- Я же говорил, - хмыкнул Алик, - ничего нет.
Предчувствуя страшное и холодея, я поискал языком во рту, сплюнул для проверки – монета исчезла: Я её проглотил. Во дворе, на улице, надо всем городом пронёсся нечеловеческий вопль:
- А – ааа… ааа… ааа… !!!
Кто это кричал? Это я кричал… Я кричал истошно, воплем смертельно перепуганного зверёныша, паника подхватила меня и понесла по улице – куда? куда? – ноги знали, куда меня нести, они много раз бегали мимо дома с красным крестиком на вывеске - поликлиника. Помнила этот дом и рука, которую однажды здесь, распоротую стеклом, перевязывали бинтом и мазали йодом. Я бежал к поликлинике, отсчитывая в душе последние мгновения моей, такой полной до этого жизни, не готовый к смерти, но ожидая её каждую секунду, однако соображая, что всё ещё продолжаю бежать… Я бежал… Нет, не так… Было не так, по-другому. По улице бежал не я, а раздирающий небеса крик. Это был мой Крик, и он бежал впереди меня. Скажете, так не бывает. Бывает. И вот почему: я бежал, удивляясь, как это я не поспеваю за собственным криком. И он, мой крик, первым ворвался в белую комнату поликлиники, где всё сверкало страхом, и втянул меня за собой. Я порадовался, что успел за ним раньше, чем закрылась дверь. Итак, впереди бежал крик, за ним бежал я, за мной с таким же оглашённым криком бежала по улице дворовая ватага - этот придурок Вовка Мошкович, за Вовкой – мой лучший дружок Борька Мисиков, за Борькой – Альбушик и ещё несколько ребят. Последним тащился, волоча свой «лисапед», Стёпка. Но их никто в поликлинику не пустил, и все встали у крыльца. С воплем: - «Аааа-а, мне будут резать живот, я умру!!!…» я влетел в белую комнату, стараясь не смотреть по сторонам, где блестели за стеклом страшные блестящие железки и какие-то скляночки, наверное, с йодом. Высокий человек в белом халате посмотрел на меня, сел на стул, и легко, как пушинку, придвинув меня к себе, поставил между колен. Ещё раз внимательно послушал мой вопль и сказал спокойно: «Перестань орать». Я увидел прямо перед собой строгие глаза и перестал кричать. Судорожно перевёл дыхание. «Так, рассказывай!» Я вытер кулаком слёзы и рассказал, как всё было. Доктор приподнял меня и посадил к себе на колено. Мои пятки не доставали даже до его чёрных ботинок с аккуратными шнурками. «Помолчи», сказал он, я совсем затих, словно выключились все страшные мысли, кажется, жизнь продолжалась. Доктор полез свободной рукой в карман брюк, (другой он придерживал меня) и вынул горсть монет, полную ладонь. Ладонь у него была громадная, поэтому денег была целая куча, никогда я столько не видел. Мы с пацанами иногда разживались добычей, выуживая из полуподвальных ям монеты - при помощи шеста с нашлёпкой вара на конце. В этих закутках, прикрытых решетками, попадались денежки, случайно оброненные прохожими… Мы обходили иногда целые кварталы, но самое большое, когда везло, набиралось сорок-пятьдесят копеек… А тут в руке доктора целое богатство. Это сколько петушков на палочке можно купить, а ещё и эскимо, да и газировки попить от пуза… «Смотри сюда, - сказал доктор, - тут есть монета, которую ты проглотил?» Я стал смотреть. Всё двадцатчики, двадцатчики, абазы, как мы их называем. Вот пятнадцать копеек. Ещё пятнадцать. А вот даже два полтинника… Полная рука монет! Только той, такой страшной, знакомой, (и подумать теперь про неё боюсь), такой нет. «Такой денежки тут нет, - сказал я, – то был десятчик». «Так, - сказал доктор, спрятал деньги в карман и поставил меня на пол. – Можешь идти домой». – «И всё?» – я почесал ногой о ногу. - «Всё. Забудь… А уж если так дорог тебе твой десятчик или боишься за свой живот, - тут он задумчиво помолчал, и, занятый какими-то другими мыслями, договорил, - придёшь домой, попросишь мать сварить гречневую кашу, да побольше, съешь, а потом сходишь на горшок». Он повернул меня к выходу. В дверях стоял бледный запыхавшийся Миша. Его успел разыскать кто-то из моих дружков и привёл в поликлинику. С тех пор прошло много лет. Не буду рассказывать, как Миша, крепко держа меня за руку, повёз на трамвае к маме на работу, - чтобы успокоить её; как три дня подряд ел я ненавидимую мной с тех пор гречневую кашу; как безуспешно, – простите за подробность, - искал в горшке проглоченные мной 10 копеек. Их и след простыл.
