Один из наиболее выдающихся представителей английской художественной прозы, Норман Льюис стал романистом сравнительно недавно. Журналист и этнограф, он объездил десятки стран различных континентов и хорошо известен в Англии как автор ярких путевых очерков и корреспонденций. Богатые наблюдения и большой жизненный опыт, широта знаний наложили свой отпечаток на все книги Льюиса, в каком бы жанре он ни выступал.
Место действия первого романа Льюиса — «Самара» (1949), как и одного из лучших и зрелых его произведений, «Зримая тьма» (1960), — «Алжир. Одинокий паломник» (1953) рисует сложный узел борьбы в Лаосе. Замечательный роман, «День Лисицы» (1955) показывает франкистскую Испанию. «Вулканы над нами» (1957) блестяще изображает обстановку в Латинской Америке 50-х годов. В настоящее время писатель закончил роман о Кубе.
Льюис никогда не пишет с чужих слов. Убежденный реалист, он рисует всегда то, что превосходно знает, глубоко изучил.
Норман Льюис валлиец. Его черные глаза и волосы сразу выдают в нем кельта. Он родился в Англии в 1908 году и прошел нелегкую житейскую школу. Благодаря выдающимся способностям и большому упорству, сын рабочего на ферме, выросший в нужде, пробил себе дорогу к знаниям и глубокой культуре.
Блестящий стилист, Льюис прошел прекрасную литературную выучку. Он рассказывает сам, как, будучи юношей, в дни безработицы зачитывался русскими классиками — Тургеневым и Чеховым, Толстым и Горьким. В последующие годы Льюис увлекся Хемингуэем.
Влияние этого писателя на Льюиса ощутимо в его творческой манере.
Во время второй мировой войны Льюис был в рядах британской армии. Длительный срок пребывания в Сицилии не прошел для него даром. Получив как военный доступ к секретным архивам, Льюис собрал богатейший материал, который лег в основу его исследования тайного общества Мафия и связи Мафии с международным фашизмом. «Почитаемое общество», вышедшее в 1964 году, произвело в Западной Европе настоящую сенсацию.
«Вулканы над нами» — один из лучших романов Нормана Льюиса. Дарование его как художника-реалиста выступает здесь особенно отчетливо. Книга увлекает силой правды, тонкой и в то же время беспощадной сатирой.
События, нарисованные в романе, почти документально воспроизводят контрреволюционный переворот в Гватемале, осуществленный при прямой поддержке США в 1954 году.
Картина жизни в стране непосредственно после переворота показана с той же необыкновенной точностью. И вместе с тем образы, созданные автором, настолько типичны, что действие могло происходить в любой другой стране Латинской Америки.
Одна из самых больших удач автора в романе — сатирический образ Элиота — представителя американских монополий, крупного агента «Юниверсал Коффи Компани». Блестяще справившись с задачей сатирика в изображении характера и деятельности этого «тихого американца» и фашистской диктатуры марионеточных правителей — ставленников США, Льюис не ограничился в романе одним обличением. С большим драматизмом показывает писатель положение местного населения — индейских аборигенов, жестоко эксплуатируемых и цинично истребляемых пришельцами. Он рисует трагическую картину жизни и гибели индейцев в «асептических» резерватах Элиота, но рисует и другое — медленно тлеющий протест, из которого неминуемо должен разгореться мощный пожар народного гнева.
Всеми образами романа автор показывает глубину понимания изображаемых процессов. Название книги, раскрытое в тексте, имеет символическое значение. Какова бы ни была сила реакции, победившей в стране, как бы хитроумны ни были методы американской колонизации, вулканы над Гватемалой далеко не потухли. Писатель дает почувствовать силу народного гнева, грозящего, как вулкан, извержением.
В романе поражает сочетание острой сатиры и строгой документальности, тонкого лиризма и большого драматизма. Лейтмотив его — пафос назревающего, набирающего силу протеста, пафос национально-освободительной борьбы.
«Вы говорите, что воды вулкана снова грозят обрушиться на город.
Я приказываю вам не отчаиваться.
Разве не грозят вулканы над нами тем, кто населил Новую Испанию?»
Я уже две недели сидел в мексиканской тюрьме в Мериде, когда однажды утром тюремный надзиратель просунул мне в камеру номер «Герольдо де Юкатан» с огромными заголовками на первой странице, возвещавшими о готовящейся революции.
