фаррела, и не Димы Билана? Вот то-то…
Мать, жившая с отчимом в отдельной квартире, иногда пыталась устроить Михаилу нечто вроде смотрин, затевая совместные чаепития с, как правило — разведёнными, или, что реже, до сих пор не нашедшими твёрдого мужского плеча, дочками приятельниц, и приятельниц приятельниц. Но вышеперечисленные минусы Курмина, вкупе с тринадцатитысячной зарплатой технолога небольшого печатного производства, делали своё неблагодарное дело. Конечно, даже "на лицо ужасные, добрые внутри" имели шанс получить место под боком у какой-нибудь "разведёнки" с ребятёнком, но Курмину как-то патологически не везло. Может потому, что он даже в минимальных пределах не владел почти безотказным искусством покорения женщин, которое в просторечии именуется "ездить по ушам". А может — просто не судьба…
Погрузившись в раздумья о финтах и ударах судьбы, Михаил машинально топал вперёд, не выбирая маршрута, автоматически сворачивая в какие-то улочки и переулки. Потом голова занялась попытками распутать участившиеся в последнее время непонятные сны, эти насквозь пропитанные злой тревогой короткометражки, из полусумасшедшего ночного репертуара подсознания. Ничего не получалось. Не хватало какого-то ключика, основной частички, скрепляющей всё остальное в единое целое, в чёткую, без недомолвок и пробелов, картину.
Сердце вдруг резануло, коротко, но довольно болезненно, скомкав мир до бьющегося сгустка, в котором находится боль. Курмин остановился, приложив руку к левой стороне груди, пережидая, когда же утихнет эта, так некстати, впервой возникшая помеха.