- Наверно, - шутил брат, - там у тебя проценты растут на вложенные деньги.
Со временем я совсем перестал думать об этой истории, - к тому же узнал через год-другой удивительные для меня вещи: взрослые парни, а среди них были и те, кого недавно выпустили из тюрьмы, играя в решку, и, отойдя во время игры за угол (вроде, по малой нужде), проглатывали серебряные полтинники и рубли (эти монеты были тогда ещё в ходу). Делали они это, чтобы оставаться в прикладе, скрыть от партнёров выигрыш, потому что правило было мёртвое - играть до полного проигрыша или выигрыша. Ловчил били и презирали. Но самое жестокое наказание, сказать к слову, ожидало мошенников. Были мастера, которые, ювелирно спилив плоскости двух монет с изображением решки, склеивали две половинки так, что обе стороны показывали «орла», как ни бросай. Я вырос, окончил школу, университет, женился, у меня родилась дочь, потом много лет спустя – сын, и мы назвали его Михаилом, в честь погибшего на войне моего старшего брата.
Однажды, когда сын мой подрос, и ему стало столько лет, сколько было мне, когда приключилась вся эта история с монетой, я увидел, как он играет с шариком от детского биллиарда, пытаясь затолкать его в нос. Я решил рассказать ему, в воспитательных целях, конечно, про случай из моего детства. Мишка вытащил шарик из-за щеки, куда успел уже сунуть его, после того, как не смог протолкнуть в ноздрю, и стал внимательно слушать меня, раскрывая, по мере рассказа, всё шире рот. Моя история подпадала под жанр истории «с бидой». Это мой старший внук Алёша, сын дочки Марины, так называл в детстве страшные истории и сказки, - когда был маленький, всегда просил на ночь рассказывать ему историю с бедой, это ему почему-то очень нравилось. Но Алёша родится на свет много позже, и пока что историю о том, как я проглотил однажды десять копеек, я рассказываю моему маленькому сыну. Стараюсь избегать подробностей, как я натерпелся страха и как бежал в поликлинику… Миша, внимательно, не перебивая, выслушал рассказ о проглоченной монете… Не старайтесь, не угадаете, что именно он сказал. Вот наш разговор. Помолчав, малыш спросил:
- И что было дальше?
- Врачи сказали, – ешь гречневую кашу, и всё пройдёт.
- Как?
- Ну… выйдет, мол, вместе с… кашей.
- И что? Вышло?
- Не уверен.
- Ну, ты… смотрел?
- Смотрел.
- Внимательно?
- Ну, в общем, да.
- И что? Не нашёл?
- Нет…
Миша тяжело вздохнул и с нескрываемым огорчением произнёс:
- В общем, пропали денежки.
…Самолёт опустился в аэропорту Бен-Гуриона, пассажиры поаплодировали лётчику за хорошую посадку. Через пару часов формальностей мы вышли из здания аэропорта, и меня обнял сын. «Ты стал такой же тощий, как я», - сказал Миша, - легко, как пушинку, приподнимая меня над землёй. Павлик, внук, уехавший пятилетним, за два года подрос и повзрослел. Он проговорил смешно и с неожиданной для него самого радостью узнавания:
- У вас те же самые лица!
Он удивлялся нам, а мы – первым новым впечатлениям: жаркой погоде после снежного ноябрьского Свердловска, будничному мирному спокойствию, разлитому вокруг, стерильной чистоте залов и щедрому обилию света в помещениях. Нас, новых репатриантов, завораживала четкая бесшумная работа принимавших нас чиновников. В залах скопились сотни прилетевших, но за короткий срок всё было сделано быстро и бесшумно, выданы документы, вещи, деньги. Толпа, робко угощавшаяся кофе и чаем с булочками и печеньем, звонившая бесплатно родным и друзьям, оставленным в Союзе, эта толпа незримо растаяла, разъехалась.
