— Ты сама и чайник вскипятила?
— Разве можно! — удивилась Маринка, — Папа не велит мне зажигать керосинку, он говорит — я могу учинить пожар. Чайник скипятила тетя Таня, наша соседка. Тетя Таня и печку истопила и камбалу поджарила.
Мы не спеша позавтракали, прибрали за собой.
Неожиданно Маринка вздохнула.
— А еще я видела во сне маму…
Синие глаза девочки затуманились, чистый лобик пересекла морщинка.
— Ты покажешь мне свои игрушки? Хорошо? — обнял я ее, желая отвлечь от печальных мыслей.
— Покажу… Потом…
За окном громоздились суровые скалы, мрачно высился конус вулкана с желтовато-серым столбом дыма над кратером. И я подумал, как все же нелегко жить здесь, на голом каменистом пятачке, окруженном вечно неприветливым океаном.
И вдруг в комнате как-то сразу все потускнело: на солнце наползла туча. С океана наплывали клочья тумана, конус вулкана как отрезало.
— Сейчас бус пойдет, — сказала Маринка: — «Старик» макушку спрятал.
«Стариком» на острове называли вулкан, это я знал, но что такое «бус»?
— Бус — это дождик, такой мелкий-мелкий, словно из ситечка, — объяснила Маринка. — Ох, и не любил его дядя Алеша! Лучше, говорит, штормяга, чем бус.
Ну, что ты скажешь?! Хотя и понятно, что дети, выросшие в суровой обстановке, среди взрослых, развиваются раньше обычного, невольно перенимают и речь старших и их манеру разговаривать, однако житейские познания Маринки, ее рассудительность мало сказать удивили — поразили меня.
Поразили меня и ее игрушки. Коллекция яиц морских пернатых — то маленьких, в темных пятнышках, то больших, каких-то бурых, то почти прозрачных, то похожих на грушу дюшес — нанесла мне форменное поражение. Разве мог я ответить на вопросы Маринки, какие именно из яиц принадлежат тупикам, какие кайрам, гагарам и гагаркам, глупышам, бакланам или различным чайкам!
А Маринка все это знала.
Не в лучшем положении оказался я и тогда, когда она с гордостью показала мне засушенных крабов, морских ежей, звезд и коньков и целый гербарий водорослей.
— А где же твои куклы? — спросил я в полной растерянности.
— Хочешь, я лучше покажу тебе мой вельбот, — предложила она.
Я полагал, что Маринка достанет из ящика игрушечную лодку, но оказалось, что нужно надеть плащ и, покинув дом, пройти к соседнему сараю. Моросящий дождь и впрямь словно высеивался из низко нависших туч.
Маринка отворила дверь, и глазам моим предстала маленькая, однако отнюдь не игрушечная, а самая настоящая шлюпка с парой весел, рулем и еще какими-то незнакомыми мне принадлежностями. Маринка забралась в лодку и в течение нескольких минут убедила меня, что в сравнении с ней, шестилетней девочкой, я просто-напросто невежда: то, что я наивно назвал багром, оказалось отпорным крюком; рукоятка руля называлась вовсе не рукояткой, а румпелем; маленький бочонок именовался анкерком, деревянный совок для отливания воды — лейкой.
— Кто же это сделал тебе такую замечательную лодку?
— Не лодку, а вельбот, — поправила Маринка, — Мне построил его дядя Алеша, — Она начала развязывать брезентовый мешок: — Сейчас я покажу тебе рангоут и паруса…
Весь день я провел на морбазе. Баулин тоже был занят (у командира всегда хлопот полон рот), и мы смогли поговорить, как и накануне, только за вечерним чаем, когда Маринка уже опять спала.
Я, смеясь, рассказал капитану третьего ранга, как его дочь повергла меня в смятение своими познаниями в морском деле.
— Когда только вы успели обучить ее всем этим премудростям?
— Заслуга, увы, не моя, непричастен! — шутливо развел он руками, — Все дядя Алеша…
Опять этот Алексей Кирьянов! Настоятельный совет штабного офицера: обязательно расспросить Баулина о Кирьянове; вчерашний рассказ капитана третьего ранга о том, как Кирьянов спас Маринку во время моретрясения, мельком упомянувшего при этом и о других подвигах старшины первой статьи, наконец, вчерашнее же заключительное замечание Баулина о том, что пришлось немало повозиться с Кирьяновым, прежде чем тот стал отличным моря-ком-пограничником… Разве мог я после этого не напомнить про обещанный рассказ о первом шквале?..
