Я решил отступать. Я спустился вниз и пошел назад тем же путем, пока шум боя не затих вдали. Тогда я вторично вылез из барранка и оказался на тыквенном поле, где-то между Первой и Второй улицами Западного района.
Здесь царила тишина, не было видно ни души.
Я вышел на Третью улицу и зашагал мимо афишных щитов и мастерских по ремонту велосипедов, которыми знамениты здешние места, прямо к Авенида Элена. Эту часть города я знал хорошо. Следующая улица, параллельная Авенида Элена, должна была быть Первая авеню, и я вспомнил, что в прежние дни один швейцарец держал там пансион поблизости от угла Третьей улицы. В этой части города особая опасность меня не поджидала. Здесь не было военных объектов, ничего такого, за что стоило бы сражаться, — одни курятники, тыквенные грядки да мастерские по ремонту велосипедов.
В небе в направлении Рузвельтовских казарм поднимались дымки.
К счастью, старый швейцарец держал свой пансион в том же доме, и его дружественные чувства ко мне не изменились. Прежде всего я переоделся в один из его костюмов, чтобы чувствовать себя в безопасности, затем позвонил в казармы. Уходя, я получил приказ явиться к Кранцу вечером и теперь хотел знать, что мне делать. К моему удивлению, казармы ответили.
У телефона был «патриот», которого мы все называли Гатито.
— Алло, Гатито! — сказал я. — Как дела?
— Армия освобождения не сдается! Мы дорого продадим свою жизнь!
— Какие части действуют против нас? Танки у них есть?
Мне нужно было знать, что происходит на самом деле, но в голове у Гатито была битва при Аламо, и он снова завел свою предсмертную песню:
— До последнего патрона! До последней капли крови!
В 1836 г. американский гарнизон в форте Аламо (Техас) был осажден и уничтожен мексиканскими войсками.
— Значит, положение тяжелое?
— Площадь завалена телами павших. Ждем штурма. Если придется, умрем на посту. Да здравствует доблестная Армия освобождения!
— Да здравствует доблестная Армия освобождения, — ответил я. — Позови Кранца.
Кранц был совершенно спокоен. Я знал, что такие заварушки в его вкусе.
— Они из кожи вон лезут, — сказал он. — В общем, это полезно. Проверка боевой подготовки. Где ты?
— У швейцарца на Первой авеню, — сказал я.
— Знаю. Место недурное, хотя кормят посредственно. Оставайся пока там. Если понадобишься, я тебя вызову.
В трубке послышался слабый прерывистый треск; так стучит отбойный молоток, разбивающий асфальтовое покрытие улицы за милю от вас. Потом раздался грохот.
— Бьют снарядами без взрывателей, — объяснил Кранц.
— А что, если начнут бомбить?
— Не страшно. Чтобы попасть, им нужна цель никак не меньше зоологического сада. Ну, мне некогда. Дочке старого Гепплера привет.
Попробуем созвониться через час.
Через час линия была прервана. К полуночи перестрелка затихла, и я лег спать. Наутро меня разбудил топот на улице — моя комната была в цокольном этаже. Это был разоруженный взвод солдат Армии освобождения. Пленные шли, подняв руки, под охраной правительственных автоматчиков. Конвоиры суетились, рявкали на пленников, как овчарки на овец; у конвоируемых были красные от бессонницы глаза и тот унылый вид, по которому всегда отличаешь пленного. Больше за день ничего не произошло. Не было газет, не было свежего хлеба, не было электричества, вскоре перестал работать и водопровод. Вечером вернулся один из жильцов и сказал, что враждующие армии договорились между собой и заключили перемирие.
Вскоре появился полковник Кранц.
На Кранце был отлично сшитый новый мундир цвета хаки, чуть посветлее американского образца. К моему изумлению, на рукаве у него по-прежнему красовался синий знак Армии освобождения. Он был подтянут, в отличном настроении и источал любезные улыбки с той же готовностью, с какой осьминог источает чернильную жидкость, и надо полагать, с той же целью.
— Alors, David, cаva?
Кранц любил подчеркнуть свой космополитизм, невзначай вставляя в разговор французские фразы.
— Признаться, нет.
— Qanevapas? — Кранц выразил на своем лице участие. — Что с тобой стряслось?
Кто-нибудь обидел? Девочка разлюбила?
— Нет, — сказал я, — просто надоело.
— Почему же надоело? — Кранц положил мне на плечи свои толстопалые ручищи и постарался изобразить глубокое сочувствие. Это был авантюрист международного класса, опытный актер с полным набором фальшивых эмоций. На южноамериканцев он производил сильное впечатление. Англосаксы считали себя умнее его и в результате недооценивали его хитрость.
— Для начала могу сказать, что я не люблю, когда в меня стреляют без всякого разумного повода и без предупреждения и заставляют прятаться полдня на мусорной свалке.
— А, ты об этом фейерверке! Что ты хочешь?.. Конечно, удовольствия мало, но, если разобраться, по сути — ерунда. Здешняя публика любит пошуметь. Они просто палят в воздух, ну, как это бывает в Нью-Йорке в ночь под Новый год.
— Сколько убитых?
— Двадцать один. Грохоту, как при Эль-Аламейне, voyez vous, et vingt-et-untués. — Он произносил французские слова с чудовищной тевтонской претензией на изящество. — Il у avaient des malentendus — легкие разногласия на высшем уровне. Сейчас все улажено. Перспективы отличные.
— Только не для тех двадцати и еще одного, которым не повезло, — сказал я. — Я не вижу в этом большой логики. Либо Бальбоа хозяин, либо нет. Если он хозяин, почему правительственные войска не слушают его приказов? Если нет — уберемся отсюда ради господа бога, пока не возникли новые разногласия на высшем уровне.
— С разногласиями покончено. — Кранц покачал головой и сжал губы: он делал так, когда хотел показать, что располагает важной секретной информацией. — Все улажено. Наши требования удовлетворены. Армия освобождения получила равные права с правительственными войсками.
— Плевать я хотел на эти права, — сказал я.
Кранц сделал вид, что не слышит. Он уселся и положил фуражку на кровать. Незаметно поглядывая, я ждал, когда он поднимет руку к волосам. В густой черной шевелюре, которую Кранц сохранил, несмотря на возраст, светились белые проплешины, и он постоянно пытался скрыть их от постороннего взгляда, быстро проводя рукой по волосам. Кранц был кокетлив.
— Дэвид, — сказал он, — могу сообщить интересную новость. Тебя вызывает президент.
По тому, как он произнес «президент», я понял, что Кранц у власти. Он говорил так, как если бы сам владел президентским дворцом или; по крайней мере, был крупным акционером в этом синдикате.