Машины, ждавшие у подъездов, услужливо развозили прибывших, куда кто хотел. Мы погрузили вещи в маршрутку, похожую на «рафик», и жена вместе с внуком отправилась в Беэр-Шеву, к дочери, а я с сыном - следом на его «Субаре». И вот – новые удивления: ухоженные поля и дороги, какие я видел только в западных кино. Распахнутые магистрали и зрелище потока всевозможных авто поразили воображение провинциала и отвлекли от грустных мыслей. Там, в этих мыслях, была большая печаль об оставленной жизни, её чуть сгладили воспоминания о российских дорогах. Утешительный приз.
Причуды житейских ассоциаций! Сидя в бегущей «Субаре» и разглядывая летние в ноябре пейзажи, я не думал, что цепочка впечатлений выудит через некоторое время из небытия воспоминание о проглоченном гривеннике… Миша остановился у придорожного телефона, и я заметил, что вместо монеты он сунул в щель автомата какую-то картонку. Через некоторое время мы въехали на заправку, и история повторилась: вместо денег Миша протянул заправщику картонку, на этот раз другого цвета. Потом мы припарковались возле дорожного ресторанчика и на этот раз, угостив меня пивом и мороженным, Миша, рассчитываясь, снова извлёк из бумажника карточку. Кажется, я начинал понимать происходящее, но на всякий случай спросил:
- У тебя нет наличных денег?
- А зачем? Обходимся кредитными карточками.
Вот тут я и подумал, - будь в нашей жизни кредитные карточки, я, может, и не проглотил бы тогда десять копеек. Наивно, конечно, откуда у малышей кредитские карточки. Но уж очень мне понравилась думать об этом.
Тут надо сказать немного про нашу жизнь перед отъездом, а то мои удивления перед кредитными «манипуляциями» сына покажутся преувеличенными. (Хотя, в сущности, они такими и были).
Теперь в России в витринах изобилие. Но когда мы уезжали, магазины познали глобальную и стойкую пустоту прилавков и витрин. Конец восьмидесятых, начало девяностых… Молоко по талонам, и только для детей. Колбаса и мясо редки, и только по нормам в одни руки. Водка, масло – по талонам. Очереди. Ельцин, тогдашний секретарь Обкома КПСС, расстарался, и в пригороде набрала силу птицефабрика, - появились яйца… Говорили, что у нас, в промышленном центре, ещё жить можно, а вот в других городах, совсем худо. Наверное, это было так. Магазины печально демонстрировали нечто, напоминавшее выставки поп-арта. Витрины центрального гастронома, обнаженные, как призывники на медосмотре, выдали экспромтом шедевр нового дизайна: в пустом пространстве стёкол на фоне настенного кича-граффитти красовались пирамидки полиэтиленовых мешочков с семечками. Шедевр инстоляции. В другом фирменном магазине, на полках, от стены до стены, выстроились шеренгой батареи последней «роскоши» - бутылки с подсолнечным маслом. («Мамочка, посмотри, сколько анализов!» – подивилась маленькая бледная девочка, войдя в торговый зал»).
Рассказываю не страстей ради, или чтобы «пожалиться», как говаривала соседка тётя Дуся. Ежели нет изобилия, нет и конкуренции, а раз нет конкуренции, – нет и борьбы за покупателя, этого главного вдохновителя создания всяческих удобств, в том числе и кредитных карточек. Карточки эти, как нечто потустороннее, являлись нам загадочными и абстрактными эпизодами чужой жизни в иностранных книгах и кино.