— Про Алексея многое можно рассказать, хоть книгу пиши, — улыбнулся Баулин, — Но уж если рассказывать, то и утаивать ничего не следует. Думаю, Алексей не будет на меня за это в обиде. Познакомился я с ним лет пять назад в Ярцеве, есть в Смоленской области такой старинный городок. Я приехал туда для отбора призывников: подберу, думаю, для пограничного флота крепких, грамотных русских парней! Невелика беда, что они моря не видали, привыкнут, была бы закваска!.. Словом, увидел я среди других новобранцев Кирьянова — крепыш, заглянул в его личное дело — комсомолец, из колхозников, окончил педагогическое училище — и решил: подойдет.
Баулин наполнил чаем третий или четвертый стакан, положил в него тоненький ломтик лимона. Я пожалел при этом, что захватил из Владивостока не ящик, а всего десяток лимонов.
— Призывная комиссия, — продолжал он, — работала в просторной горнице старого дома; из-под пола тянуло, как из погреба, на улице февраль, минус двадцать! Железная печка раскалилась, но, можно сказать, без толку: даже мы, офицеры и врачи, поеживались, а призывники ведь раздевались донага! Подошла очередь Алексея Кирьянова. Пока его выслушали, измерили, взвесили и так далее, он аж посинел.
Баулин усмехнулся:
— Только тем, что парень так сильно продрог, я и объяснил себе тогда его невыдержанность. Врач попросил, чтобы Алексей открыл рот, а он вдруг как выпалит: «Нельзя ли поскорее, мы не лошади на ярмарке!»
Мой сосед майор-танкист скривился, шепчет: «Ну и тип! Я бы, — говорит, — не взял его ни за какие коврижки». Ну, а я взял, взял, и с этого-то дня и начались испытания моих нервов и порча крови.
Баулин залпом выпил успевший остыть чай, расстегнул ворот кителя.
— Взбреди мне в голову назначить Кирьянова старшим по вагону. Объявляю об этом. А он: «Я не хочу быть старшим, увольте!..» Спокойненько объясняю: приказы, мол, не обсуждают, а выполняют. Тут же сделал Кирьянову замечание, что когда отвечают командиру, то встают и называют командира по званию. «Хорошо, — говорит, — учту на будущее».
— И вы все-таки назначили его старшим?
— Нет, конечно…
Баулин машинально наполнил чаем мой стакан.
— В общем поехали. Молодежь подобралась в команде замечательная: форму еще не надевали, а вовсю старались держаться заправскими моряками. Ну, думаю, все в порядке! И тут — бах! На одной из станций Кирьянов чуть было не отстал от поезда, пришлось стоп-кран в ход пускать. Отчитываю его, а он опять с самым невинным видом: «Я не виноват, что поезд всего полторы минуты стоял, я еле-еле письмо успел в почтовый ящик опустить…» Между прочим, письма он строчил штуки три за день. Заберется на верхнюю полку и катает страниц по семь, по десять. Такое впечатление, будто его никто и ничто не интересовало, кроме этих писем. Едем берегом Азовского моря, ребята все глаза проглядели. Зовут Алексея: «Смотри, Кирьянов, море!..» А он: «Я не привык любоваться пейзажами по команде!» — и уткнулся лицом в перегородку. В общем про все кирьяновские фокусы рассказывать не стану, не интересно; одно скажу: за дорогу он не только мне, всей команде не полюбился.
Баулин усмехнулся:
— Посмотрели бы вы, к примеру, как Алексей койку заправлял! Курам на смех! С месяц якобы не мог научиться. И как только свободное время, знай строчит свои бесконечные письма.
Представьте, за полгода ни разу ни в кино не сходил, ни на вечер самодеятельности, ни на одном собрании не выступил. Только купаться любил, и то все больше в одиночку норовил. Ему и прозвище подходящее дали, раком-отшельником стали называть… Да, забыл сказать; мы ведь приехали на Черное море, в А., в школу младших морских специалистов…
— И как же Кирьянов учился?