В Гватемале ждали вторжения из соседней страны и вслед за тем государственного переворота. Об этом сообщалось не в виде предполо — жения, а как о заранее решенном и несомненном факте, как о бое быков или крупном футбольном матче, скажем, команды Гвадалахары против Мехико. Примерно через неделю, писала газета, военные части поднимут восстание и будут поддержаны гватемальскими эмигрантами и иностранными добровольцами, которые вторгнутся в Гватемалу с юга. Обсуждая истинные поводы для новой революции и ее шансы на успех, автор статьи не скрывал сарказма. Это меня не удивило; газета была левого направления и симпатизировала Вернеру, нынешнему правителю Гватемалы. Сам Вернер называл себя прогрессивным либералом, но почти все считали его красным, и к тому же самого неистового толка.
Значит, и для Вернера ударил час. Если вы попросите меня назвать сразу, не раздумывая, латиноамериканского диктатора, которому удалось умереть у себя на родине и в собственной постели, я не сумею вспомнить ни одного. Они приходят к власти, чтобы расчистить путь для иностранных капиталов или обеспечить этим капиталам сохранность, после чего обычно начинают хозяйничать в стране, как в своей собственной вотчине. Они беспечально живут под охраной вооруженных головорезов, произносят громкие речи, принимают парады, но в один прекрасный день, когда они меньше всего об этом думают, становятся мишенью для пуль (я не считаю тех немногих, кто бежит за границу и доживает там свой век, окруженный презрением). Когда диктатор перестает быть диктатором, весь мир узнает о награбленных им сокровищах, о гаремах из юных наложниц, о подлогах и мошенничествах, о кровавых застенках.
Новый властитель, пришедший на смену старому, повествует в это время с очаровательной улыбкой о реформах, которыми он собирается осчастливить страну.
С Вернером получилось несколько иначе.
Его приход к власти, пять лет тому назад, сопровождался привычным кровопролитием. Но он не проявил столь же привычной заботы об иностранных капиталах. Вначале на него возлагали надежды. Говорили, что он даже читал марксистскую литературу, рассчитывая извлечь для себя у красных что-нибудь полезное, разузнать, чем привлечь массы и укрепить свой режим.
Книги эти к добру его не привели; он принимал их слишком уж всерьез. К тому же он принялся проводить в стране насильственные реформы, действовал решительно и круто, а своих противников, как это принято в Гватемале, ловил и уничтожал. Сейчас те из врагов Вернера, которым удалось избежать пули, окружили его и постепенно сжимали кольцо. Каждому было понятно, что днем раньше, днем позже они настигнут его и — по тем же гватемальским правилам — пристрелят.
Я сам был в некотором роде жертвой вернеровского режима и прочел об ожидающей его судьбе без особых сожалений, хотя пока еще не знал, выигрываю я на этом что-нибудь или нет.
Читать в тюрьме было почти нечего, поэтому я держал себя на строгом режиме; ознакомившись с главнейшими телеграммами, я принялся за объявления о найме на работу. Затем, просмотрев светскую хронику и некрологи, я позволил себе прочитать два сенсационных сообщения на второй странице газеты. Первое было о женщине из Сиудад Кармен, которая застрелила десятилетнего мальчугана, залезшего к ней в сад воровать мангойые плоды. Убийство вызвало ярость населения. Во втором сообщалось, что самолет, на котором перевозили буйных сумасшедших, разбился в горах Сьерры: один из помешанных напал на пилота. Только что я собрался вернуться к телеграммам из Гватемалы и изучить детально создавшееся там положение, как в камеру вошел незнакомый человек.
Лучше всего мне запомнилась его безукоризненно накрахмаленная рубашка; как это принято в Мексике, он носил ее свободно, навыпуск.
Незнакомец сочувственно положил мне на плечо изящную смуглую руку и сказал, что ему невыразимо грустно видеть интеллигентного человека в такой беде. Он сказал еще несколько комплиментов, глядя при этом куда-то мимо меня и словно обращаясь к кому-то третьему, с кем он был в близких, дружеских отношениях.
Как выяснилось, он запасся обо мне кое-какими сведениями.
— Англичане всегда были лучшими из наших помещиков.
Мой новый приятель был, видимо, гватемальцем; для гватемальца он говорил по-английски совсем недурно, с легким местным акцентом.