И вот обрушился на меня мир изобилия… А следом – трудно постигаемая, как действия фокусника, система извлечения из бумажников и сумочек кредитных карточек и пользования ими. Так что, вы легко представите себе (это не трудно) немолодого еврея с дремучим потребительским российским опытом, которого (еврея, то есть) сын подвозит к придорожному ресторанчику, усаживает за столик, покупает пиво, мороженное, вафли, ещё чего-то в ярких, как реклама на Бродвее, упаковках, и на попытку отца расплатиться полученными в аэропорту шекелями, достаёт, нет, не деньги, а какую-то картонку и протягивает продавцу. Продавец, - будто так и надо, - вместо того, чтобы рявкнуть, - что ты мне суёшь? - берет картонку с улыбочкой, благодарит, проводит в какой-то щелочке и возвращает. Сын прячет карточку в бумажник, где торчит ещё несколько ей подобных… Варяжский, то бишь, российский, гость, не подавая виду, помалкивает, но когда сын извлекает карточку перед телефоном-автоматом, а потом и на заправочной станции, он, то есть гость, как я уже сказал, не выдерживает:
- У тебя нет наличных?
- А зачем они мне?
И выдержав длинную и, как мне показалось, несколько театральную паузу, спросил с ухмылкой:
- Или тебе не терпится шекель-другой проглотить?
«Надо же, стервец, запомнил!»
К новой жизни пришлось привыкать. В том числе и к новым денежным взаимоотношениям. Зарплату здесь не выдавали в кассе, как в России - в темном коридоре перед окошком (дважды в месяц мы «закрывали грудью амбразуру», так назывался процесс получения заработной платы). И пенсию услужливые тети не приносили, как бывало в России, домой. И сберкасс не было, чтобы что-то сберегать, хотя уже давно сберегать было нечего: то немногое, что поднакопилось, как и облигации многолетних займов, сгорело в пламени перестройки.
На другой день дочка привела нас с женой в банк, там приняли скромные наши деньги, открыли счёт и… выдали на руки карточку под названием коспомат. Понадобилось немного, всего года три-четыре, чтобы научиться пользоваться этим устрашительным для воспитанника развитого социализма удобством. (Впрочем, жена до сих пор не овладела новой премудростью, и впадает в панику при виде банкомёта или кредитной карточки).
Однако, уже понемногу бессмысленным становилась сама мысль хранить деньги в ящиках, между страницами книг, не говоря уж о чулках и даже за щекой… Но одну вещь я так и не мог постичь. С утра до вечера я слышал с трудом постигаемую фразу: деньги должны работать. То есть, отдалённо я даже могу вникнуть: когда-то главный антисемит мира Товарищ Карл Маркс всё про всё объяснил мне в «Капитале» насчёт кругооборота «товар-деньги-товар» и «деньги-товар-деньги», а израильтяне вообще как-то умудряются упростить формулу и стараются сразу, без промежутков делать из денег снова деньги. Поначалу и я поддался – сперва там, в России, а потом и здесь, - попытке делать деньги из бумажек: они назывались по разному, эти бумажки, там - лотерея, здесь –«ТОТО» и «ЛОТО», но в результате пропадали и денежки, на которые я эти бумажки покупал. Эта вам не монета за щекой, если она есть, так есть, (конечно, если её не проглотить). Так или иначе, в первый день своего приобщения к банку, к новой системе денежных отношений я вышел на улицу со смешанным чувством эйфории и шока. Хотелось говорить лозунгами: «Храните деньги в банке «Дисконт!». Хорошо, что удержался, оказалось, эти речёвки и слоганы уже давно исполняют знаменитые артисты. В том числе и бывшие соотечественники, вроде прославившегося киногероя с улицы Данте. Да никто бы меня и не стал бы, неприметного, привлекать к этому делу. А зря! Может быть, я единственный, кто прибавил бы к известному слогану и что-то новое: «Люди, не храните деньги за щекой!»…
В сущности, сын, который, став взрослым, постиг премудрости банковой системы (впрочем, не разбогатев от этого) был тогда, малышом, прав, заметив на мой рассказ: «пропали денежки». Хотя, я ожидал сочувствия, а не финансового комментария. Но если отбросить сантименты, он установил факт, – проглоченный гривенник не даёт проценты. И заветного леденца я тогда, конечно не получил…
Петушок на палочке!… Как связаны наши желания с расплатой, с ценой за их осуществление!
Из чего мы вожделеем, из чего рвёмся к осуществлению желаний?