Кто-то окликнул меня мелодичным голосом, и, подняв глаза, я увидел Мэри Хартни. Она подъехала на велосипеде, из-под ее короткой вздернувшейся юбки виднелись обнаженные ноги, и группа арабов человек в двенадцать рассматривала их с деланно вежливым равнодушием.
— Здравствуйте, Мэри. Идите сюда, садитесь.
Мэри прислонила велосипед к стене, а я пододвинул ей стул. Она одернула и натянула на колени юбку.
— Я так волнуюсь, так волнуюсь! Наконец-то прибыли пилюли.
— Что, что?
— Пилюли для женщин. Разве я не говорила вам о своих экспериментах? Мне удалось набрать группу из шести женщин, выразивших согласие испробовать пилюли. Я хочу побывать в центральной части города и обсудить кое-какие планы.
— И все-таки я ничего не понимаю.
— Разве я не вам рассказывала? А я думала, вам. Речь идет о стероидах. Ну, вы же знаете, что это такое. Противозачаточные средства для употребления внутрь. Вы, конечно, читали о них.
— Читать-то читал, но, признаться, впервые узнаю, что вас интересуют такие проблемы.
— Ах, это так важно! По меньшей мере хоть сделайте вид, что это производит на вас впечатление! До сих пор такие опыты производились только на пуэрториканках, и я даже горжусь, что мне удалось кое-чего добиться здесь. Нет, вы представляете себе, насколько это важно? В Эль-Милии на каждую семью в среднем приходится по шесть и две десятых ребенка.
Я говорю об арабских семьях. Что касается европейских, то тут цифра снижается до одного и восьми десятых. Ученые в Штатах сейчас страшно интересуются нашими опытами и прислали сюда кучу инструкций.
— Следовательно, вам предстоит серьезная работа.
— Еще бы. Мне просто не терпится поскорее приступить к ней. Я прямо-таки лопаюсь от злости, что приходится ожидать окончания рамадана.
— Это каким же образом рамадан мешает прогрессу науки?
— Видите ли, надо полагать, что во время рамадана между супругами прекращаются всякие интимные отношения, особенно среди людей, которые строго придерживаются предписаний религии. Ну вот мы и решили, что будет лучше начать опыты в нормальных условиях.
— Кажется, фанатизм некоторых особ не знает предела, а?
— Пожалуйста, перестаньте иронизировать!
Мэри, смеясь, села на велосипед и уехала,
позванивая звонком; я видел, как она свернула с главной улицы.
Отложив газету, я осмотрелся. Ни одного европейца. Под полуденным солнцем не спеша шагали арабы; глядя на них, можно было подумать, что они двигаются по пояс в воде. Шустрый молодой еврей с животиком, в костюме в полоску и в ярко начищенных ботинках ловко лавировал в медленном потоке мусульман, напоминая паровой буксир, деловито пробегающий среди старых, поставленных на прикол кораблей. Два крестьянина в одежде, сшитой из мешков, коснулись друг друга руками и, присев на корточки в тени, завели бесконечный обмен любезностями.
— Так ты скажи еще раз: у тебя дома все в порядке? И скот?
— Слава аллаху.
— Доброе утро, мистер Лейверс!
Кобтан опустился на стул рядом со мной.
Он снял феску, вытер лоб и снова на-
дел ее.
— Безгранично счастлив видеть вас, — продолжал он. — Надеюсь, вы здоровы?
— Слава богу. Надеюсь, и вы тоже?
— Слава аллаху.
Кобтан служил мелким чиновником в местном налоговом управлении и в течение двух последних лет время от времени давал мне уроки арабского языка. Длительный обмен комплиментами был обязательной прелюдией к серьезному разговору. Арабы Северной Африки— большие формалисты. Еще на самых первых уроках Кобтан объяснил мне, что каждый, кто говорит по-арабски, должен благодарить бога за состояние своего здоровья, каким бы оно ни было.
— Рад вас видеть, господин Кобтан.
В соответствии с местными представлениями о хороших манерах эту фразу можно было повторять хоть тысячу раз. Я поспешил перейти на французский язык, надеясь избежать дальнейшего обмена любезностями:
— Я принес вам несколько марок.
Из нагрудного кармана я вынул маленький конверт и передал его Кобтану. Он немедленно открыл его, извлек одну марку и, держа ее большим и указательным пальцами, принялся внимательно рассматривать своими вечно удивленными голубыми глазами.
— Это ирландская марка с изображением дамбы в Шэнноне, — пояснил я. — К сожалению, остальные марки поступили из уже знакомых вам нефтедобывающих стран — переписка с ними составляет львиную долю нашей корреспонденции. Не сомневаюсь, что в свое время я уже вручал вам несколько образцов этой эквадорской марки с видом оросительного канала Риобамба. Все остальные — из Ирана, я получил их от своего абаданского приятеля. На них изображены нефтепромыслы. — Я склонился над разложенными марками, чтобы припомнить, что конкретно на них изображено. — Вот тут, по-моему, котельная установка электростанции. А это… одну минуту… да, стабилизатор сырой нефти. Тут — ректификационные колонны и трубопроводы.
Кобтан пробормотал по-арабски несколько слов, выражающих благоговейную радость, потом снова перешел на французский:
— Я очень вам признателен, мистер Лейверс. Мне так приятно, что вы не забыли обо мне.
Кобтак? коллекционировал почтовые марки с промышленными видами, что объяснялось его неуемной жаждой знаний. Он хотел знать все и на наших встречах засыпал меня самыми неожиданными вопросами. «Мистер Лейверс, какую крейсерскую скорость развивает русский самолет Ту-104?», «Мистер Лейверс, сколько времени способна оставаться под водой американская подводная лодка с атомным двигателем?» Вот и сейчас он протянул мне какую-то марку и спросил:
— Мистер Лейверс, вы не могли бы рассказать что-нибудь об этой марке? Если не ошибаюсь, вы ничего о ней не говорили.
— По-моему, это общий вид города Абадана.
— Кобтан осторожно уложил марки обратно в конверт.
— Бесконечно рад стать обладателем такой исключительно интересной коллекции, — сказал он и положил руку мне на рукав. — Если вы располагаете свободным временем, не окажете ли вы мне честь пройти ко мне и выпить чашку кофе? Буду весьма польщен, если вы сможете уделить мне несколько минут.
Я ждал этого приглашения, мне и самому хотелось поговорить с Кобтаном наедине.
Мой арабский приятель жил в одной из ячеек человеческого улья, находившегося метрах в ста от главной улицы. Вместе с Кобтаном я поднялся по неосвещенной, зловонной лестнице и оказался в тесной каморке, заставленной старомодной, с кистями и бомбошками мебелью. Не без труда удалось мне втиснуться между шифоньером и свернутой постелью; Кобтан пристроился напротив, между буфетом и небольшим столиком. Он снял феску — она напоминала перевернутый вверх дном цветочный горшок — и положил ее на стол. Из-за занавески, прикрывавшей нишу, где обычно укрывалась от гостей жена Кобтана, доносилось тихое позвякивание посуды, и я понял, что нам собираются подать кофе.