Я счел нужным поблагодарить его.
— Вы очень любезны, — сказал я.
Мы побеседовали о сравнительных достоинствах и недостатках иностранцев, поселившихся в Гватемале. Я сказал, что немцы тоже неплохо управляют своими плантациями, они старательны и методичны, чего от них и следует ожидать.
— Ну, немцам до вас далеко. Таково мое мнение. Наша страна нуждается в англичанах.
Как случилось, что вы покинули свою кофейную плантацию, свою финка?
— Я ее не покидал, она меня покинула.
Подпала под аграрную реформу Вернера. Они предложили мне меньше двадцатой части того, что она стоит. Я отказался, и они обошлись без меня.
Гватемалец сочувственно пощелкал языком.
— Кто выгадал от реформы, так это Вернер. Захватил вашу землю, а денежки положил себе в карман. Очень грустно, что вы покидаете нашу страну. От вас, англичан, мы видели много добра. Вы культивируете землю. А наши люди — что скрывать — вытянут из земли все соки, а потом бросают ее. Нет, Вернер причинил много вреда.
Мой новый знакомый ненавидел Вернера.
Подобно большинству гватемальцев из имущего класса, он восхищался всем иностранным и был глубоко убежден в том, что его собственный народ ни на что не годится. После того как он обругал Вернера еще несколько раз, я понял, с кем имею дело. Передо мной был агент антивернеровской партии, вербующий рекрутов для армии вторжения и для начала прочесывающий тюрьмы. Мексиканские власти не предупредили его, что я задержан по маловажному поводу, и мне показалось, что он был несколько разочарован, когда узнал, что за мной не числится ни бандитизма, ни какого-либо иного серьезного преступления. Антивернеровцы предлагали мне все и не требовали ничего. Почти ничего. Офицерская должность в армии вторжения не так уж привлекала меня, но зато они предлагали освободить меня из тюрьмы и обещали вернуть мое поместье, мою финка. Финка? Ну, конечно, какой может быть разговор? Да и войны никакой не будет. Обычная прогулка, как все эти войны и государственные перевороты. «Куда ему сражаться с нами, когда у него нет ни авиации, ни танков, ни артиллерии? Сопротивления не будет. Мы с ним покончим за три дня. Не о чем даже говорить. Безделица. Пустяки».
Точно Так меня уговаривали, чтобы я согласился вывезти контрабандным путем из Мексики археологические ценности, — безделица, пустяки.
Но с другой стороны, положение мое было незавидным. Я сидел в мексиканской тюрьме, а это совсем не весело. Мексиканцы совершенствуют свою пенитенциарную систему. В первый же день, как только вы попадете в тюрьму, вас ставят на весы и потом взвешивают каждую неделю. Если вы худеете, к вам приходит психиатр и объясняет, как нужно перестроить психику, чтобы она не страдала от лишения свободы. Если вы продолжаете худеть, психиатр обижается на вас. В наиболее усовершенствованных мексиканских тюрьмах камеры устроены так, чтобы заключенный был уверен, что он находится в санатории. На стенках надписи, вселяющие бодрость духа, решеток не видно совсем. Новые правила, разрешающие женатому узнику регулярно сожительствовать со своей супругой, вызвали восторг у всех современных криминалистов. Это просвещенная система тюремного заключения породила некоторые неведомые ранее проблемы. Власти не знают, как уговорить людей, чтобы они не совершали преступлений в надежде попасть в тюрьму и отдохнуть там некоторое время за государственный счет (чего они на свободе позволить себе не могут). Немалый порок системы и тот, что выбраться из тюрьмы в Мексике, даже если вы задержаны по одному лишь подозрению, много труднее, чем в другой стране, где тюремная система не столь тяготеет к идеалу. Может пройти год, пока они подготовят ваше дело для передачи в суд; чтобы прекратить дело из-за отсутствия улик, им тоже нужен год. Тюремный персонал вежлив, даже, любезен, но туманная перспектива и бесконечные проволочки сильно действуют на нервы.
Гватемалец искусно играл на моем настроении. Он разгуливал по камере пружинистым шагом, ступая мягко, как пантера. Он открывал и закрывал краны в умывальнике, присвистывая от восхищения. Его накрахмаленная рубашка сверкала, как белки глаз у молодой негритянки.